Жизнь и деяния графа Александра Читтанова, им самим рассказанные
  
  
  КНИГА ПЕРВАЯ
  
  
  От переводчика
  
  Нет никакой необходимости представлять публике автора мемуаров, издаваемых хотя и в новом, более полном и точном переводе, но далеко не в первый раз, - перед нами фигура более чем известная. Но, при всей прижизненной и посмертной славе этого человека, тайн, загадок, неопределенностей и борьбы мнений вокруг него тоже необыкновенно много. Даже вопрос, каким именем его называть, может поставить в тупик, ибо их было изрядное количество: Алессандро Читтано, граф Джованетти, Александр Джонсон, Александр Иванович Читтанов, в некоторых источниках фамилия пишется как Четанов, Чайтанов или даже Шайтанов, а в одном совершенно официальном турецком документе перед его подписью можно прочитать: '...я, Искандер ибн-Шайтан, руку приложил'. Конечно, переосмысление иноязычных фамилий может быть причудливым и часто смешным, - например, в архиве Посольского Приказа хранится отписка, величающая английского министра Галлахера 'боярином Голохеровым', - но и в отношении политических пристрастий или научных заслуг героя разнобой не меньше. С эпохи императора Павла во всех военных и гражданских учебных заведениях России изображался на видном месте афоризм нашего мемуариста: 'Подданные обязаны повиноваться'. Однако всем была втайне известна нигде не опубликованная полная версия: 'Подданные обязаны повиноваться, какая бы обезьяна ни сидела на троне'. Уже на основании этих слов и самые красные революционеры, и самые замшелые консерваторы объявляли их автора своим. Первые восхищались его бесцеремонным обхождением с чинами Тайной канцелярии, вторые указывали на известный эпизод расстрела картечью вышедших из повиновения солдат. И ныне одни историки изображают его гением, стоящим ровно посередине между Леонардо да Винчи и Томасом Эдисоном, другие рисуют жестоким крепостником, специально покупавшим умственно одаренных детей для будущей эксплуатации, и создателем не имеющих аналогов 'интеллектуальных эргастериев', где подневольный труд применялся в технических изысканиях. Кстати, Читтано гением себя не считал, судя по его самооценке в письме к Вольтеру:
   'Я обладал от природы очень хорошими, но отнюдь не экстраординарными способностями. Полагаю, что на каждую сотню томящихся в школах учеников найдутся один или два более способных, чем я. Своей судьбой я более всего обязан обстоятельствам: не в смысле отсутствия препятствий на моем пути, как раз препятствий было в избытке. Более того, они-то часто и побуждали меня к усилиям чрезвычайным. Так порох, рассыпанный открыто и подожженный, просто сгорает красивым, но бесполезным огнем, стиснутый же тесной чугунной оболочкой, развивает из себя неудержимую силу взрыва'.
  Мой долг - напомнить читателям, что эксклюзивный копирайт на любые научные комментарии к мемуарам Читтано принадлежит доктору Уильяму Воротынскому из Оксфорда, а Геттингенский протокол за преднамеренное нарушение авторских прав, совершенное в крупном размере или с особым цинизмом, предусматривает смертную казнь, оставляя вид казни на усмотрение национальных законодательств.
  Поскольку, согласно приложениям к Геттингенскому протоколу, альтернативная история не является наукой и не подлежит соответствующим международным соглашениям, я имею возможность изложить несколько своих соображений в этом жанре.
  Рискну предположить, что, сложись судьба нашего автора иначе (он сам предполагает такую возможность), это сказалось бы прежде всего на темпах развития технологий обработки металла и производства оружия. Вероятно, вальцовка железа могла войти в употребление не раньше конца восемнадцатого века, а распространение казнозарядных винтовок началось бы только в эпоху наполеоновских войн. Первая промышленная революция получилась бы более растянутой во времени, а православная община Англии, в реале получившая, наравне с квакерами, наибольшую материальную выгоду от нее, не стала бы настолько богатой и влиятельной и не смогла бы, впитывая в себя настроенных враждебно к родине раскольников и светских эмигрантов, сделаться центром антироссийской деятельности в Европе. Англо-русские отношения могли быть лучше.
  В альтернативном варианте можно ожидать, что колониальная политика европейских держав и особенно территориальная экспансия России в конце восемнадцатого - середине девятнадцатого века имели бы более скромный размах и вызывали меньше конфликтов. Мир был бы более мирным. Несомненно, Европа не вступилась бы так дружно за египетского хедива в споре о святых местах, не навязывай ему Россия Суэцкую концессию, и Пелопоннесская война 1851-1854 годов, происходи она ближе к базам снабжения российских вооруженных сил - на берегах Босфора или даже в Крыму, - скорее всего была бы выиграна и не привела к потере всех заморских владений, нейтрализации проливов и исчезновению России из списка великих держав почти на полвека. В общем, о плюсах и минусах такого развития событий можно спорить.
  Записки Читтано, хранящиеся, по завещанию мемуариста, в библиотеке Оксфорда и впервые опубликованные с незначительными сокращениями через пятьдесят шесть лет после смерти автора, представляют собой стопу тетрадей in quarto, исписанных по-французски четким, красивым, стремительным почерком, вероятно, секретарем под диктовку. На полях, между строк и на отдельных подклеенных листах имеется правка, местами тем же, а кое-где совершенно другим, весьма неразборчивым почерком, видимо принадлежащим самому автору. Трудность прочтения усугубляется тем, что эти поправки сделаны на нескольких языках: французском, итальянском, латинском, русском, английском и даже турецком (русскими и латинскими буквами) без указания, где какой использован. По некоторым признакам, записки продиктованы мемуаристом в его крымском имении под Кафой во время прусской войны, хотя отдельные эпизоды, судя по упоминаемым политическим реалиям, восходят к другой редакции, старше лет на двадцать. Стиль воспоминаний однообразен и тяжеловат, имеет некоторый оттенок архаизма, местами автор злоупотребляет военно-канцелярскими оборотами и утомительными техническими подробностями. Насколько адекватно нам удалось передать эти особенности в русском переводе, судить читателю.
  
  Константин М. Радов
  
  
  ОТ АВТОРА
  
  Porcellino russo! Porcellino rosso! - кричат оборванные мальчишки и бросают камни мне в спину, и от бессильной обиды хочется заплакать, потому что ругаться с уличными сорванцами бесполезно, а кидаться в драку - все равно, что рубить мечом комариный рой. Грязные потомки варваров с визгом и смехом разбегаются, радуясь бесплатному развлечению. Больше всего меня бесит, что у этих крысенышей даже не хватает ума придумать хоть сколько-нибудь подходящие ко мне оскорбления. Ну скажите, чем тощий и нескладный отрок похож на поросенка? Да еще красного? Лицо у меня как раз не красное, а бледное словно у чахоточного, от многого сидения над книгами, так что слово 'rosso' - только для красного словца, по созвучию. А 'russo'? Ну кому какое дело до моих покойных родителей? Неважно, что отец был русским, а мать - славянкой с иллирийского побережья. К каким бы варварским племенам они ни принадлежали, сам-то я все равно римлянин! Civis romanus sum! А также лучший друг и соратник божественного Юлия, в недавние мартовские иды спасший его от кинжалов заговорщиков!...
  Брошенный одним из юных негодяев булыжник болезненно ударяет в плечо - и я просыпаюсь... Яркий, как итальянское небо, сон рассеялся. Пригрезится же всякий вздор! Те дети трущоб, если и дожили до нынешнего дня, не станут трясущимися старческими руками бросать камни в отставного русского генерала. Удивительно, что сам-то я столько прожил. Слово чести, совсем о том не заботился: не кланялся ядрам, любил покрасоваться перед строем, даже этак на коне погарцевать на самом виду, под обстрелом... Не дали небеса красивой смерти. В бою, в азарте атаки, в полуобороте к солдатам, со шпагой в руке и командой в глотке...
  Господи, если Ты есть, ужели Ты от меня еще чего-то ждешь?! Что я еще могу сделать в этой жизни?
  Разве что - рассказать о ней?
  Любезный читатель, давай договоримся сразу. Сии мемуары не предназначены к публикации при моей жизни - следовательно, читая их, ты разговариваешь с покойником. А покойникам многое дозволено. Почему я распространяюсь о людях и событиях ничтожных и пренебрегаю важнейшими, почему сужу непочтительно о персонах и учреждениях, окруженных величайшим пиететом, почему полагаюсь лишь на ненадежную человеческую память вместо архивов и, возможно, искажаю ход событий - подобные претензии меня уже не беспокоят. Пусть будущие историки судят, в чем автор прав, а в чем разум или память его подвели. Я расскажу о своей жизни так, как мне угодно - вот право рассказчика, Droit de narrateur, которое, ей-Богу, стоит Droit de seigneur!
  
  
  ДЕТСТВО. ВЕНЕЦИЯ.
  
  Я родился во владениях Венецианской республики, скорее всего в 1678 году, а может и в 1679 - точно не знаю, потому что лишился матери очень рано. Обширные связи Венеции с Востоком имели свою черную сторону: в город часто заносили чуму, и длинноносые фигуры в балахонах раз за разом выходили на мрачную службу, вгоняя горожан в дрожь и холодный пот.
  Что мне осталось в наследство? Одна лишь память, и та смутная. Помню, как мама говорила со мною, пела - не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в городе почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Лишь через бездну времени, уже взрослым человеком, пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.
  А вот отца я совершенно не знал, и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Знаю только, что он был русским невольником, освобожденным великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими, и звали его Иваном. Как ему удалось потом вступить в армию Венецианской республики, да еще не рядовым солдатом - загадка неразрешимая. Даже представить трудно, сколь выдающиеся воинские качества нужно для этого явить, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.
  Малые дети не понимают своего сиротства. Моей семьей стали тетушка Джулиана, младшая сестра матери, и тетушкин муж Антонио Джованетти, учитель латинского языка. Не помню, с какого возраста, - кажется, всегда - мне разрешалось оставаться в комнате во время уроков. Не знаю, почему мне, а не родным детям, которые в остальных отношениях пользовались привилегиями: может, благодаря умению вести себя тихо и незаметно, сидя в уголке комнаты или прямо под столом для занятий так, что меня и видно не было; а может, дядюшка обратил внимание на мою способность защищать окружающих от громов и молний, извергаемых его супругой, привлекая оные на себя, подобно как прибор, изобретенный недавно господином Франклином из Филадельфии, привлекает на себя громы небесные. Конечно, дядюшка Антонио вряд ли дожил до опытов Франклина, но аналогичный принцип он применял вполне сознательно.
  Что будет с младенцем, который с утра до вечера дышит воздухом, насыщенным латинскими вокабулами? Который раз сто (а может, двести, кто знает) слышал затверженную на память дядюшкиными учениками речь Цицерона против Катилины? Многие десятки раз - другие латинские тексты? Да в такой атмосфере и бессловесная тварь заговорит на языке древних римлян. Попугай, во всяком случае, непременно. Мне было лет пять, когда страдания одного из школяров, особенно мучительно вспоминавшего столь любимую дядюшкой речь Цицерона, побудили начать подсказывать ему из своего угла.
  Нерадивый ученик был спасен, потому что изумленный учитель начал экзаменовать меня вместо него, и чем дальше, тем выше поднимался градус его изумления. Он сразу начал использовать мои знания и как живой укор бестолковым ученикам ('смотри, балбес, это даже младенцы знают...'), и как витрину своих учительских талантов, заставляя декламировать латинских классиков перед всеми, кто имел неосторожность заглянуть в дом Джованетти. Успех подобных выступлений и множество желающих посмотреть на чудо-ребенка или позабавить им своих гостей заставили тетушку обратить взор на приемыша. Меня стали одевать так, чтобы прилично было показать людям, и даже начали мыть и причесывать. Приглашения следовали одно за другим, я входил в моду, отрабатывая свой номер с Цицероном то в одной, то в другой гостиной, подобно дрессированной обезьянке (или ученому медвежонку, если это сравнение роднее русскому читателю), получая положенную долю похвал, сластей и подарков, сразу прибиравшихся к рукам хозяйственной Джулианой. Часто растроганные слушатели дарили даже деньги, что по нашей бедности и трудному военному времени было особенно кстати. 'Это, - говорили некоторые, - на дальнейшее образование вашему юному таланту'. Однако тратить деньги на школу, для правильного обучения, тетушка сочла бы несусветной блажью и чуть ли не святотатством, когда дома есть свой учитель, бесплатный. Так что дальнейшее мое умственное развитие было поручено опять же дядюшке, который взялся за него тем охотнее, что это не стоило ему почти никаких усилий. Он просто сажал меня вместе со своими учениками, независимо от их возраста и совершенства в науках, и позволял делать то же, что они. Эта нехитрая метода имела успех поразительный. Дядюшкины книжные запасы, представлявшие весь тезаурус небогатого латиниста, были проглочены полностью в три или четыре года, оказав сильное и совершенно непредсказуемое влияние на мой ум. Представьте, я довольно неплохо был знаком с устройством римского государства и главными действующими лицами древней истории, но не имел ни малейшего понятия о хронологии. Да и мудрено было бы его иметь, потому что никто не позаботился хотя бы выучить меня счету. Римская история заменила мне волшебные сказки, до которых дети такие охотники, но без представления о течении времени она будто сплющилась, склеилась с современностью - я с полной серьезностью спрашивал людей, бывавших в Риме, встречали ли они Цезаря и можно ли простому человеку попасть в Сенат, чтобы послушать Цицерона.
  Конечно, находились взрослые, желающие объяснить ребенку непонятную для него разницу между прошлым и настоящим. Я выслушивал их с подобающей вежливостью и не пытался спорить, но упрямо оставался при своих представлениях - вовсе не по причине тупости. Люди вообще склонны отвергать самые простые и очевидные истины, если оные по какой-либо причине им неприятны. Предо мной было два мира. В одном состязались в доблести и красноречии, совершали подвиги и получали триумфы, завоевывали целые страны и приносили жертвы богам. В другом лгали, жадничали, ругались, выливали помои в провонявшие каналы и ходили в церковь. Один был правильным, настоящим, другой казался недоразумением, в самой середине которого я непонятным образом очутился. И вот люди из неправильного, фальшивого мира пытались отнять у меня самую надежду когда-нибудь попасть в настоящий, который был где-то близко, я чувствовал его присутствие! К тому же их утверждения о том, что древний, языческий Рим канул в лету и все, кто его населял, давно умерли, прямо противоречили моему личному опыту: чрезвычайно живое воображение дополняло прочитанное картинами, подобными ярким снам или, скорее, грезам наяву, более реальным, чем многие обыденные впечатления. Несколько дней спустя затруднительно становилось отделить события, о которых читал в книге, от тех, что видел наяву собственными глазами. Я знал наизусть, как заговорщики убили Цезаря, но стоило раскрыть книгу - любимейшие мои 'Записки о Галльской войне', многократно перечитанные, - и он снова был предо мной, живой и деятельный.
  Между двумя мирами вплеталась, волею судьбы, третья нить. Турецкая война, тяжкая, длительная, оставалась у всех на устах и в умах, сколько себя помню. Казалось, война была всегда, и вечно пребудет. Турки представлялись мировым злом, исчадиями ада, источником всех несчастий и бед на свете. Послушать рассказы участников войны или поглазеть на закованных в цепи пленных, выполнявших черные работы на корабельной верфи, было любимейшим развлечением городских мальчишек и меня в их числе. Не следует думать, будто ваш покорный слуга в детстве ничем, кроме чтения книг, не занимался: каждое лето, с первых жарких дней, я вместе с соседскими сорванцами пропадал на берегу, ловил рыбу или собирал мидий, плавал и нырял в лагуне - дети венецианского простонародья стоят в этом искусстве лишь одной ступенью ниже дельфинов. Между делом шла болтовня обо всем, что казалось нам интересным, в которой военные события служили одной из главных тем. Каждый пересказывал слышанные им истории, часто прошедшие через десять рук и уснащенные совсем уже неправдоподобными подробностями. Сокровища античной литературы сослужили мне хорошую службу: я сделался, можно сказать, штатным рассказчиком среди ребятишек нашего квартала и быстро научился ради успеха у слушателей беспощадно отбрасывать ненужные, на наш юный взгляд, подробности классических сюжетов и делать акцент на батальных сценах. Попутно была решена еще одна мучительная проблема детской жизни: прежде наша компания играла в войну как все, в 'турок и христиан', и никто не соглашался быть 'турком'. После записок Цезаря, в моем пересказе, пошла игра в 'римлян и галлов', а тут уже находились добровольцы на обе стороны и с азартом рубились на деревянных мечах, изображая осаду Алезии.
  Однако, подвигнув потомков римлян и галлов изображать их далеких предков, я сам, в свою очередь, начал задумываться о столь увлекавшей моих ровесников турецкой войне. Рассказы о былом позволили выяснить, несмотря на все мое арифметическое невежество, что в год предполагаемой гибели отца никаких сражений не было! А вдруг он жив? Не слишком доверяя дражайшим родственникам, я выбрал удобный момент и обратился со своими мыслями к хромому Бартоломео, которого раздробившая колено турецкая пуля сделала величайшим авторитетом в делах войны, по крайней мере для нас, мальчишек. Старый солдат, а ныне сапожник выслушал меня с полным сочувствием, но ответил по-солдатски честно, без ложных надежд:
  - На далматской границе никогда мира не бывает.
  - А как же договоры? Турки их не соблюдают, что ли?
  - Турки-то соблюдают... Те, что султану ихнему подчиняются... Так ведь есть еще бунтовщики да разбойники всех вер и народов, - и те же турки, и босняки, и арнауты, и черногорцы... Эти всегда воюют, мир не мир...
  - А наши, итальянские разбойники есть?
  - Конечно, как же не быть? Я сам когда-то...
  Тут он закашлялся, спохватившись, оглянулся воровато, наклонился к моему уху и прошептал:
  - Я сам когда-то хотел пойти в разбойники, да передумал.
  И больше от него ничего путного не удалось добиться. Но это было и не важно, а важно то, что мир, сложившийся в моем уме, дал трещину. В нем началось течение времени, а значит - появились утраты. Отец был мертв, и языческий Рим, отечество моей души, - тоже, это в равной мере повергало несчастного ребенка в самую черную меланхолию. Однако человеческая природа заставляет нас и в безнадежнейшей ситуации искать надежду, хотя бы призрачную. На сей раз выход подсказала тетушка Джулиана, ревностная католичка. 'Вот, погоди, - говаривала она, - будешь грешить, так и встретишься в аду со своими проклятыми язычниками'. Отец тоже приравнивался в ее представлении к язычникам, как схизматик, следовательно, он должен был в потустороннем мире находиться рядом с римскими героями! У меня вдруг явилась новая блестящая идея, только требовалось посоветоваться с человеком, знающим загробный мир так же хорошо, как сапожник Бартоло - войну.
  В то время моя карьера 'чудо-ребенка' находилась на последнем издыхании, в силу естественных причин. Когда пятилетний карапуз, стоя на стуле, произносит наизусть напыщенную латинскую речь, пытаясь сопровождать ее подобающими жестами, он вызывает добродушный смех, восторг, удивление и умиление. Ему открываются сердца и кошельки человеческие. Мальчик школьного возраста, исполняющий тот же номер, вправе рассчитывать лишь на умеренную похвалу, сквозь зевоту. Надо, однако, заметить, что мои выступления благотворно повлияли на учительскую репутацию дядюшки Антонио. Ему начали оказывать предпочтение перед десятками других полуголодных учителей, уроков стало меньше, а денег больше. Затем он получил выгодные кондиции в одном из частных пансионов, где сыновья провинциальных дворян готовились к восприятию университетской науки. Это наложило на него светскую обязанность согласно традициям пансиона один или два раза в год устраивать у себя дома обед для коллег. Сие весьма огорчало мою экономную тетушку, которая страдала душевно за каждый кусок, съеденный учеными мужами. Вероятно, из-за этого я и оказался вновь востребован, со своей латынью на место дополнительного блюда.
  Все было на сей раз как обычно, только надоевшего Цицерона (ох, и долго же Катилина злоупотреблял моим терпением!) сменил отрывок из 'Записок о галльской войне', очень вольное переложение которого пользовалось исключительным успехом у соседских мальчишек. У подвыпивших взрослых ни весь мой номер в целом, ни батальные сцены в частности не вызвали большого внимания, - с чувством легкой разочарованности я хотел уже покинуть собрание, когда один из гостей, пожилой человек в очках с необыкновенно толстыми стеклами, которого все называли 'синьор профессор', пригласил присесть за стол рядом с собой. Он добродушно попросил у тетушки тарелку 'для молодого коллеги' - мне показалось очень кстати подкрепиться, сделав вид, что не замечаю тетушкиных предостерегающих взглядов. Позволив воздать должное не для меня приготовленному обеду, новый знакомый заговорил, и мой чуткий, как у дикого зверя, слух сразу уловил нечто особенное. Дело в том, что люди всегда думают на своем родном языке. Даже тот, кто знает иной язык в совершенстве, переводит свои мысли на него с еле уловимой задержкой, с чуть заметным усилием. Наш разговор происходил на классической латыни, и, хотя от собеседника сильно пахло вином, речь его лилась совершенно свободно. Можно было биться о заклад, что это его родной язык. Словно предо мной настоящий римлянин. Даже возникло чувство, будто я долго жил на чужбине и теперь встретил соотечественника. Беседа непринужденно перескакивала с походов Цезаря на мою жизнь, прочие гости вели свои отдельные разговоры, тетушка удалилась отдать распоряжения служанке, и я, набравшись смелости, попросил позволения задать свой вопрос.
  - Правда ли, что Цезарь и другие герои древности обречены пребывать в аду? Ведь они были язычниками!
  Профессор оглянулся почти так же воровато, как старый разбойник Бартоло и, убедившись, что никто не слушает нас, вполголоса ответил вопросом же:
  - А ты, на месте Бога, осудил бы их на вечные муки?
  - Нет, конечно! Они же не виноваты, что Спаситель еще не пришел! Это Бог...
  - Не надо искать виноватых. Как ты полагаешь, кто милосердней: ты или Господь?
  - М-м-м-м... Ну... Он, конечно!
  - Ergo - ? ... Чем ты так огорчен?
  Я был настолько расстроен провалом своего последнего плана, что чистосердечно рассказал, как собирался сделаться язычником, чтобы в аду оказаться рядом с дорогими мне людьми. Где же теперь в загробном мире искать их?
  Мой собеседник посмотрел на меня внимательно и с интересом. Примерно как на диковинного зверя, привезенного из самых глубин Африки. Видимо, увиденное ему понравилось, потому что он улыбнулся и, еще понизив голос, сказал:
  - А ты уверен, что загробный мир устроен так, как представляет его твоя тетушка? Или приходский священник?
  - А как?
  Профессор пожал плечами:
  - Ignoramus. Откуда ты знаешь, что ад вообще есть?
  - А разве в Писании...
  - Где именно в Писании, в какой книге?
  - Ну... я не знаю...
  - Я тоже не знаю. Мы не знаем, насколько буквально надлежит понимать некоторые слова Писания и в какой степени они представляют риторические фигуры. Если кавалер скажет даме, что его сжигает пламя страсти, она выльет на него ведро с водой? Адское пламя - это настоящий огонь или аллегория мук совести, как некоторые считают?
  - А кто так считает?
  - Неважно. А если огонь - настоящий, вещественный, телесный, то как он может жечь бестелесные субстанции, именуемые душами? Можно ли шпагой изрубить на части воздух?
  - Н-н-у-у-у... а куда же тогда идут грешные души после смерти?
  - Умрем - узнаем. Но ведь тебя интересует дух Цезаря?
  - Да!
  - С Цезарем просто. Ты разве не чувствуешь, что его дух живет в тебе?
  - Во мне!?
  - И в других людях тоже. Во всех, кто его любит и следует его путем. И будет жить, пока они живут.
  Тут стали подавать десерт, и тетушка уже прямо велела пойти присмотреть за ее 'младшеньким' - настоящим разбойником четырех лет отроду. Однако профессор перебил хозяйку:
  - У меня слабое зрение. Нужен помощник, чтобы вслух читать латинские книги. Пойдешь ко мне на службу?
  Теперь он говорил по-итальянски. И, повернувшись почему-то к Джулиане, добавил:
  - Я буду тебе платить.
  Пока будущий помощник растерянно хлопал ресницами, соображая, кому из нас собирается платить почтенный синьор, обрадованная тетушка успела расписать нанимателю мои достоинства в столь преувеличенном виде, что впору было провалиться сквозь землю от стыда, и лишь бесцеремонное детское любопытство удержало меня от поспешного бегства. Оставшись, я узнал, что профессор предлагал за мои услуги два сольдо в день, хозяйственная Джулиана просила пять, но после резонного аргумента, что за пять и взрослого помощника можно найти, согласилась на три. При этом жить и столоваться мне надлежало по-прежнему у нее, приходя к хозяину лишь для работы.
  - Вот и прекрасно. Завтра зайду за тобой.
  Так была решена моя судьба, хоть я еще не понимал, что состоялась главная встреча в моей жизни. С тех пор, как поток подарков, сыпавшихся на 'чудо-ребенка', начал иссякать, тетушка не раз заговаривала, что хорошо бы меня отдать какому-нибудь ремесленнику на обучение или хоть в услужение, из пищи. Однако исполнить это было не так просто: в голодное военное время никому не нужен лишний рот. Мы жили в Каннареджо, на северной окраине Венеции, в стороне от красот и богатств этого великолепнейшего города, и обитатели нашего квартала находились на грани бедности во всех смыслах: большинство их едва сводило концы с концами, а буквально через улицу жилища людей небогатых, но имеющих свое ремесло и постоянный доход, сменялись лачугами голытьбы, перебивавшейся случайными заработками в порту или на чистке каналов. Это было постоянное напоминание о том, что нас ждет, если ослабить усилия в каждодневной борьбе за деньги.
  Синьор Витторио Читтано, служивший в пороховой лаборатории при венецианском Арсенале, прежде был профессором в Болонье, - но что вынудило его покинуть кафедру, никогда не рассказывал. Пожилой ученый не имел ни жены, ни детей, ни сердечных привязанностей, зато состоял в переписке с множеством естествоиспытателей из разных стран Европы. Он никогда не вел разговоров на религиозные темы (наша первая встреча оказалась поразительным исключением), хотя, как однажды обмолвился, в юности учился в иезуитской школе и всерьез готовился в монахи. Можно лишь догадываться, какой жизненный путь увел его от теологии к химии, механике и инженерному искусству. В помянутых науках он достиг величайшего совершенства, особенно же - в той части химии, которая касается пороха и других огненных составов. Я не могу назвать людей, ныне живущих или прежних, кои могли бы сравниться с ним в знании всех тонкостей приготовления и очистки ингредиентов разнообразных горючих субстанций. Его умение устраивать необыкновенные фейерверки с разноцветными огнями было удивительно и нередко доставляло солидный дополнительный заработок.
  Бывший 'чудо-ребенок' занял в доме профессора положение весьма неопределенное, соединив обязанности секретаря, слуги и ученика. В трудах и учебе шел год за годом, я до крайности увлекся пиротехникой и был бы совершенно доволен своей судьбой, если бы тетушка, коей доставались все мое жалованье, была довольна получаемой суммой. Мысль о том, что она, возможно, продешевила, посещала ее с завидной регулярностью, а скорее, вовсе не покидала. С назойливостью кровососущих насекомых моя дорогая родственница снова и снова под разными предлогами, или вовсе без оных, возвращалась к одной и той же идее: потребовать прибавки у богатого скупердяя-ученого. Я молчал и терпел, как Муций Сцевола, считая своим долгом держаться первоначальных условий договора. Забегая вперед, не могу пропустить забавное соответствие, подмеченное мною через несколько лет после сего, когда вашему покорному слуге довелось узнать, какие чувства испытывает человек под обстрелом на поле брани. Ощущения настолько напомнили мне завтрак у тетушки за семейным столом, а усилие воли, требуемое для сохранения хладнокровия, оказалось настолько знакомо, что я сразу почувствовал себя как дома. Раздражительность Джулианы вспыхивала дымным пороховым огнем и выстреливала в меня ругательствами, однообразными как чугунные ядра, величая племянника то русским ублюдком и поросенком, то русским поросенком и просто ублюдком - тетушка не блистала богатством фантазии, зато голос у нее был на редкость пронзительный, доводящий ее суждения сразу до всего квартала, а может и за пределами его. Это, несомненно, с ее языка подхватили те же самые слова дети голодранцев с соседней улицы, изводившие меня тупыми дразнилками, когда случалось встретиться на улице с их грязной шайкой.
  В ту пору я имел странную привычку классифицировать встречных людей: обладатели классических черт и благородных манер зачислялись в потомки римлян, достойные люди более простого облика записывались в кельты, христиане с выраженными семитскими чертами относились мною к сирийцам или карфагенянам и так далее. С этой точки зрения рыжие и лохматые дикари из враждебного квартала могли быть разве что потомками готов или вандалов, самое большее - лангобардов. Всего лишь годом раньше их было не видно и не слышно, потому что в нашем дворе верховодили несколько ребят с крепкими кулаками, всегда готовых показать чужакам, кто тут хозяин. Уступая силой и возрастом, я тем не менее пользовался их уважением как рассказчик и знаток, которому всегда можно задать вопрос о вещах, выходящих за рамки обыкновенного. Да и вообще своих мы в обиду не давали, независимо от авторитета в компании, пока события не повернулись неблагоприятно для нас. Кто-то был отдан в подмастерья, чья-то семья перебралась в другой район, а сразу двое - Сильвио и косой Петруччио - отправились 'обнимать весло' за поножовщину с голландскими матросами. Как всегда в военное время, республика отчаянно нуждалась в гребцах, и патриотичные судьи приговаривали к галерам без снисхождения к возрасту.
  Вот так и получилось, что наш квартал лишился в одночасье всех серьезных бойцов, а тихие прежде соседи сразу осмелели. Они осмелели вдвойне, когда в окрестностях стал появляться прославленный силач и забияка Маурисио (по уличному прозвищу - Мавр) с явной претензией сделаться их вожаком. Этот оболтус был только годом или двумя меня старше и ненамного выше ростом, зато, наверно, вдвое шире в плечах. Торс, достойный античного атлета, тяжелые кулаки и полное отсутствие совести обещали большое будущее этому юноше. Меня же, даже когда я повзрослел и окреп, можно было назвать скорее жилистым, нежели мускулистым. Соотношение сил складывалось явно не в мою пользу, тем более что малодушные либо исчезли с улицы, либо предпочли пойти в прихлебатели к Мавру; в дружбе со мной остался один только сын часовщика Никколо.
  Мавр обозначил свои притязания очень просто. Его компания однажды отловила нас с Никколо на улице, слегка поколотила для устрашения (сам вожак не удостоил, зато шантрапа, крутившаяся возле него, как шакалы вокруг льва, вовсю изображала героев) и потребовала дань. На мои возражения, что денег для них взять негде, Мавр бросил:
  - Мне плевать, где ты возьмешь. У тебя хозяин богатый. А не принесешь - потом не обижайся.
  Несколько дней мне удавалось хитростью избегать встречи с врагами на улице, но вечно так продолжаться не могло. Обращаться к городской страже и вообще к взрослым считалось недостойным, все счеты следовало сводить в своем кругу. Покориться негодяям - невозможно, я бы скорее умер, чем злоупотребил доверием учителя. Оставалось драться, но на кулаках против Мавра и его шайки у меня не было никаких шансов. Взяться за нож означало верную надежду на место в галерном флоте. Отчаяние подсказало мысль, которая показалась мне блестящей. На днях в приходской церкви шла служба о Давиде и Голиафе. Праща - вот оружие, которым можно победить любого великана, и не запрещенное законом. Так думал я и, конечно, ошибался в обоих пунктах. Первая ошибка стала явной на пустыре у заброшенного склада, куда мы с Никколо пробрались с самодельными пращами и полными карманами камней. Снаряды наши летели куда угодно, только не в цель. Будь Голиаф ростом до неба, я бы с трех шагов в него не попал.
  А зачем бросать? - пришла в голову новая идея. Взять камень побольше, привязать на ремень - крепко, чтоб не оторвался - и бить с раскрута. Пращи были срочно переделаны в подобие кистеней, коими мы хвастливо размахивали друг перед другом. Мы договорились не бить по голове, чтобы не убить никого насмерть, и отправились навстречу судьбе. Как нарочно, в этот день мы добрались до своего квартала без неприятных встреч. Что делать дальше? Успокоиться и отложить сражение на завтра или искать противника самим? Я колебался, пока не задался вопросом: а как на моем месте поступил бы Цезарь? Предположим, ему столько же лет, сколько мне, и нет у него ни отца-претора, ни верных рабов, готовых защитить господина...
  - Идем, Николетто.
  Кто ищет приключений, тот их найдет. Мне было известно, где можно встретить Мавра и его прихлебателей, но дальше все пошло не по плану. Даже не успел пустить в ход свое оружие, как мои запястья оказались стиснуты, словно железными тисками. Пока верный Никколо отчаянно отмахивался от других противников, не позволяя им обойти нас на узкой улочке, я тщетно пытался вырваться из лап разъяренного Мавра, брызжущего мне в лицо слюной и ругательствами. Впоследствии за свою воинскую карьеру я не раз смотрел в лицо смерти, но никогда не испытывал такого страха.
  Руки мои были совершенно бесполезны, оставались ноги - и юный подражатель Цезаря начал лягаться, как конь. Творец неудачно сконструировал человеческую голень, она чрезвычайно уязвима спереди. Особенно - для тяжелых бедняцких башмаков на деревянной подошве. Видимо, очередной удар получился очень чувствительным: тиски на мгновение ослабли. Я вырвал правую руку, подхватил импровизированный кистень и, позабыв уговор не бить по голове, махнул прямо в висок Мавру, потом в лоб, потом по макушке, еще и еще, с силой, удесятеренной страхом и отчаянием. Я несомненно убил бы его, если бы он не успевал уворачиваться и закрываться руками. Мое свирепство только возросло от хруста ломающихся костей в запястье врага. Наконец он понял, что его убивают, отпрянул, споткнулся, упал на четвереньки, вскочил и побежал прочь! Сам знаменитый Мавр, гроза Каннареджо! Увидев постыдную ретираду главаря, остальные участники шайки мгновенно исчезли в переулках, и хорошо сделали, ибо в припадке бешенства я уже перешагнул все принятые в драке границы и мог еще кого-нибудь покалечить.
  Победители выглядели жалко, чтобы не сказать хуже. Никколо распороли ножом рукав и слегка задели предплечье, новая одежда была закапана кровью, за что дома его ожидала неминуемая взбучка. У меня руки тряслись и зубы стучали, как у больного лихорадкой - такое бывает иногда у молодых солдат после первого боя. Главное, чтобы не в бою, тогда солдата лучше сразу перевести в обоз или расстрелять, а после боя - не беда. Я вообще-то очень редко дрался в отрочестве. Для этого требовались совершенно экстраординарные обстоятельства: ну как это - взять и ударить человека, ему же больно будет! Может, это особенность воспитания: тетушка часто меня ругала, но никогда не била; а может, родовая славянская черта: нас требуется сильно разозлить, чтобы заставить сражаться. Возьмите русских в Смуту или поляков во время Потопа. Те и другие начали воевать всерьез, лишь когда страна была занята врагами и казалось, что все уже кончено. Так и я вступал в драку, только если ярость прорывала все плотины в душе, а подобное случалось не часто. После случая с Мавром и вовсе не стало нужды размахивать кулаками, ибо меня никто не задирал. Находились, впрочем, блюстители кулачной рыцарственности, утверждавшие, что мы с Никколо победили нечестно. А что, двухсотфунтовый атлет против тощего книгочея - это честно? Не зря я всю жизнь любил огнестрельное оружие: оно справедливей, ибо уравнивает людей разного телосложения и силы, оставляя преимущество лишь мастерству и самообладанию.
  Пожалуй, история с Мавром оказалась еще одним поворотным пунктом в моей жизни. До этого все природные задатки и житейские обстоятельства обещали мне будущее кабинетного ученого. Теперь в душе проснулось нечто иное: небогатырского сложения 'алхимик' одолел заведомо сильнейшего противника, и ему это понравилось. Рассказывают, что детеныши некоторых зверей не сознают своей хищной природы, пока не попробуют крови. Я попробовал.
  Интересно представить себя в должности профессора одного из небольших университетов средней Италии, скажем, в Сиене или Перудже. Пожалуй, это была бы неплохая судьба. Но не моя: мне не было суждено стать ни итальянским профессором, ни даже просто итальянцем. Следующие годы я всячески старался сделаться французом.
  
  ЮНОСТЬ. ПАРИЖ.
  
  В то самое время, когда ученик наслаждался славой победителя варваров, учителю по прихоти самолюбивого и не слишком умного главы Арсенала отказали от места - без благодарности и должного вознаграждения за сделанные им многочисленные улучшения в пороховом деле. Несколько месяцев спустя синьор Витторио почел за лучшее прислушаться к советам друзей, обосновавшихся в Париже после отмены Нантского эдикта, и перейти на французскую службу. Юридически я не имел никакого права его сопровождать, находясь под опекой родственников и будучи обязан повиноваться им до совершеннолетия. Однако рассудил, что тетушка, столь часто попрекающая племянника куском, окажется только рада освобождению от нахлебника, и умолил учителя взять меня с собой. Пробираться на судно, долженствующее отвезти нас в Марсель, все равно пришлось тайком, попрощавшись только с одним надежным Никколо.
  Примерно через полтора месяца я с удовольствием наблюдал с баржи, влекомой упряжкой мулов вверх по Роне, страну военной славы великого Цезаря. Мне было решительно все равно, жить в области венетов или в Трансальпинской Галлии - провинциях великой империи, лишь по историческому недоразумению разделенных. Вот только благородную латынь потомки галлов исковеркали еще хуже, чем венецианцы. Утешало лишь то, что с распространением учености неискаженный язык древних римлян становился общим достоянием образованных людей, и я льстил себя надеждой, что французы, итальянцы, испанцы и португальцы вспомнят когда-нибудь свое происхождение от римских граждан и соединятся в одном могучем государстве, которое потом отвоюет и восточную часть империи. Франция казалась наиболее подходящим ядром новой державы, а Рим все равно не годился в столицы, пока там сидел папа и оставалось непонятно, как его оттуда выкурить. А еще надо было что-то делать с уродливым государством германских варваров - самозванцев, похитивших римское имя. И, конечно, каждому невежде известно, что восточная граница Галлии - это Рейн...
  Вот такие примерно мысли блуждали в моем юном уме на пути в Париж, где профессор принял почти такую же службу, как в Венеции. Чины именовались по-разному, но суть оставалась прежней: это была должность ученого советника по улучшению пороха и боевых припасов. С восторгом вступил я вслед за ним в великолепный арсенал неподалеку от столицы, где сотни служителей денно и нощно ковали военную мощь Франции: это была истинно королевская игрушка самого великого и могущественного короля на свете! Столетием прежде старый арсенал располагался в стенах Парижа, на берегу Сены близ Бастилии, однако взрыв пороха разрушил его еще в правление предков Людовика XIV. Теперь осторожность побудила Его Величество разместить артиллерийские запасы вне городской черты, между версальской дорогой и Домом Инвалидов. Дом этот, лет за двадцать до описываемых событий построенный по приказу короля для солдат, получивших увечья или состарившихся на его службе, и ставший образцом для подражания всей Европе, еще более умножал мое восхищение благородством властелина Франции. Я всей душой готов был служить столь замечательному монарху и демонстрировал особое рвение, помогая наставнику в делах. Тем больше озадачивали взгляды синьора Витторио, иногда на меня бросаемые, в которых как будто сквозило недовольство. Обыкновенно мне легко удавалось понимать его с полуслова, а то и без слов, теперь же пришлось теряться в догадках, пока не хватило смелости честно спросить о причинах. Ответ был, как всегда, прямым:
  - Я недоволен твоим образованием. Оно бессистемно.
  - Только скажите - чего не хватает? Мне хватит сил одолеть любую науку!
  - Ты должен учиться в университете.
  Предполагаемый студент немного растерялся, услышав это приказание. Университетская наука... нет, я ее не презирал, но она казалась какой-то оторванной от жизни, неконкретной и бесконечно скучной. Она ничего не давала для воинского искусства. И учились там люди, намного более взрослые. И наконец, на ум пришел самый главный аргумент против:
  - А кто же будет вам помогать?
  - Ты и будешь. В свободное от учебы время. У тебя достаточно способностей, чтобы успеть все сразу.
  - А меня примут? В смысле, по возрасту?
  - В Сорбонне есть пятнадцатилетние студенты. Возраст - не главное. Ты подготовлен гораздо лучше многих бездельников, наполняющих аудитории. Прежде всего, у тебя отличная латынь, это сбережет много сил и времени для другого.
  С воодушевлением и поднятой головой входил я в королевский арсенал, с сомнением и неохотой, застенчиво сутулясь, пробирался под вековые своды храма науки. В конце концов рассудил, что наставник сам учился и других учил в университете, и ему лучше знать, хорошо ли это. И правда, ничего страшного не случилось, меня даже не очень сильно высмеяли. Парижский университет собирал взыскующих мудрости юношей с половины Европы, он видел и более причудливые экземпляры человеческой породы. Добродушно-насмешливые прозвища 'квирита' и 'римлянина', скоро приставшие ко мне, носимы были с подобающим достоинством, как графский титул. Впоследствии ближайшие друзья, узнавшие о воинственных мечтах собрата, стали дразнить меня 'Александром Великим', что тоже было, в общем, не обидно. Начав посещать лекции по факультету искусств, я, подобно капризному ребенку за обеденным столом, выбирал кусочки повкуснее, к примеру, заинтересовавшие меня разделы математики и натуральной философии, а вот древнегреческий язык, при неоднократных попытках, не осилил, о чем до сих пор жалею.
  Зато астрономия и механика нашли во мне верного адепта. Тогда было в моде сочинение Фонтенеля 'Беседы о множественности миров'. Помню, как мы с друзьями за бутылкой дешевого вина (одной на пятерых) всерьез обсуждали возможный облик предполагаемых писателем обитателей Луны и Марса и спорили, возможно ли сделать такой телескоп, чтобы разглядеть если не самих жителей планет, то хотя бы их поля, каналы, корабли и здания. В продолжение разговора на другой день один из собеседников принес потрепанную книгу с рукописными добавлениями на полях, я прочитал название и замер: 'Государства и империи Луны'! Сочинение какого-то де Бержерака, издано лет сорок назад! Книга оказалась совсем не в духе невинного Фонтенеля: острая и веселая сатира, не щадящая ни религии, ни философии, ни общепринятой морали. Да еще полный вариант, с цензурными изъятиями, вписанными от руки! Словом, квинтэссенция французского вольнодумства. После Сирано, поиски первоисточника повели меня дальше, к Гассенди и Эпикуру. Если в детстве я блуждал между римским язычеством и христианской верой, но не отрицал существования высших сил, то теперь на вопрос о бытии Божьем отвечал 'не знаю'. Идея, что боги, если и существуют, не вмешиваются в ход бытия, произвела на меня глубокое впечатление. Это не привело, однако, к отрицанию нравственности. Вообще, я часто замечал, что существует какой-то принцип равновесия, подобный закону сохранения материи и обеспечивающий воздаяние за дела людские еще на этом свете. Назовем его 'Закон сохранения добра и зла'. У древних он воплощался в безличном Роке, пред коим даже боги бессильны. Иной раз расплата переходила на потомство, превращаясь в родовое проклятие - кровь Атридов, к примеру...
  Но гораздо больше, чем религиозные и нравственные вопросы, интересовало пытливого юношу строение натуры. Мой юный ум захватили в плен ученые трактаты, иные из которых приводили в полную десперацию безмерной сложностью. Однако я был слишком упрям и горд, чтобы капитулировать перед великими, признав свою неспособность, и продолжал с переменным успехом сражаться то с Декартом, то с Гюйгенсом, то с самим Ньютоном. Вышедшие из печати несколькими годами прежде сего 'Математические начала натуральной философии' надолго стали для меня настольной книгой.
  Было бы, однако, ошибочно думать, что Эпикур и Ньютон совершенно овладели моим вниманием в студенческие годы. Больше всего времени я проводил в арсенале или на пороховых мельницах, помогая наставнику приводить в совершенство оружие и боевые припасы для королевской армии. Другим нашим занятием были опыты по изучению минералов, используемых для получения цветных фейерверков и цветного стекла - синьор Витторио надеялся найти соответствие между этими двумя рядами и раскрыть некоторые секреты муранских стеклодувов, ревниво хранимые венецианцами. Фейерверки, кстати, французские аристократы тоже стали заказывать, даже с большим размахом, чем в Венеции, и немалая часть трудов по их приготовлению выпадала на мою долю. Все эти занятия, вместе с университетом, почти не оставляли свободного времени для свойственных молодости развлечений. Я об этом не жалел, потому что и денег на развлечения не было, а злоупотреблять щедростью друзей не позволяла гордость бедняка. Любовных приключений также имел не слишком много. В наш век (равно в дни моей юности и сейчас) если юноша беден, он может рассчитывать примерно на такое же отношение со стороны прекрасного пола, как сидящий на улице бродяга. Если он хотя бы хорош собой, еще есть шанс вызвать жалость, если нет - одно брезгливое отвращение будет его уделом. Чем на сие отвечать? Разве принять гордый и неприступный вид и постараться убедить самого себя, что надо быть выше этого. Я долго не знал женщин и не пользовался успехом у них.
  Кому-то может показаться странным, что королевское жалованье вместе с дополнительными доходами не обеспечивало нам с учителем зажиточного существования. Но средства профессора оказались полностью истощены переездом из Венеции, и для обустройства в Париже пришлось сделать займы. Проценты у парижских ростовщиков просто грабительские, особенно если залог составляют вещи, кажущиеся им недостаточно ценными, как старинные книги или что-то подобное. Жалованье казна платила без задержек только при Кольбере, а заказы на фейерверки тоже пошли не сразу. Оплату за обучение приходилось вносить в полном размере: в Парижском университете существовали коллегиумы с льготами для небогатых студентов, но они были организованы по принципу землячеств и мне заведомо не подходили. Наставник шутил, что мы с ним живем как настоящие аристократы - главную статью расходов составляют проценты по долгам. У нас были все основания считать себя счастливее других, потому что многим приходилось гораздо тяжелее. Седьмой год шла война за наследство Виттельсбахов. Францию поразил страшный неурожай, сотни тысяч бедняков умерли от голода или ожидали подобной участи. Цены на хлеб взлетели до небес.
  Иногда мне приходилось сопровождать профессора в служебных поездках, чаще всего это были посещения пороховых мельниц, не далее двадцати или тридцати лье от столицы, и продолжались они не больше недели. И вот однажды, летом девяносто пятого года, он заявил, что предстоит длительное путешествие: мы отправляемся во Фландрию, в действующую армию. Я до утра не мог заснуть от волнения: кажется, мои мечты о воинских подвигах осуществятся! Действительность оказалась более прозаичной. С пороховым обозом мы тащились по равнинам Иль-де-Франс и холмам Пикардии так долго, что едва успели принять участие в знаменитой бомбардировке Брюсселя, предпринятой Виллеруа для отвлечения противника от Намюра. Я должен защитить маршала от обвинений в жестокости, часто предъявляемых ему за превращение огромного богатого города в дымящиеся руины. Жителям была дана возможность заблаговременно выйти из-под обстрела, и немногочисленные жертвы составили в большинстве мародеры из городской черни, застигнутые французскими бомбами на месте грабежа. Зрелище грандиозного пожара было чрезвычайно впечатляющим.
  Скоро выяснилось, что Брюссель мы сожгли без всякой пользы: Вильгельм Оранский не сошел с выгодной позиции, а ван Кохорн добился реванша за поражение от Вобана и взял Намюр на капитуляцию. Военные дела оборачивались не лучшим образом. Зависть к могуществу французского короля создала ему слишком много врагов, армии пришлось разделить между Фландрией, Рейном, Пьемонтом и Испанией. Виллеруа оказался не равной заменой недавно умершему герцогу Люксембургскому. Некоторое время считали вероятным, что крепостную артиллерию Флерюса и Шарлеруа ожидает скорая проверка в бою. Инспекция орудий и приведение в готовность были поручены моему наставнику и исполнены им, после чего стало известно, что утомленный противник не собирается наступать и ставит войска на зимние квартиры. Мы получили возможность вернуться в Париж, только по дороге, уже на старой французской территории, были ограблены до нитки шайкой дезертиров. Вместе с другими пассажирами почтовой кареты, имея шпаги и пистолеты, можно было попытаться оказать сопротивление окружившим экипаж вооруженным оборванцам, но ехавший с нами пехотный офицер оценил количество разбойников и запретил драться:
  - Они нас на части разорвут. Лучше отдать им деньги по-хорошему.
  Отдать пришлось и деньги, и вещи, и одежду, и сапоги - до сих пор помню острое чувство унижения - и босиком, в одном белье, плестись по ледяным осенним лужам в ближайшую деревню, а там упрашивать боящихся всего на свете крестьян впустить нас. Гнусные разбойничьи рожи долго еще мне снились. Днем я готов был с достоинством встретить любую опасность, но во сне переставал собой владеть и просыпался иной раз посреди ночи в холодном поту с ощущением крайнего ужаса. Крайне болезненно переживая эту слабость, которую почитал постыдной трусостью, я искал избавиться от нее, и мне показалось естественным найти решение при помощи науки, в области оружейного дела. Следовало придумать нечто, способное перевесить любое численное превосходство противника. Вот тогда можно будет отправиться на место разбоя и отыграться.
  Холодное оружие всех видов было отвергнуто сразу. Самый искусный фехтовальщик может сражаться не более чем с двумя противниками средних способностей, трое моментально его одолевают. Пороховые гранаты - хорошо, но неприменимо вблизи и неприцельно. В общем, то, что первым нарисовалось в моих фантазиях, представляло многоствольный пистолет. Сия идея прожила очень недолго, ведь совершенно очевидно, что несколько обыкновенных пистолетов удобнее и надежнее, чем неповоротливое тяжеленное чудище с несколькими стволами и замками. Довольно быстро родился вариант с составным стволом из короткой зарядной камеры и длинной трубки, присоединяемой к ней перед выстрелом на резьбе или фигурных выступах. Однако на каждую решенную проблему появлялись две новых. Я обратился к трактатам по оружейному делу, имевшимся во множестве в библиотеке моего учителя, которые раньше просматривал из любопытства, а ныне подверг допросу с пристрастием. На королевской службе профессору постоянно приходилось соприкасаться с оружейниками, среди которых были чрезвычайно умелые. Они хорошо знали меня; некоторые из них готовы были помогать советами и даже более того. На какое-то время оказались забыты философия и математика, и все мои силы обратились на новое увлечение. Вечером при свечах я изучал бесконечно разнообразные конструкции, придуманные лучшими умами человечества для убийства себе подобных, а с утра отправлялся брать уроки оружейного искусства у наиболее доброжелательных мастеров.
  Одной из самых оберегаемых учителем книг был небольшой рукописный кодекс почти двухсотлетней давности, принадлежавший либо самому Леонардо да Винчи, либо человеку, достаточно близкому к нему, чтобы делать выписки из дневников ученого. Только теперь я впервые получил позволение изучить рукопись. Мне хотелось верить, что руки Леонардо касались страниц, ныне мной перелистываемых (хотя известно, где хранится архив великого тосканца: пол-лье на северо-восток и через речку, в Лувре). Рисунки диковинных многоствольных орудий, в которых стволы небольших фальконетов располагались на горизонтальном круге подобно спицам каретного колеса и стреляли по очереди при вращении этого колеса смерти, сменялись изображениями гигантских крыльев, как у летучей мыши, только вместо зверька был человек. На мой вопрос наставник ответил, что Леонардо много лет работал над летающей машиной, но так и не достиг успеха:
  - Скорее всего, это доказывает неисполнимость задачи.
  - Хм?
  Авторитет синьора Витторио был велик, но меня уже научили требовать во всем доказательств. Летающие машины нагло чирикали на ветках и гадили прохожим на головы (я недавно прочитал Декарта, его трактовка живых существ выглядела убедительно). Представил, как пролетаю над врагами подобно птице и бросаю ручные гранаты прямо в их толпу - красиво, но браться за проблему, пред коей отступил великий Леонардо, было бы безумной самонадеянностью. Да и каким местом бросать, если руки заняты крыльями? У птиц хоть ноги цепкие. Нет, не годится.
  Я снова вернулся к огнестрельному оружию, и здесь наследство да Винчи оказалось все же полезным. Это он изобрел колесцовый пистолетный замок, который заводится ключом, подобно карманным часам с пружиной. Мне пришло в голову, как изменить конструкцию, чтобы с одного завода получать искры не один раз, а несколько, при последовательных нажатиях: небольшая, но уже серьезная инвенция. Профессор не стал брать королевский патент, а предпочел договориться с чиновником, курировавшим арсенал, о передаче изобретения казне за вознаграждение: нам деньги требовались быстро. Еще и сейчас оружие с такими замками делается иногда во французских мастерских. А тогда мы были довольны, что сумели частично расплатиться с долгами и запастись топливом и одеждой на зиму. У меня очень прибыло уверенности в себе. Так первая, пусть маленькая, победа поощряет к дальнейшим усилиям.
  Каждый час, свободный от обыкновенных занятий, посвящался оружейным изысканиям. Теперь у меня был замок многократного действия. Части составного ствола после опытов в железе поменялись местами: мне показалось правильным длинную закрепить жестко, а зарядную переставлять, ибо она впятеро легче и короче. Следующим препятствием оказалась пороховая затравка. Как устроить, чтобы не подсыпать ее каждый раз при замене зарядной части?
  Усердный труд не всегда вознаграждается. Опыты сильно затянулись, я много раз переходил от уверенности в близком успехе к полному разочарованию и обратно, приостанавливал дело и снова к нему возвращался, подобно пьянице, не способному справиться с пагубной страстью. Наконец пессимизм возобладал, но после таких значительных усилий и затрат мне недоставало мужества признать неудачу, а равно - надлежащего повода эти усилия прекратить.
  Мой наставник взирал на сии труды преимущественно с той точки зрения, насколько они будут полезны для образования юноши, не слишком рассчитывая на прямые результаты. Он, разумеется, помогал, но в своей манере, предпочитая подобно Сократу побуждать мыслить, а не навязывать готовые мнения. Его твердое убеждение гласило, что чрезмерная опека губительна для молодых умов, и мне предъявлялись лишь требования не пренебрегать университетской наукой и в меру сил помогать ему в занятиях по службе. Последний год эти занятия заключались в приготовлении боевых припасов для осадной артиллерии.
  Весной девяносто седьмого года желанный повод для перемены занятий нашелся. Война с Великим Альянсом явно клонилась к миру, но для придания веса речам дипломатов король повелел предпринять осаду важной крепости во Фландрии. Жаль, что в то время русский язык оставался мне неизвестен, вышел бы прекрасный каламбур. Название по-русски звучит зловеще: город Ат. Туда мы и прибыли с осадным парком, чтобы устроить такой же ад, как в Брюсселе двумя годами раньше. Армией командовал маршал Катина, а распоряжался осадой Вобан - два полководца, коим я наиболее симпатизировал. Будучи незнатного происхождения (один - сын парижского чиновника, другой - сын провинциального дворянина, в десять лет оставшийся полным сиротой), оба добились успеха собственным трудом и талантом и представляли в моих глазах героев, которым хотелось подражать.
  Это было переходное время, когда артиллерия уже стала постоянным формированием при королевской армии, но мастера-артиллеристы еще не считались офицерами и не имели воинских рангов. Синьор Витторио исполнял должность помощника главного мастера, заведуя пороховой частью. Мое амплуа - ученик помощника, то есть 'мальчик на побегушках' с широким и весьма неопределенным кругом обязанностей. Раньше, под Брюсселем, я только начинял порохом мортирные бомбы, теперь же поставил себе задачу выучиться стрелять из пушек, для чего испросил позволения во всякое время, когда не нужен наставнику, присоединяться к канонирам. Прошло уже много времени после предыдущего нашего несчастливого путешествия, ночные кошмары отступили, как и наивное желание непременно разделаться с разбойниками. Осталась мысль, что возможно посредством знания добиваться превосходства в силе, то есть в оружии, над любыми противниками - а сила всем нужна и легко обменивается на славу, власть и богатство по самому выгодному курсу.
  По своему положению мы с наставником почти ежедневно присутствовали на утренних совещаниях, устраиваемых великим фортификатором с армейскими командирами и артиллеристами. Благодаря этому я понимал смысл действий, мог оценить красоту замысла Вобана и наблюдать триумфальное шествие математики по полю боя. Точный расчет расположения орудий, дистанций и направлений огня, использование в полной мере преимуществ фланговой позиции для рикошетной стрельбы и средства, препятствующие противнику использовать те же возможности - все это представлялось мне блестящим воплощением моей любимой идеи о превращении знаний в военную мощь. Я лез из кожи вон, усиливаясь придумать что-то позволяющее выделиться в глазах командующего, однако добавить к продуманной системе великого мастера своим неопытным умом ничего не мог и оставался лишь одним из тысяч исполнителей, маленькой пешкой на его шахматной доске. Хотя Вобану было изрядно за шестьдесят, он еще сохранял телесную силу и здоровье, целые дни проводя на позициях вместе с канонирами. Я тоже дневал и ночевал возле пушек, но как ни старался мозолить глаза начальству, его взгляд на мне не останавливался. Было даже немного жаль, что превосходно укрепленная крепость сдалась на капитуляцию всего через три недели: гарнизон вышел со знаменами, только без труб и барабанов. Потери с обеих сторон оказались нереально малыми, почти как в Брюсселе в свое время: но там собранная отовсюду могучая артиллерия вслепую разрушала почти незащищенный город, покинутый жителями, здесь же сильный и умелый противник был мастерски обезоружен прицельными ударами, экономно нанесенными в уязвимые пункты. Разница в манере действий - как между дикарем с дубиной, яростно бросающимся на врага, чтобы переломать ему все кости, и опытным фехтовальщиком, несколькими неуловимо быстрыми движениями выбивающим оружие из рук соперника. Все мое восхищение было, конечно, на стороне фехтовальщика, то есть Вобана. Мысли вращались вокруг способов наведения пушек и расчета траекторий не только до конца кампании (мир был заключен в сентябре), но и по возвращении в Париж. Профессор математики Лемер, к которому я обратился по совету наставника за разъяснением некоторых сложных моментов, развел руками:
  - Эти вопросы, юноша, все еще дискутабельны. Если бы пушечные ядра, подобно планетам, летали в пустом пространстве, рассчитать их движение было бы просто. Однако здесь мы имеем движение с переменной скоростью, от которой, в свою очередь, зависит дальнейшее замедление - и по какому закону зависит, пока не ясно.
  Проблема была в сопротивлении воздуха движению тел. Как измерить его для летящего ядра? Оставляя на будущее строгое доказательство подобия плотных и разреженных текучих субстанций, я решился заменить воздух водою. В моем распоряжении была Сена: выбрать участок с равномерным течением и опустить в воду утяжеленный свинцом до равновесия деревянный шар на тонком шнурке, привязанном к пружинным весам. Наняв маленькую лодку, позабывший обо всем экспериментатор мок под ледяным осенним дождем, доколе не простудился. Пока лежал в постели и сморкался, показалось интересным сравнить силу сопротивления в зависимости не только от скорости потока, но также от размера и формы погруженного тела. Наделал разных объемных фигур - шаров, цилиндров, конусов, полушарий - и после выздоровления, выждав хорошую погоду и тепло одевшись, продолжил измерения. Консультируясь и с моим наставником, и с Лемером, я постепенно продвигался к истине. Только зависимость от формы не поддавалась математическому выражению. Понятно было, что сопротивление меньше у тел гладких и вытянутых очертаний; когда обнаружил, что форма рыбы идеальна для плавания, это даже отвело меня от крайних атеистических учений. Не зря Иисус сделал рыбаков ловцами человеков.
  Надлежало применить найденные правила к расчету траекторий и проверить настоящей стрельбой. Конечно, никто не дал бы мне пушек специально под студенческие опыты, но этого и не требовалось: на обширном поле у арсенала часто велись стрельбы для обучения артиллеристов или испытания пороха, и не составляло труда договориться о своем участии.
  Наибольшую трудность составляла математическая сторона: я не любил тригонометрию и чувствовал себя не очень уверенно среди синусов и косинусов, а они непременно вылезали в расчетах, как только угол возвышения пушки делался отличным от нулевого. Хуже того, криволинейное движение ядра происходило, как заметил профессор Лемер, с переменными скоростью и замедлением, и для своего описания требовало анализа бесконечно малых величин, тогда еще бывшего достоянием очень немногих ученых. Однако дело стоило усилий: во-первых, выходила отличная работа для получения степени по окончании университетского курса, во-вторых, после защиты можно было опубликовать эту диссертацию с посвящением Вобану и преподнести ему с надлежащими церемониями, чтобы уж точно не остаться незамеченным. Главное, трактат должен получиться не просто хорошим, а блестящим, и непременно - с перспективой практического применения в артиллерии. Тогда могли бы исполниться мои самые смелые мечты о военной карьере.
  Много времени я провел между пушек и математических трактатов, но с полной достоверностью подтвердить свои предположения опытом не мог, потому что точность измерения угла возвышения орудий и времени полета ядер оставляла желать лучшего. Придуманные специально для сего часы со стрелками, отмеряющими секунды и их доли, и угломерный прибор, сочетающий плотницкий уровень с поставленной вертикально астролябией, существовали только в моей голове - заказать не было средств. Наше денежное положение стало много хуже с тех пор, как сменился куратор королевского арсенала.
  Я должен предъявить претензию своей памяти. Имена достойных людей в ней сохранились хуже, чем образы дураков и негодяев. Не могу вспомнить, как звали предыдущего начальника, зато советник Рише стоит как живой перед глазами. Маленького роста, при этом чрезвычайно и бестолково деятельный, он сразу пробудил остроумие подчиненных: 'насколько надо вырасти нашему Рише, чтобы стать великим?' Ответ: 'достаточно прибавить лье'. Потом шутники быстро примолкли. Конечно, сокращение финансирования по окончании войны не было личной инициативой советника, но то, как он его проводил, показывало всю изнанку скаредной души. Мне просто хотелось убить эту гадину за унижения, кои претерпевал мой учитель.
  В то время ученое сословие балансировало на узкой грани между благородными и простолюдинами. Когда синьор Витторио оставил кафедру в Болонье и перебрался в Венецию, рассчитывая со временем получить место в Падуанском университете, друзья и коллеги по старой памяти продолжали называть его профессором, хотя он и не дождался предполагаемой вакансии, приняв вместо этого службу в Арсенале. В Париже он, в общем, сохранял прежнее уважение в узком кругу ученых людей, но в глазах Рише оказался кем-то вроде обычного порохового мастера, которому непонятно за что платят слишком большое жалованье. Дело не сводилось к деньгам. Как в России самыми жестокими помещиками часто бывают выслужившиеся холопы, так выскочка Рише всячески старался подчеркнуть непреодолимую грань, ниже которой находились подчиненные ему мастера и работники - и мой наставник, по его мнению, в их числе. Он почти в глаза грозился 'поставить на место этого вздорного старикашку', и для начала предложил выбор: уменьшение жалованья в три раза либо полное увольнение от дел. Учитель выбрал первое только затем, чтоб дать мне возможность довести до конца артиллерийские опыты и связанный с ними трактат. Но закончить их оказалось не суждено.
  
  УСПЕХ И КАТАСТРОФА
  
  Сообразно денежному положению, нам пришлось перебраться в более дешевое жилище - отныне мы с синьором Витторио снимали половину маленького одноэтажного дома на самой окраине предместья Сен-Жермен. Более всего меня удручало, что книги негде было поставить и пришлось хранить в сундуках. На них же мы и спали, но вторая комнатка, с печью и плитой, была выделена под химическую лабораторию. Приготовление фейерверков и сопутствующие опыты заняли гораздо важнейшее место, чем прежде: на них теперь держались и плата за университет, и артиллерийский трактат, и моя будущая карьера, и спокойная старость учителя. Я не ожидал никаких чудес, когда промозглым зимним вечером пытался по распоряжению наставника растворить в кислоте некий минерал, применяемый в стекольном деле. Купоросное масло почти не действовало на него, и пришлось перейти к крайним мерам - залить царской водкой и подогреть. Желтовато-бурый вонючий дым, выходящий из носика глиняной реторты, свидетельствовал, что дело движется, однако нюхать эту гадость мне совсем не хотелось: прежде я имел как-то раз несчастье отравиться испарениями селитряной кислоты, и теперь приставил к реторте на горячую плиту миску с раствором поташа таким манером, чтобы дым выходил прямо в жидкость. Всем известно, что поташ охотно поглощает подобные испарения, превращаясь в обыкновенную селитру. Когда процесс закончился и дым перестал идти, я занялся обработкой полученного раствора, а вонючую миску выставил за порог. Снаружи к этому времени дождь сменился снегом. Через пару часов необходимые химические процедуры закончились, и можно было, накинув камзол, выйти под снегопад подышать. Мне всегда нравился свежий снег - наверно, русская порода сказывалась. Забрал миску, выплеснул остатки раствора, - на дне уже выпали кристаллы селитры, я соскреб часть их щепкой и бросил в печку на раскаленные угли. Вернувшийся через несколько минут наставник застал меня внимательно разглядывающим оставшиеся кристаллы на бумажке перед целыми пятью свечами.
  - Ты уже сделал всё, что я просил?
  - Почти всё. Но это неважно. Я нашел новый способ очистки селитры!
  Синьор Витторио скептически покачал головой, - он знал о селитре больше, чем любой другой человек в мире, - однако надел самые сильные свои очки и взял еще лупу, чтобы рассмотреть мою добычу. После долгого комбинирования стекол (последний год его зрение совсем упало) профессор повернулся ко мне и с легкой укоризной сказал:
  - Это не селитра.
  - Как же не селитра, учитель? Смотрите!
  Задетый таким недоверием, я перевернул бумажку над углями. Некоторое время наставник молчал.
  - У ТЕБЯ ЕСТЬ ЕЩЕ ЭТИ КРИСТАЛЛЫ?
  До меня начало доходить, какой я дурак. Надо быть полным кретином, чтобы выбросить в огонь единственный образец субстанции, которая, чем бы она ни была, превосходила обыкновенную селитру силой, как дикий тигр - обленившегося домашнего кота!
  Вспомнив в мельчайших подробностях и записав последовательность моих действий, остаток вечера и всю ночь мы с наставником пытались вновь получить замечательную субстанцию. Все было бесполезно. Я силился вспомнить, что еще мы делаем не так.
  - У меня миска стояла прямо на плите и сильно нагрелась. Пришлось прихватывать тряпкой, когда выносил.
  К этому времени ранее приготовленная царская водка была израсходована и заменена смесью купоросного масла с селитрой и солью. Идентичность действий этим нарушилась. В душе нарастало ощущение неудачи. Бледный зимний рассвет застал нас колдующими над раствором, остывающим в снегу. Профессор был всклокочен и небрит, - ученик, вероятно, выглядел не лучше.
  - Что-то есть.
  Самым трудным оказалось набраться терпения на следующие полчаса, пока кристаллизация закончилась.
  - Почему вы считаете, что это не селитра?
  - Блестит по-другому. А так кристаллы очень похожи. Разница, как между стеклом и алмазом.
  - А поведение в огне?
  - Ну ты же видишь разницу в силе. Субстанция родственна селитре, как родственны друг другу металлы. Или земли. Если верить древним, люди когда-то знали одно золото. Только потом открыли серебро. Может быть, селитроподобных субстанций так же много, как металлов. Пять веков знали одну селитру, мы с тобой открыли ее аналог. Первый аналог, потом будут другие.
  Несмотря на усталость, профессор мыслил, как всегда, ясно. Логика его была безупречна. Он выглядел совершенно счастливым человеком.
  - Теперь эти невежды поймут, какие они ничтожества.
  - Они к вам на коленях приползут!
  На этой оптимистической ноте мы пошли завтракать и отсыпаться. Ценность открытия была слишком очевидна: его следовало не спеша, вдумчиво и в глубоком секрете (особенно от членов цеха сальпетриеров) довести до практического применения. Через несколько дней фейерверк на свадьбе третьей дочери герцога Валентинуа оказался, прямо скажем, невзрачным. Мы с наставником были увлечены другим делом.
  Прежде всего занялись поиском оптимальной пропорции ингредиентов, и после ряда опытов с удивлением поняли, что селитра не принимает совершенно никакого участия в рождении кристаллов. Судя по всему, резко пахнущие зеленовато-желтые испарения, отличающиеся от красновато-бурых селитряных, представляли собой эманацию новой селитроподобной сущности, изначально заключенной в минерале и освобождаемой действием кислоты, а содержащейся в поташе щелочью связываемой в известные нам кристаллы. После этого я предложил называть новую субстанцию 'очищенной селитрой', чтобы запутать желающих похитить нашу тайну. Так она и осталась без собственного названия.
  Мы сделали из кристаллов порошок, смешали с серой и углем в обычной пропорции и испытали новый вид пороха. Он был превосходен. Во время этой работы обнаружилось еще одно, совершенно неожиданное свойство. При растирании новой субстанции в ступке вместе с серой происходили небольшие взрывы, не захватывающие всю смесь, но достаточные, чтобы медный пестик ощутимо бил по руке, а глиняная ступка раскололась. Пришлось кристаллы растирать отдельно, а смешивать с серой в кожаном кошельке деревянной ложечкой. Однако нам показалась примечательной и полезной способность смеси взрываться от трения, давления или удара (мы еще не знали, что взрыв иногда происходит и просто так, без причины). Профессор сразу развернул широкие перспективы возможных применений: бомбы, взрывающиеся от удара о землю или при попадании в борт корабля; мины особого образца; и самое для меня интересное - затравки для ружейной и пистолетной стрельбы, действующие новым способом. Почти забытая, детская, наивная идея многозарядного или быстрозарядного оружия стремительно наливалась жизненной силой.
  Все прочие мои дела оказались отставлены, профессор вытребовал в арсенале отпуск без жалованья. Самозабвенно, с утра до вечера, нередко забывая про еду и сон, мы занимались опытами, призванными поднять искусство умерщвления людей на небывалую прежде высоту. Я сожалел лишь о том, что невозможно было испытывать наши творения в доме или возле него в саду: соседи и так считали нас колдунами-чернокнижниками, которые рано или поздно устроят пожар своими фейерверками, и поэтому сами грозились нас спалить (где тут логика, хотел бы я знать?!). Приходилось ехать в Булонский лес ради каждого взрыва или выстрела, ближе подходящего места не нашлось. Это сильно затягивало дело, и только весной профессор решил: у нас есть что показать министерству. Усилия, сделанные им для того, чтобы быть выслушанным, заслуживают целой героической поэмы. Тридцатилетний Луи Франсуа Мария Ле Телье, уже семь лет занимавший место военного министра после своего отца, знаменитого Лувуа, мало занимался делами, предпочитая развлечения в компании принцев королевского дома. Полагаю, сие невмешательство было величайшим счастьем для государства. Вздумай он управлять армиями, скорая гибель Франции была бы неизбежна, как восход солнца. Однако министр Луи (как все его называли за глаза) унаследовал от отца толковых помощников. Один из них, опытный Дюбуа (дальний родственник известного кардинала) возглавил комиссию, участвовали также Рише и секретарь де Шантильи. Тяжкая обида омрачила мою душу, когда профессор в день испытания наших инвенций решительно, невзирая на возражения, приказал мне идти в университет и быть целый день на публике.
  - Эти люди способны на любую низость. Даже похитить или убить меня, чтобы завладеть секретами. Но они не осмелятся, если ты останешься на свободе и сможешь их разоблачить.
  Он разумел, конечно, не министерских чиновников, а клевретов Рише, стремившихся превзойти хозяина в подлости. Все равно его подозрения показались мне сильно преувеличенными: нелепой старческой мнительностью, которую придется, однако, терпеть. За прошедшие годы у меня выработалось безошибочное чутье, когда с ним можно спорить, а когда не стоит.
  Наука не шла в голову, знакомые спрашивали, почему меня не было так долго и не болел ли, я рассеянно кивал, соглашаясь, что да, болел, а сам уносился мыслями в арсенал и, возвращаясь домой, пытался угадать, встречу синьора Витторио или еще нет.
  Я встретил там советника Рише в окружении стражи.
  - Арестуйте его немедленно, он тоже в заговоре!
  Без всяких объяснений и без сопротивления меня отвели в казарму при арсенале и заперли в карцере для проштрафившихся солдат. Недоумевая, неужели предположения профессора оправдались, и Рише затеял какую-то гнусную интригу с ложными обвинениями в заговоре, я вскоре узнал, что дело обстоит еще хуже. По коридору загрохотали шаги и раздались голоса:
  - Ну что там в арсенале?
  - От Шантильи одни подметки остались, Жерар-сапожник опознал. А от двух других и того нету.
  После ночи в карцере меня вызвали для допроса, и удалось узнать подробности. Собственно, то, что произошел взрыв, было уже понятно - а никого, способного пролить свет на его причины, в живых не осталось. Рише, задержавшийся, чтобы дать нагоняй нерадивым подчиненным, один спасся и в крайнем испуге вообразил, что взрыв - результат заговора против него. Собравшиеся на другой день высокие чины (даже министр соизволил) разобрались, что произошел несчастный случай, в котором ученик погибшего профессора вовсе не замешан, и, даже не пытаясь выяснить, какие же инвенции покойный хотел представить на рассмотрение высокой комиссии, отпустили меня домой.
  Я плелся по версальской дороге, пошатываясь от слабости (за сутки ни тюремщики, ни сам узник не вспомнили, что человека надо кормить) и сторонясь пролетающих мимо карет. В уме моем не вмещалось, что профессор умер, - может быть потому, что тел не осталось и погребения не было, как если бы они с Дюбуа подобно Еноху вознеслись живыми на небо. Непонятно, каким образом случился взрыв в самом начале испытаний - у нас не имелось заранее начиненных бомб, а без оболочки порох не взрывается, если только его количество не измеряется бочками - тогда инерция внешней части заряда может заменить сопротивление оболочки. Мы же приготовили для показа не более пятидесяти фунтов. Будь проклят день, когда мое внимание привлекли чертовы кристаллы! Это был неправильный порох, и он приносил одни несчастья.
   В доме, как и вчера, хозяйничали незнакомые люди, но, кажется, уже другие. Какой-то выбритый до синевы, адвокатского вида, бесцеремонный субъект остановил меня на пороге:
  - Куда вы?
  - Я здесь живу.
  - Вы родственник покойного?
  - М-м-м-м... Я его ученик.
  - Ваше обучение закончено. Идите отсюда.
  С большим трудом удалось удержаться, чтобы не поступить с мерзавцем, как он того заслуживал. Действовать надлежало хладнокровно: когда приставы описывают ваше имущество, не надо их бить. В правильном государстве сила всегда будет за ними. Среди гнусных рож, выглядывающих из лаборатории, некоторые были мне знакомы и принадлежали нашим кредиторам.
  - Ваши действия незаконны. Часть имущества принадлежит мне, и я никому его не закладывал. У вас нет моих расписок.
  - Надо еще доказать, что тут есть ваши вещи. Кто это может подтвердить?
  - Один момент. Позвольте мою чернильницу.
  На соседей рассчитывать не приходилось. Пару секунд подумав, сочинил записки нескольким знакомым студентам по факультету права и послал соседского мальчишку их отнести, сам же встал посреди комнаты, заявив, что буду наблюдать, чтобы ничего не пропало. Письма несколько охладили наглость захватчиков (Бог знает, кто может явиться на зов), и они не пытались меня выставить, однако дело свое продолжали. Примерно через час прибыл один из моих приятелей:
  - Анри Тенар, бакалавр права. А вы, месье, кто такой?
  - Жан Шампенуаз, частный пристав. Прево Тенар ваш родственник?
  - Отец. Предъявите основания ваших претензий на имущество моего друга.
  - Помилуйте, никто не претендует на его имущество. Нужно только разделить вещи вашего друга и месье Читтано, векселя которого опротестованы. Вы сможете нам помочь?
  - Разумеется.
  Анри повернулся ко мне. Я объявил своей собственностью сундук наиболее ценными книгами (на котором обычно спал), присовокупив к нему рукописи по артиллерийскому делу и ящик со слесарными инструментами, любовно подобранными во время увлечения пистолетным ремеслом. Жаль, что химическую лабораторию нельзя было забрать: весь Париж знал фейерверки 'месье Читтано'. Анри любезно засвидетельствовал, что указанные вещи действительно мои, предложил представить еще свидетелей, был самым вежливым образом заверен, что в этом нет необходимости - затем, одолжив у соседей садовую тележку, мы погрузили спасенное и удалились, провожаемые голодными взглядами ростовщиков.
   Воспользовавшись великодушным предложением моего друга провести некоторое время в доме его отца, я заранее решил не злоупотреблять гостеприимством, чувствуя себя чужаком среди самоуверенных законников. Прежде всего следовало уладить дела в университете. Накопился большой долг за обучение, но благодаря сочувствию ученого сообщества моему несчастью и доброжелательной аттестации математика Лемера мне было дано позволение представить магистерскую диссертацию, как только она будет готова. Сие милостивое предложение могло любого поставить в тупик: для завершения диссертации требовалась, как минимум, пушка, а лучше - несколько, разных калибров, и дорогостоящие измерительные приборы к ним в придачу. После недолгих размышлений пришла ясность, что закончить опыты можно только на казенный счет, а поскольку Рише запретил даже близко подпускать меня к арсеналу, никто был не в силах мне помочь, кроме Вобана.
  Целый день я провел, нервно расхаживая по комнате и сочиняя фразы, которые скажу, добившись аудиенции, и на следующее утро, сжимая в руках сверток с рукописью, робко позвонил у дверей парижского особняка своего кумира. Запинаясь от волнения, спросил у выглянувшего на мой звонок величественного, прекрасно одетого лакея, дома ли хозяин, и попросил доложить обо мне. Привратник окинул меня взглядом - в мгновение ока гость был измерен и взвешен, и найден легким. Потертые башмаки, дешевые нитяные чулки, панталоны и камзол с мелкими дырочками, прожженными кислотой, несвежая рубашка (а где ее взять, свежую, если даже белье не вспомнил забрать из дома, только книги и инструменты) - мне разом дали почувствовать, что это всё тяжкие пороки, если не преступления. Лакей был слишком хорошо вышколен, чтобы просто выгнать непрезентабельно одетого просителя, и ледяным тоном заявил, что хозяин не принимает, а если мне угодно что-либо передать, можно это сделать. Я покосился на сверток с диссертацией, - без моих устных комментариев даже великому Вобану не разобраться, о чем она, - и, мысленно ругая себя за то, что не догадался написать краткий экстракт, поспешил уйти, пробормотав, что зайду позже. Вначале действительно хотел вернуться. Даже начал сочинять письмо. Но уверенность меня покинула, а вспыхнувшее раздражение довершило дело, и письмо полетело в огонь. Выносить презрение от лакея, чей бы он ни был, оказалось выше моих сил.
  Так я остался один, без средств, без всякого дела, в растерянности и тоске. Теперь утрата единственного близкого мне человека дала себя знать в полной силе, и только давние, в первую нашу встречу высказанные синьором Витторио мысли о бессмертии души поддерживали меня, чтобы не разрыдаться. Все, что было вокруг, казалось отвратительным, прежние мечты - глупыми, усилия - бессмысленными. Разница между славой великого полководца и прозябанием нищего бродяги не стоила того, чтоб напрягать волю. Лень было шевелиться, чтобы найти какую-либо службу - однако служба нашлась сама. Однажды запыхавшийся посыльный, с трудом разыскавший меня у Тенаров, сообщил, что де Бриенн, инспектор казенных ружейных мастерских, желает видеть 'ученика месье Читтано'. По пути удалось выведать только, что дело важное и срочное.
  Скептически на меня взглянув, инспектор вздохнул и все-таки объяснил, что ему нужно. Требовалось немедленно разобраться с мушкетами, которые давали слишком много осечек. Сколько именно, последовал бесцеремонный вопрос, но мой собеседник только развел руками. Раздраженный таким невежеством высокопоставленной персоны, я довольно резко заметил, что нельзя судить, много или мало, пока не знаешь - сколько, и спросил, уверен ли он, что это верные сведения. У него даже глаза сверкнули. Впоследствии мне стало известно, что недоброжелатели де Бриенна не отягощали свои суждения цифрами, зато сумели поднять вопрос на высший уровень, доложив о недостатках самому королю. Тогда как раз завершался переход от фитильных ружейных замков к кремневым, Его Величество требовал перевооружить армию самым поспешным образом. Приказано было немедленно разобраться, однако дело только запутывалось: оружейники ссылались на плохой порох, пороховые мастера - на недоброкачественные кремни или неумение солдат обращаться с ними, все перекладывали вину друг на друга. Инспектор по должности распоряжался немалыми деньгами, и желающих занять это место было слишком много. Над его головой ощутимо сгущались тучи. Знающие люди посоветовали обратиться к 'месье Читтано', но тот некстати погиб.
  Де Бриенн жестким тоном спросил, как можно определить верность или неверность сведений. Я с ходу, ни секунды не задумываясь, рассказал о числе осечек на сто выстрелов и проведении опытов сериями, сообщил, что достаточно будет по три мушкета из каждой мастерской, по бочонку пороха разных сортов, по коробке кремней и три помощника из опытных солдат. Как эталон, можно взять для сравнения знаменитые льежские мушкеты. Инспектор был по образованию юрист и в знании математики не продвинулся дальше счета денег, зато разницу между мнением и доказательством ему не требовалось объяснять. Прямо на следующий день, собрав все необходимое, взяв троих ветеранов из Дома Инвалидов и пригласив еще нотариуса, чтобы заверить журнал опытов, мы отправились в расположенное неподалеку имение родственников де Бриенна. Три дня в саду гремела стрельба от рассвета до заката, и пороховой дым стелился по лугам, как после сражения. Сидя в кресле под цветущей яблоней, я отмечал удачные выстрелы крестиками, осечки - кружочками, с замечаниями о причинах. На четвертый день подвели итоги: обвинения интриганов оказались неверными на восемьдесят шесть процентов, ибо из семи партий оружия повышенным числом осечек отличалась только одна, из новых мастерских к востоку от Шалона. Инспектор немедленно отдал распоряжения вернуть, заменив другими, поставленные оттуда мушкеты и остановить там работы. Он выглядел довольным: полдела сделано, можно доложить, что меры принимаются. Если еще в Шалонских мастерских удастся быстро все наладить, его действия будут в глазах короля безупречными.
  Кажется, студент-недоучка произвел на инспектора хорошее впечатление: мне было сделано предложение немедленно отправиться вместе с ним в Шампань и продолжить дело. Стоило только заикнуться о долгах в университете - де Бриенн вспомнил, что мы не договорились об оплате и предложил самому назвать сумму, следующую за труды. Естественно, нельзя было дать другого ответа, как предоставить решение его великодушию. Впрочем, я не остался разочарован - и через день или два, уладив все дела, запасшись необходимым и оставив сундук с книгами на попечение честного Анри, надолго покинул Париж.
  Шалонскими сии мастерские называли разве потому, что ехать следовало через этот город, на самом деле до них было еще полдня пути. Покрытые ухоженными виноградниками равнины - знаменитые Каталаунские поля, на которых Аэций победил гуннов - сменились лесистыми возвышенностями, где-то далеко на севере переходящими в Арденнские горы. Место для мастерских выбиралось ради удобства строительства плотины, и ни одной деревни не было поблизости от двух длинных кирпичных строений в глубокой лощине между холмами: казармы, в которой жили работники и точно такого же здания, где они работали. Чуть в стороне, за деревьями, скрывалась контора, там же обитал с семьей управляющий, офранцузившийся эльзасец Штайнер. Я не ожидал от уравновешенного де Бриенна такой ярости: казалось, он готов наброситься на несчастного немчика и растоптать его. Однако тот уцелел и даже сохранил должность, ибо заменить его было некем и во всяком случае означало бы непозволительную потерю времени, пока новый управляющий возьмет дело в свои руки. К тому же у него нашлись веские оправдания.
  В здешних местах отсутствовали традиции оружейного дела и даже хороших кузнецов было немного. В отличие от богатого винодельческого запада Шампани, восточная ее часть была неплодородной, малонаселенной и бедной - 'вшивая Шампань', как называли жители соседних провинций. Голодные крестьяне готовы были работать в мастерских за самую ничтожную плату, но ничего не умели, а первоначальный план вызвать опытных мастеров из соседней Лотарингии оказался позабыт, когда король отдал герцогство юному Леопольду. Поговорив с теми, кого здесь считали оружейниками, инспектор сморщился, как от зубной боли, и немедленно затребовал людей из других мест, чтобы срочно исправить положение. Еще до их прибытия мне довелось выдвинуть несколько простых, но действенных идей по улучшению дела, кои побудили инспектора предложить студенту-недоучке место помощника управляющего. Должность и жалованье заведомо превосходили уровень, на который мог рассчитывать юноша моего возраста и происхождения, и о чем тут долго размышлять: в Париже никто не ждал, а магистерскую степень можно было с тем же успехом получить через год или два.
  'Назвался груздем - полезай в кузов', говорят в России. В мои обязанности входила вся инструментальная часть. Прежние знания оказались совершенно недостаточны, а для закупки нужного приходилось не раз выезжать за пределы Франции - в соседние лотарингские и рейнские города, ремесленники которых заслуженно славятся своим искусством. В придачу к инструментам, Штайнер постепенно переложил на меня закупку железа и прочих материалов, а потом еще ведение книг - хоть новоявленный помощник и приехал из Италии, познакомиться с итальянской бухгалтерией сподобился только здесь. По молодости лет я совершенно не обладал умением уклоняться от дел или перекладывать их на подчиненных, пытался все делать сам, силы не берёг и рад был набрать забот побольше, чтобы не оставлять места всегда готовой наброситься тоске. Управляющий вел себя чрезвычайно любезно, его голубоглазая супруга - тоже, только сынишка лет семи (старший из их детей) все порывался застрелить из игрушечного пистолета. С первых же дней Штайнеры предложили мне, ради экономии, столоваться у них, что было с благодарностью принято. Идиллические семейные трапезы ничуть не походили на завтраки у воинственной тетушки Джулианы. Дела служебные обыкновенно обсуждались за столом, где резко спорить с хозяином дома казалось неудобым: в результате мне приходилось чаще, чем следовало, уступать и откладывать применение своих инвенций, коим всегда находились препятствия. Новшества, придуманные вместе с профессором перед его гибелью, вообще не хотелось вспоминать. Служба становилась все более однообразной, рутинной, и это меня поначалу устраивало. Я слишком долго жил мечтами о чудесном оружии, небывалых подвигах, ослепительной военной карьере - надо учиться не витать в облаках, а ходить по грешной земле, как все нормальные люди. Год пролетел в трудах, совсем незаметно, второй катился так же, только назойливая вежливость Штайнера почему-то стала раздражать. Его желание поддерживать налаженный ход работ, избегая перемен, было понятно - однако мне, по свойству характера, любое занятие начинало казаться нестерпимо скучным, как только в нем исчезала прелесть новизны.
  Жалованье превосходило мои потребности, и раз уж управляющий не соглашался тратить казенные средства на оружейные опыты, я стал проводить их на свои, покупая материалы и доплачивая мастерам за сверхурочную работу из собственных денег. Совершенствуясь в науках и ремеслах, я оставался весьма наивен, а временами просто глуп во многом, что касалось человеческих отношений, и совсем не предполагал, что моя карьера французского оружейника рухнет из-за этих опрометчивых экспериментов. Мне даже в голову не пришло попробовать взглянуть на дело глазами Штайнера, который за слащавой любезностью скрывал беспокойство и дух соперничества. Вот навязали ему в помощники молодого, но деятельного и хорошо выученного парижанина - оспаривать решение инспектора неразумно; лучше потихоньку оттеснять наглеца на скользкую почву, денежную и хозяйственную, где он по неопытности непременно ошибется или проворуется; и не допускать в мастерских никаких улучшений, а то, не дай Бог, получится. Бескорыстие почти всегда вызывает подозрения, мои же действия окончательно убедили немца, что слишком шустрый помощник хочет отличиться перед начальством и метит на его, Штайнера, место. Мне не довелось узнать, он ли подстроил обман или случай так совпал, а упавляющему только осталось оклеветать помощника перед де Бриенном, но интрига получилась неотразимой. Заплатив крупный задаток из казенных денег за партию полосового железа, я не смог потом найти ни железа, ни купца, а инспектор получил какие-то сведения, указывающие на мой сговор с жуликами. Не слушая оправданий (довольно слабых, под давлением чувства вины, что дал себя обмануть), де Бриенн просто выгнал меня прочь, удержав хранившееся в конторе жалованье за последние месяцы в погашение убытка.
  Шагая по разрисованным осенними красками холмам восточной Шампани, я продолжал на ходу бормотать фразы, которые не успел высказать инспектору в лицо. Мой багаж был точно таков же, как на пути сюда: слесарные инструменты, пара книг и узелок с бельем, только вместо кареты инспектора транспортом служили собственные ноги. Выйдя наутро из самой дешевой шалонской гостиницы и встряхнув на ладони оставшиеся монеты, призадумался. О почтовой карете нечего и мечтать, пешком до Парижа - больше недели. Надо и на еду и на ночлег: зима на носу, под деревом не поспишь. Денег никак не хватало, и я вышел из положения по-русски, купив на все оставшиеся большую бутылку местного вина. Жизнь скоро перестала казаться мрачной. Поделившись вином с попутчиками-савоярами, решил зарабатывать так же, как они, только не трубы печные чистить, а слесарным делом промышлять во всех придорожных деревнях и городках. Входя в Париж, был преисполнен презрения к своим гонителям: до голодной смерти им меня никогда не довести; даже понравилось изображать бродячего ремесленника. Однако в столице надо было как-то определяться. Не найдя сразу людей, на которых рассчитывал, зашел подкрепиться в хорошо известный всем студентам дешевый трактир неподалеку от университета и, задумчиво пережевывая черствый хлеб, вдруг услышал:
  - Да это же сам Александр Великий! Какими судьбами?!
  Только ближайшие друзья по университету иногда называли меня таким прозвищем. Я поднял голову: слегка подвыпивший, с офицерским шарфом напоказ, передо мной стоял Даниэль, один из тех, с кем мы семь лет назад здесь же, за соседним столом, обсуждали лунных жителей.
  - Мне скоро в полк отправляться, вот и прощаемся с Парижем. Пируем вовсю! Давай с нами.
  За легкой занавеской, отделявшей чуть более чистый угол от главного зала, сидела уже довольно веселая компания таких же, как Даниэль, молодых офицеров и кандидатов на офицерский чин (во французской армии - совершенно официальный статус). Выпив с ними за знакомство и рассказав историю своих злоключений, я встретил самую искреннюю и горячую поддержку:
  - Ну и черт с ними!
  - Что от них ждать, мошенников!
  - Крысы тыловые!
  - Иди лучше к нам в полк!
  - А что, Александр, может, правда - к нам? Д-друзья! Я не встречал человека, который бы так любил оружие! Ты... Т-тебя надо - в офицеры!
  С трудом удалось утихомирить Даниэля, который в порыве дружбы пытался меня расцеловать, роняя бутылки. Против ожиданий, он вспомнил этот разговор на следующее утро. На возражения, что без денег и протекции никто меня в офицеры не возьмет, он солидно ответил:
  - Без протекции - конечно... Мой полковник - старый друг нашей семьи, и если я расскажу ему о твоих достоинствах, он непременно будет содействовать... Нас ждет небывалая война, королю нужны хорошие офицеры.
  Он рассуждал о политических событиях последних месяцев, о сражениях в Италии, где принц Евгений нанес поражения Катина и Виллеруа, о подготовке армий - похоже, в самом деле надвигались решающие битвы между Францией и ее врагами. Может, хоть теперь начнут назначать достойных? Тот же Евгений Савойский мог бы служить Франции, если бы король своевременно дал ему полк - всего лишь чина французского полковника безуспешно добивался тот, кто стал лучшим из имперских генералов!
  Меня не пришлось долго уговаривать: я всегда мечтал о военной службе. Да и выбора не было - если, конечно, не вспоминать о должности бродячего ремесленника!
  
  ПОД КОРОЛЕВСКИМИ ЛИЛИЯМИ
  
  Полковник Гийом де Сезар, барон де Монтевилль, видел меня насквозь. От его спокойных пристальных глаз бесполезно было что-либо скрывать. Так, стало быть, парижанин - однако с итальянской фамилией. При этом внешне на итальянца не похож, больше на немца или черт его знает... Учился-учился в университете, а степени магистерской не получил, хотя с виду не глуп. Смотрит с достоинством, но без дерзости, субординацию понимает. Две кампании во Фландрии в прошлую войну, артиллерийским учеником - хорошо, пороха понюхал, с какого только случая после артиллерии в пехоту просится? Ясно: набедокурил, проштрафился, проворовался - хоть и говорит, что не виноват... Ну, быль молодцу не укор - ежели всем, кто с казенными суммами небрежен, головы рубить - жестокости Луи Одиннадцатого померкнут... Только на полковую кассу, мой мальчик, не рассчитывай...
  - Вы дворянин?
  - Я из семьи офицера венецианской службы.
  - У вас есть имение, доходы?
  - Ничего нет - я сирота с младенчества.
  - Принять вас в полк кандидатом возможно, но пока без жалованья. Пища на свои деньги вместе с солдатами.
  - Первое время обойдусь. Я согласен.
  - Доложитесь капитану Ришару. Он скажет, что делать дальше.
  Вот так я стал 'аспирантом', сиречь кандидатом в офицеры, в Дижонском полку, расквартированном в тридцати лье от швейцарской границы. Даниэль Д'Орбиньи, мой старый собрат по университету, выполнил обещание, наилучшим образом рекомендовав полковому командиру. Перед этим со мной произошли еще два важных события. Во-первых, я продал остатки профессорской библиотеки, мысленно попросив у покойного наставника прощения так искренне, как никогда не просил у Бога. Продал, торгуясь с букинистами как истинный венецианец, даже как венецианский еврей - было до смерти жаль расставаться с этими книгами. 'Записки о галльской войне', 'Начала натуральной философии' и кодекс, приписываемый Леонардо, все же оставил - рука не поднялась, они потом так и путешествовали со мною.
  А во-вторых, я женился! Когда блестяще экипированный на вырученные за книги серебреники 'кандидат в кандидаты' зашел в тот же самый трактир недалеко от ограды Люксембургского сада, где продолжала веселиться та же компания, помогавшая трактирщице девушка улыбнулась...
  И всё! Пропал человек...
  Есть некоторые люди, у которых волей Создателя (или силой Природы, если вам угодно) рассудок всецело преобладает над страстями. Из них выходят наилучшие ученые и полководцы: Леонардо да Винчи, Ньютон, Лейбниц, принц Евгений совершенно чуждались любовных увлечений. Можно добавить многих незаурядных людей, имевших жен и детей просто потому, что так положено, надо же кому-то передать титул или наследство. Я часто завидовал их прирожденному хладнокровию, будучи совершенно не таков. Если до тех пор бури любовные не сотрясали мое сердце, то исключительно потому, что предназначенные для любви душевные силы отдавались науке или войне, коим я служил с той же страстью, как пылкий юноша - своей возлюбленной. Не могу похвастаться, что прежде совершенно не касался женщин, но как-то те женщины не вдохновляли. И вот мое сердце оказалось праздным...
  Прелестная Жюли тут же в нем устроилась самым удобным образом.
  Теперь, вспоминая долгую жизнь, наполненную событиями, честно скажу - дни, когда я увез ее в Дижон, были самыми счастливыми за все мои бесчисленные годы. Я не думал ни о пугающем сходстве имен с моей венецианской тетушкой, ни о скандальной славе нескольких древнеримских Юлий, ни о фатальном несходстве темпераментов, ни о том, что брак с трактирной служанкой для будущего офицера все-таки мезальянс. Есть ситуации, в которых молодые люди вовсе перестают думать. Любовь захватила бы меня всецело, если бы не служба.
  А служба не давала жить и любить спокойно. Команды посылались всю зиму то на заготовку фуража, то на вербовку рекрутов, то постращать готовых взбунтоваться крестьян. Все эти нужные, но малопочтенные занятия доставались младшим по званию и сроку службы офицерам и кандидатам, а мне больше всех. Весной полк подняли и двинули к Рейну против Людвига Баденского - подвергать даму сердца всем трудностям и опасностям похода было немыслимо, и после безумных взаимных клятв в вечной любви она осталась дожидаться меня в той же снятой у почтенной вдовы крохотной комнатке, где мы так счастливо провели несколько месяцев. К сожалению, переписываться было невозможно: Жюли, весьма неглупая от природы, нахваталась в своем трактире самых невероятных обрывков книжной мудрости от студентов-завсегдатаев, но все мои попытки обучить ее грамоте разбились о неумение оставаться серьезной достаточно долго, чтобы запомнить буквы. Стихийная жизнерадостность возлюбленной брала верх надо мною, и учитель начинал шутить и баловаться вместе с ученицей. Мы условились думать друг о друге каждый день в определенную минуту.
  Войска собирались в укрепленном лагере у берегов Рейна, где сходятся границы французская, баденская и швейцарская. Вопреки нашим ожиданиям, преимущество в силах оказалось не на стороне короля Франции, о наступлении не приходилось даже мечтать. Враги одну за другой занимали крепости, прикрывающие переправы через Рейн, и следовало готовиться отражать их атаки уже на французской земле, обучать войска и устраивать укрепления в угрожаемых противником местах. Де Монтевилль был жестким и требовательным командиром, его подчиненным приходилось туго. Для меня самым трудным оказалось заставить солдат повиноваться. В полку совсем другие принципы, нежели в оружейных мастерских: там я любого работника мог наказать денежным вычетом за нерадение или вовсе выставить вон, оставив этим без средств. Здесь же солдаты частью были согнаны в полк по вербовке и мечтали дезертировать при первой возможности, частью нанялись добровольно, рассчитывая не столько на жалованье, сколько на военную добычу. Последние составляли такую дикую вольницу, управлять которой не у всякого офицера получалось, подчиняться же человеку, еще не выслужившему офицерский чин, они совсем не желали. Я завидовал непринужденной манере аристократов на ходу бросать небрежное отрывистое приказание, ни капли не сомневаясь, что оно будет исполнено. Легко это делать, имея за плечами тридцать поколений землевладельцев, помыкавших вилланами, во мне же потомки вилланов никак не чувствовали настоящего господина. Особенно много крови мне попортил Шатле - бывалый сержант, переведенный в полк из какого-то гарнизона в наказание за драку с местными жителями. Он постарался сделать из этого наказание для окружающих. Быстро подружившись с несколькими такими же наемниками, Шатле то силой, то запугиванием подмял всю роту, убедил капитана Ришара в своей незаменимости и умении держать солдат в руках, а после начал изображать из себя хозяина, устанавливая нравы разбойничьей шайки и издеваясь над моими попытками защитить законный порядок.
  Формально каждый офицер, а равно кандидат имеет право добиваться повиновения от подчиненных силой оружия; фактически же это допустимо только в ситуации открытого бунта. Без подобного крайнего случая офицер, обнаживший шпагу против собственного сержанта, тем самым уронит свое достоинство в самую черную, несмываемую грязь. А обратиться к вышестоящим командирам с жалобой на него - значит расписаться в собственной непригодности к службе. Негодяй прекрасно знал эти неписаные правила армейской жизни и бессовестно ими пользовался, строя насмешки, подобострастные по форме и издевательские по сути. Трудно сказать, почему именно я стал мишенью его остроумия. Возможно, другие офицеры не пытались ему противодействовать, довольствуясь внешней покорностью и видимостью порядка среди солдат.
  Отнюдь не христианским смирением, а только влюбленностью и смягчающим влиянием Жюли можно объяснить мое исключительное долготерпение. Недолговечное семейное счастье наполняло меня неиссякаемыми запасами доброты ко всем живым существам, не исключая отъявленных мерзавцев. К сожалению, людям свойственно принимать доброту за слабость - и как же они удивляются и возмущаются, обнаружив свою ошибку!
  Я терпел смешки и ужимки за своей спиной, несправедливое угнетение молодых солдат, уклонение от службы на грани дозволенного и даже хвастовство Шатле совершенными им в прежних походах грабежами и насилиями. Успокаивал себя рассуждениями, что дурная, но неустранимая темная сторона войны существует извечно. Армия и жестокость неразделимы: так было при Цезаре, так есть сейчас.
  Мое душевное равновесие нарушил случай.
  В деревне близ военного лагеря у крестьянина пропала дочь, застенчивая чахлая девочка лет тринадцати. Ее отец пожаловался полковнику, и де Монтевилль перед строем приказал всем, кто знает что-либо о пропавшей, сообщить. Ответом было молчание, но краем глаза я уловил, как переглянулись сержант и один из его приятелей, гасконец со шрамом на щеке. Целый день меня мучили сомнения, посреди ночи проснулся и понял - нет, не показалось. Скорее всего, труп несчастного ребенка лежал где-то в лесу под кучей хвороста, а насильники и убийцы имели все шансы остаться безнаказанными: взгляд не улика. Следующий вечер подвыпивший Шатле сам напросился на столкновение со мной.
  - Сержант! Почему караулы не выставлены?!
  - Вроде не наша очередь? Пускай леклеровские ставят, мы весь день на земляных работах, в дождь...
  - Не тебе решать, из чьей роты караулы ставить. Через полчаса проверю - если не выставишь, потом не обижайся.
  - У нас нет причин обижаться на вас, месье...
  Он всегда старался оставить за собой последнее слово. Подпевалы и прихлебатели сержанта заулыбались на гражданское обращение, подчеркивающее мой недостаточный опыт по сравнению с ними, настоящими вояками, - мне было безразлично. В крайней степени гнева я становился по видимости совершенно спокоен, решения приходили сами, простые и очевидные. Ясно, что насадить этого негодяя как свинью на вертел было бы правильным применением моей шпаге, но лучше действовать по-другому. Я прогулялся до деревенской кузницы, по пути одолжил у ружейного мастера десяток мушкетных пуль, сплющил их молотком на наковальне, проделал дырки и туго нанизал пули на крепкий кованый гвоздь. Получилась хорошая свинчатка больше фунта весом, удобно поместившаяся в кулаке.
  - Сержант, где караульные?!
  - Сказал же, не наш черед!
  - Ну, раз так...
  'Месье' пожал плечами, сунул руки в карманы и повернулся от него - Шатле с ухмылкой покосился на приятелей - дескать, видали, как надо обрывать этаких сопляков... Еще с одним полуоборотом я от души впечатал отягощенный свинцом кулак прямо в середину его лица. Сменив свинчатку на шпагу, встал над ним в ожидании, пока подпевалы вступят в дело или сам поднимется - чтобы выпустить их свинячьи души.
  Но он только катался по земле, зажав лицо руками, и ревел, как раненый бык. У него был сломан нос.
  Стоило убрать шпагу - сидевшие минуту назад рядом с сержантом ближайшие приятели его, сгибаясь и кланяясь, стали просачиваться мимо меня под дождь, в караул.
  Через пару дней подвернулся случай назначить на заготовку дров того самого гасконца, - вместе с двумя надежными солдатами, наиболее страдавшими от безобразий шайки Шатле. Приказав избить его до полусмерти и привязать голым к дереву (что было охотно исполнено), я очень живописно рассказал, что с ним сделаю, ежели он вздумает запираться, а в случае признания обещал ходатайствовать о смягчении приговора. Мне не понадобилось резать его живым на части, хотя внутренне приготовился и почти начал. Девочка была найдена и получила христианское погребение. Шатле, свалив убийство на приятеля, отправился на каторгу. Гасконец станцевал последний танец на виселице. Военный суд не прислушался к ходатайству, однако оно было подано, и моя совесть перед негодяем чиста.
  После этой истории у меня не было трудностей с солдатами.
  Помимо обыкновенных офицерских обязанностей, мне нашлось еще одно дело. Еще в Дижоне, увидев, чем вооружены солдаты, я пришел в ужас: как можно этим воевать? Преобладали фитильные аркебузы вплоть до очень древних, украшенных замысловатой гравировкой, но для боя мало пригодных. Англичане и голландцы использовали новоизобретенные багинеты с кольцом, надевающимся на ствол мушкета и не препятствующим стрельбе. Здесь даже тридцать лет известные старые образцы, вставляемые ручкой в дуло, были мало распространены. Если у прочих французских полков, действующих на Рейне, оружие такое же - другие причины поражений искать не надо.
  Я быстро подружился с полковым ружейным мастером Жаком Нуаром. Мои инструменты приехали со мной - и после исправления нескольких мушкетов, признанных им безнадежными, он готов был почти молиться на меня. Разместившись в хозяйственной пристройке у сельского кузнеца (дом занимали более высокие чины), мы с Жаком обучили работе по металлу нескольких солдат с хорошими руками и занялись переделкой фитильного оружия в кремневое. Собирались приступить и к багинетам; но появился мой капитан, увидел пробные образцы и всё запретил. Оказывается, лет десять назад багинет со втулкой показывали Его Величеству, и Людовику не понравилось. 'Не переживай, сынок', - утешал меня Ришар, - 'королю виднее, что хорошо и что плохо'. В его глазах авторитет монарха был абсолютным: капитан провел на королевской службе всю жизнь, начиная лет с пятнадцати, а было ему далеко за сорок. Выходец из простонародья, он философски относился к воинской славе и мечтал о покое, но содержал на свое жалованье двух взрослых дочерей и выйти в отставку до победного завершения кампании по выдаче их замуж никак не мог.
  В начале осени баланс военных сил изменился: сторону короля Франции принял обладающий хорошей армией Максимилиан, электор Баварский. Его меч перетянул весы судьбы, и командующий нами генерал Виллар скомандовал наступление. 'Благородный фанфарон Виллар' - аттестовал его через полвека Вольтер. Да, было фанфаронство, вообще все в нем было немножко чересчур, как у театрального актера в роли героя. Но актер оказался талантливый, а пули, между прочим, летали вокруг него настоящие. Виллар так старательно строил из себя героя, что, наконец, выстроил. Войска с радостью шли за ним в огонь и воду.
  В сравнении с правильной осадой, где смысл каждого маневра был понятен, сражение под Фридлингеном с войсками маркграфа Баденского оставило впечатление полного хаоса. Страха не было: думать приходилось не об опасности, а о том, чтобы не растерять людей, пробираясь с ними через заросли; выбравшись же на открытое пространство, строить каре, не разбирая рот и полков, для отпора вражеской кавалерии, которая так до нас и не доскакала. Будучи послан полковником собирать отставших в лесу солдат, я пропустил самое интересное - перестрелку на близкой дистанции с вражеской пехотой, которую мы выиграли, судя по тому, что остались на месте, когда враг отступил, а возможно, и проиграли, если считать по нашим потерям. В полку недосчитались нижних чинов более четверти, а офицеров чуть не половину. Часть товарищей потом вернулась после излечения - к моему сожалению, среди них не было Даниэля. Я слышал, что ему ампутировали ногу, но так и не узнал, выжил он или нет.
  Баталия окончилась нашей победой, но не слишком решительной. Несколько недель обе армии осторожно маневрировали в долине Рейна, пока Виллар не увел нас в Лотарингию, чтобы встать на зимние квартиры.
  Сразу по окончании кампании я попросил у полковника отпуск, но де Монтевилль почему-то медлил с решением. Мое нетерпение достигло предела, когда он через несколько дней после Рождества вызвал меня и поздравил с производством. Все обстоятельства сошлись наилучшим образом: военное министерство подтвердило службу в артиллерии, оружейные старания были оценены, некомплект офицеров после тяжелых потерь тоже сыграл на руку, - и вот он, патент на лейтенантский чин, которого в другое время пришлось бы дожидаться долгие годы! Искренне поблагодарив полковника и должным образом отметив событие с товарищами, в предвкушении, как обрадуется Жюли, мчался новоявленный лейтенант в почтовой карете по Дижонской дороге. Страшное разочарование ожидало меня: хозяйка квартиры сообщила, что моя возлюбленная еще летом уехала в Париж к родственникам. Не задержавшись ни часу, я помчался в столицу, строя догадки и ругая себя за то, что покинул на долгие месяцы это юное создание, всегда готовое праздновать и веселиться, но в одиночестве начинающее скучать уже через пять минут. Разбуженная посреди ночи парижская трактирщица, приходившаяся Жюли то ли двоюродной, то ли троюродной теткой, долго ругалась и грозилась вызвать городскую стражу, я хватался то за шпагу, то за кошелек, наконец мадам сменила гнев на милость, позволила всучить себе луидор, вздохнула и сказала:
  - Не стоит она тебя, вертихвостка. Месяца три, как с драгуном в Марсель уехала.
  Я замер, как громом пораженный. Сначала рванулся ехать в Марсель, но, почувствовав, что это бесполезно, стал топить горе в вине, то строя планы мести неверной, то собираясь свести счеты с жизнью. Наконец, разум начал брать верх. Глупо выбирать греховную и постыдную смерть от собственной руки во время кровопролитной войны, когда есть возможность погибнуть с честью. Меня охватило безумное, свирепое желание 'показать им всем' - в понятии 'всех' причудливым образом соединились и Жюли, и де Бриенн, и Штайнер, и советник Рише, и Вобан со всей своей прислугой, и множество людей, которые меня знают, и те, что не знают - чтобы они удивлялись моим подвигам и плакали о моей геройской смерти. Даже когда я окончательно протрезвел и вернулся в полк, дочиста прокутив полугодовое жалованье - это желание не ослабло, а только созрело, превратившись из пьяного безумия в спокойную твердую решимость. Я решил найти смерть в бою, еще не зная солдатского поверья, что смерть бежит от того, кто ее ищет.
  Не в пример прежнему, кампания началась очень рано. Еще с конца февраля Виллар, произведенный в маршалы за прошлогоднюю победу, начал скрытно продвигать войска к Рейну, в начале марта переправился, захватил противолежащие Страсбургу укрепления и двинулся в Баварию на соединение с Максимилианом. Двухмесячный марш по имперской земле, сопровождаемый противником в почтительном отдалении, предоставил много случаев для моих причуд. Доблесть пехотного офицера регулярных войск заключается в дисциплине, стойкости и полном отсутствии фантазии; я же, в силу своих представлений о геройстве, уподобился скорее какому-нибудь казаку из самых диких. Подобрав себе солдат, ранее бывших контрабандистами, браконьерами или просто разбойниками и неизменно вызываясь с ними за топливом, фуражом или провиантом, пользовался этими благовидными предлогами, чтобы 'поохотиться', стараясь по возможности не грабить мирных жителей, а нападать на посты имперцев или на таких же, как мы, вражеских фуражиров. Не жалея собственной жизни, не щадил и других, обращаясь со своими и чужими круто, а иногда жестоко. Относительно имущества мирных граждан воинские обычаи дают офицеру некоторые права: лошади, провиант и оружие считаются законными предметами для реквизиций. Вероятно, отличные кони, украсившие собою полковой обоз, побуждали начальство взирать сквозь пальцы на мои художества. Скоро я приобрел завидную репутацию среди самых юных офицеров, хвастающих друг перед другом лихостью и бесстрашием.
  Ближе всего вожделенная смерть оказалась, когда на сельской мельнице вместо предполагаемых фуражиров пришлось схватиться с имперским полковником знатного рода, по аристократической самоуверенности вставшим на ночлег поодаль от своего полка, с одними только слугами. Обычно внезапное ночное нападение вызывает панику, хотя бы кратковременную, но тут враги явили неожиданную стойкость. Я потерял двух своих людей и находился на волосок от того, чтобы лечь с ними третьим: полковник оказался страшным противником, он моментально оттеснил меня к стене и выбил шпагу из рук. Спас только заячий прыжок в сторону, да заряженный пистолет за пазухой. Как только господин упал, слуги моментально сдались или разбежались. Увидев расплывающееся на кружевной рубашке пятно и кровавую пену на губах, я не потащил умирающего в плен, оставив на руках плачущего старого лакея, и прихватил только шпагу, принадлежащую мне по праву победителя. Разглядев наутро добычу, присвистнул и понес показывать знатокам: старинный клинок немецкой работы, с бриллиантами на гарде и крупным рубином в навершии был необыкновенно красив и стоил, наверно, целое состояние. 'Оружие, достойное королей' - таково было мнение капитана Леклера, лучшего фехтовальщика в нашем полку. Маркитант, промышляющий скупкой трофеев, с ходу предложил мне сказочную сумму в тысячу ливров. Это означало, что шпага стоит намного дороже. Но я не собирался ее продавать: тому, кто ищет смерти, не нужны деньги. Был какой-то особенный форс в том, чтобы щеголять потрепанной одеждой и безумно дорогим оружием, словно принц в изгнании или черкесский князь.
  Похоже, за время похода сердце мое насытилось опасностью. Незаметно мечты 'показать им всем' стали приобретать иное направление: добиться высшей славы, почестей, чинов и богатства, чтоб они поняли, кем пренебрегали! Когда войска Виллара вступили на дружественную баварскую землю и рискованные 'охоты' поневоле прекратились, я нашел себе новое занятие, с молчаливого согласия мечтающего об отставке старого капитана приняв на себя главную часть обязанностей по командованию ротой и надеясь уже к следующей кампании унаследовать после него должность. Алчным взглядом карьерного мечтателя присматривался к вышестоящим офицерам, чтобы понять, как управляют полком или бригадой, и часто входил с товарищами в обсуждение стратегии нашего маршала и его баварского союзника. Действия последнего представлялись в крайней степени ошибочными.
  'Не бросайся грабить прежде победы', гласит солдатская мудрость. Электор Максимилиан Баварский то ли не знал этого правила, то ли предполагал, что к коронованным особам оно не относится. Вместо общего с французами похода на Вену он возмечтал захватить богатое Миланское герцогство, и для сообщения с ним занял Тироль. Тирольские мужики поднялись и разбили баварцев наголову. Виллару пришлось спасать незадачливого союзника, послав вспомогательный корпус ему на выручку, и наш полк в том числе.
  С особым чувством смотрел я на поднимавшиеся все выше и выше по сторонам дороги горы - сразу за ними, на юге, находилась страна моего детства. Всего лишь полсотни лье до Венеции: если бы по равнине, да на переменных лошадях - сутки пути. Но по горам быстро не поскачешь, к тому же враги дали себя знать. В месте, где долина сужалась шагов до трехсот, с противоположного склона раздались выстрелы и показались пороховые дымки. Несколько солдат было убито и ранено.
  Враждебные действия не должны оставаться безнаказанными - таково первое правило поведения в чужой стране. Остановив колонну, мы развернули строй и открыли сильнейший огонь по зарослям, где прятались стрелки. Однако оттуда отвечали, и с поразительной меткостью! Сообразив невыгодность нашего положения на открытом месте, когда противники не видны, я спросил у капитана позволения с десятком солдат обойти их. Не более чем через четверть часа моя 'браконьерская команда' выбралась туда, откуда нас обстреливали - но никого не нашла, только под деревом валялись шляпа с пером и ружье невоенного образца с расщепленным пулею прикладом. Кровь на траве указывала, что один из нападавших ранен. Судя по следам, в засаде сидело пять или шесть человек.
  Вернувшись к своим, мы были потрясены потерями - около десяти убитых или смертельно раненых, в их числе капитан Огюст Ришар, получивший пулю в живот, и десятка полтора - с ранениями меньшей тяжести. Из офицеров своей роты я один остался в строю. И это сделала горстка людей, которой отвечали огнем две роты; потери наших противников - один раненый! Зная толк в 'малой войне', я поставил тирольцам наивысшую оценку и решил разузнать все, что возможно, об их оружии и воинских обычаях. В первую очередь рассмотрел трофейное ружье. Длинноствольное, меньшего калибра, чем наши мушкеты, и нарезное - типичное охотничье оружие, такие считаются непригодными для боя из-за медленного заряжания. Я крайне пренебрежительно относился к винтовкам: даже если охотничьи рассказы их владельцев отчасти правдивы и выигрыш в меткости - не сказка, проигрыш по частоте стрельбы уничтожает это преимущество. Словом, нарезы в стволе - баловство богатых бездельников.
  Теперь все эти соображения оказались поколеблены. Тирольские егеря, скрываясь от французских пуль за деревьями, не спеша заряжали свои винтовые ружья и отстреливали наших офицеров, почти не делая промахов. Поразительно! Из простого мушкета даже на сто шагов по одиночному человеку чаще промахиваешься, чем попадаешь. Проблема заслуживала изучения научными методами. Но сначала - позаботиться о раненых и убитых, а потом в одиночку нести службу, обыкновенно исполняемую тремя офицерами.
  Только недели через две, когда полки вышли из гор и остановились на отдых, у меня появился необходимый досуг для испытаний трофея. То, что считал охотничьими рассказами, полностью (и даже с избытком) подтвердилось: меткость просто феноменальная. Зато процедура заряжания... Кошмар! Пулю надлежало заворачивать особым манером в промасленную льняную тряпочку, именуемую 'пластырь', и осторожными ударами деревянного молотка по шомполу забивать в ствол - Боже упаси, не слишком сильно, чтобы не помять, а то застрянет; а если слабо окажется, при выстреле не пойдет по нарезам. Представил это священнодействие на поле боя, подумал, много ли солдат удержатся, чтобы не ударить посильнее в спешке, и еще больше стал уважать тирольцев. Нет, массовым оружием пехоты может быть только гладкоствольное, где пуля входит свободно и даже с зазором. Но почему бы не вооружать винтовками отдельных метких стрелков, чтобы выбивать вражеских офицеров, как наших выбили в горах? И еще надо подумать над причинами отклонения пуль от цели, у меня были мысли на этот счет в артиллерийском трактате, их следует додумать до конца. Возможно, точность обыкновенных мушкетов удастся повысить. Заряжание...
  Показалось, будто в моем мозгу со скрипом проворачиваются неведомые механизмы, как в заржавевших от бездействия часах. Зачем проталкивать пулю через длинный тугой ствол, если можно без усилий вложить ее с другой стороны? У меня же есть готовая конструкция со сменными зарядными каморами, созданная специально для ускорения стрельбы! Вопрос о затравках для воспламенения заряда был решен еще синьором Витторио, придумавшим оловянные капсулы с воспламенением от удара. Кажется, мой ум не вовсе отупел от неупотребления: в считанные минуты перед внутренним взором возникли три или четыре возможных конструкции нового оружия, на выбор. Мне бы сейчас хорошую мастерскую... Сельской кузницей тут не обойдешься!
  Хорошие мастерские находились совсем недалеко. Нюрнберг славился на всю Европу часами и иной работой по металлу, другие города империи или соседних швейцарских кантонов тоже изобиловали отличными ремесленниками, но свободно располагать собой, чтобы туда отправиться, я не имел права. При победоносном окончании кампании можно было надеяться на зимний отпуск, а пока военное счастье колебалось на очень шатких весах. Преимущество, которое мы имели весной, растаяло после тирольской неудачи: баварских солдат едва половина вышла обратно, остальные разбежались или погибли. Маркграф Луи Баденский сразу осмелел и начал наступление. Главными силами он в начале сентября занял Аугсбург, другой его корпус под командованием графа Лимбургского Германа-Отто Штирума продвигался по северному берегу Дуная. Наш отдых прервали раньше времени, чтобы остановить этот марш.
  Трудно отыскать место более прекрасное, чем долина верхнего Дуная, особенно ранней осенью, когда урожай собран и все плоды земные находятся в изобилии, сентябрьское солнце не жжет, но пригревает ласково, прозрачные серебристые воды великой реки неторопливо струятся к далекому Черному морю, где бесчинствуют кровожадные сыны Магомета. А на идиллических придунайских равнинах люди, утверждающие, что следуют учению Христа, усердствовали убить или покалечить своих ближних, вместо того, чтоб их возлюбить, как предписано Иисусом. У Штирума было десять тысяч австрийцев и шесть тысяч пруссаков, из числа отданных электором Бранденбургским императору в обмен на королевский титул. У нас семнадцать тысяч французов состояли под непосредственным командованием Виллара (и непрестанно с ним ссорившегося Максимилиана), а семитысячный корпус д'Уссона должен был атаковать имперцев с тыла. Несогласованность действий чуть не привела к неудаче: немцы отбросили преждевременно напавшего д'Уссона, но, к счастью, не успели перестроиться для отпора основным французским силам. Мы опрокинули их, и только необыкновенная стойкость вражеского арьергарда, возглавляемого принцем Ангальт-Дессауским, не позволила совершенно уничтожить противника. Нам достались четыре тысячи пленных, тридцать семь пушек и весь обоз имперцев. Разбитый корпус Штирума спасся в Нордлингене.
  На сей раз сражение не оставило ощущения хаоса - я ли стал умнее, или войска действовали более осмысленно, - а больше всего радовало, что удалось хорошо справиться с ротой, как на марше, так и в бою. Задача более чем непростая при таком некомплекте офицеров, и полковник несомненно должен был это оценить. Я полагал, что заслужил капитанский чин и буду представлен в самое ближайшее время. Простой расчет показывал: после этого, если потери будут столь же велики, за пять-шесть лет можно попасть либо в полковники, либо в покойники. Последнее вероятней, но я верил в свою удачу. Игра с такими шансами меня устраивала. В королевской армии есть два главных способа продвигаться по служебной лестнице. Юные отпрыски герцогских и графских родов, члены младших ветвей дома Бурбонов или королевские бастарды зачисляются офицерами в четырнадцать-пятнадцать лет, вприпрыжку (годам к восемнадцати) добираются до полковничьего чина, а дальше движутся применительно к обстоятельствам. Потомки небогатых провинциальных дворян без протекции или, не дай Бог, выходцы из 'третьего сословия' за четверть века беспорочной службы доползают до капитанского звания и выше не идут. Имеются средние пути между этими двумя, а изредка появляются необыкновенные фигуры, чья карьера, кажется, не подчиняется никаким правилам. К оным фигурам я и мечтал оказаться причисленным, только решать было не мне. Через несколько дней после баталии в расположение моей роты прибежал вестовой и сообщил, что полковник вызывает. Для представления на чин, по всем расчетам, было рано: это требовало переписки с военным министерством. Явившись к барону и увидев незнакомого юношу лет семнадцати, я подумал, что настойчивые представления о назначении помощника возымели действие, и дружелюбно улыбнулся новичку. Де Монтевилль, взглянув на меня строго, холодным тоном произнес:
  - Позвольте представить вашего нового капитана, шевалье де Треземана.
  Наверно, мне не удалось совладать с лицом, и на нем выразилась вся гамма моих чувств. Невероятными усилиями я сумел восстановить улыбку.
  - Рад познакомиться, мой капитан. Позвольте спросить, где вы служили и в каких баталиях участвовали.
  - Я мушкетер военного дома короля Франции!
  Это было сказано с невероятной гордостью, будто принадлежность к мушкетерам составляла достоинство. Да любой армейский офицер плевался, услышав о них! Две роты, предназначенные для охраны апартаментов Его Величества, прославились междоусобицами, интригами и кабацкими драками. Самые знаменитые их баталии происходили в парижских трактирах. Сие не мешало мушкетерам воображать себя героями, а при переводе в армию рядовые получали офицерский чин. Служба в мушкетерской роте говорила о принадлежности к определенному кругу - вдобавок фамилия генерал-майора де Треземана была достаточно известна, чтобы догадаться о стоящих за юнцом родственниках. Де Монтевилль поспешил вмешаться:
  - Я надеюсь на вашу дружную совместную службу Его Величеству.
  Элементарные правила вежливости требовали заверить полковника, что надежды исполнятся, но у меня хватило сил только неопределенно пожать плечами. Обида была слишком сильна: это МОЯ рота, я знал людей не только в лицо и по имени, а помнил, кто чем занимался до вербовки, представлял поведение каждого солдата в различных ситуациях и имел особый подход к каждому для побуждения к службе. Я уже начал обдумывать, кого из них лучше привлечь будущей весной к испытанию винтовок нового образца... Никто не мог бы командовать этой ротой лучше меня.
  Не хотелось, однако, уподобляться негодяю Шатле и противопоставлять себя командиру. Субординация в армии должна быть безупречной, независимо от личных чувств. Я постарался найти привлекательные черты у молодого шевалье: например, предпочтение тягот и опасностей полевой службы парижским развлечениям говорило в его пользу. Происходя из военной семьи с давними традициями, он, вероятно, имел хорошую подготовку к исполнению офицерской должности.
  Но эти рассуждения не помогли победить неприязнь. Представьте, что по высочайшему повелению вам пришлось бы отдать другому человеку, например, свою жену. Уверен, вам было бы безразлично, хорош этот человек или плох. То, что мой соперник даром, безо всяких стараний и в столь юном возрасте получил должность, ради которой я тяжко трудился и рисковал жизнью, рождало в сердце настоящую ревность. По своей склонности обобщать, я сразу сделал окончательный вывод. Мне дали понять, что никакие усилия, заслуги и таланты не перевесят знатности или родственников в военном министерстве, что на продвижение по службе не следует рассчитывать, а наиболее вероятная судьба, ожидающая меня под знаменем Бурбонов - как у несчастного Ришара: капитанский чин к старости и пуля в живот в каком-нибудь европейском захолустье. Если над вами лилии - скорее всего, вы тонете в болоте. При всем старании вести себя корректно с юным де Треземаном, справиться с чувствами не удавалось, и в считанные дни мы с ним дошли до дуэли.
  В поединке я сразу оказался бит, быстро и беспощадно. Тут пистолет из-за пазухи не вытянешь, а почти все уроки фехтования в моей жизни были получены, еще когда мы в детстве с деревянными мечами изображали римских легионеров. Ни возраст, ни сила, ни природная ловкость не смогли противостоять настоящему дворянскому воспитанию: моих умений хватило лишь извернуться в решающий момент схватки таким ужом, что клинок, нацеленный в грудь, скользнул по ребрам, причинив рану обширную и страшную на вид, но не смертельную. Полковой цирюльник зашил разрез крепким шелком, пока я, как бобр, грыз ивовую ветвь - ее используют военные хирурги, чтобы пациент не переломал зубы, скрипя ими от боли во время операции. Несмотря на большую потерю крови, молодость и здоровье взяли свое. Уже через неделю я почувствовал себя в силах повыдергивать проклятые нитки и начал бы вставать, но стыдно было показаться людям. Только верному денщику Шарлю позволялось входить в мою каморку; всем прочим он говорил, что лейтенант слишком слаб для визитов. Скорбь по погибшей репутации лихого рубаки усугублялась неопределенностью относительно будущей судьбы: хотя дуэль - преступление, на которое чаще всего закрывают глаза, в моем случае она была преступлением вдвойне, будучи совершена в военной обстановке, и втройне, поскольку поединок с непосредственным начальником означал злостное неповиновение, с оттенком бунта. Ни мой счастливый соперник, ни командир полка не были заинтересованы в огласке, однако при слишком многих посвященных история не могла долго сохраняться в тайне. В любом случае, службу мою по многим причинам следовало считать законченной. Вот почему я ни секунды не раздумывал, когда однажды ночью Шарль прибежал с известием, что к полковнику прибыл и сейчас беседует с ним жандарм, имеющий предписание о моем аресте. Слуги всегда узнают подобные известия первыми, от таких же, как они, денщиков.
  Плох офицер, который не может собраться в пять минут. Шарль раздобыл сбрую и оседлал беспечно пасшегося среди палаток коня, одного из взятых мною полгода назад в богатом имении под Тюбингеном. Хотелось наградить верного слугу деньгами на прощанье, но он даже с оттенком обиды ответил, что не из корысти помогает, а ради уважения, которое все солдаты питают ко мне. Осталось только обнять его, стараясь не расплакаться.
  В октябре ночи долгие и темные, а если еще дождь моросит - разглядеть всадника и за сотню шагов трудно. Мои полу-геройские, полу-разбойничьи приключения тоже не прошли даром: удалось благополучно миновать все посты. Только забинтованный бок болел все больше, слабоват я еще был для путешествий. На рассвете, выбрав подходящее место недалеко от леса, позволил час или два отдохнуть коню и себе, потом продолжил путь, не желая без нужды задерживаться на землях, жестоко разоренных нашей армией во время весеннего похода. За последние полгода я научился с грехом пополам объясняться по-немецки, но акцент сразу выдавал. Стоило крестьянам узнать во мне француза - не поздоровилось бы. Недалеко от Штутгарта, столицы герцогства Вюртембергского, силы наши, мои и коня, окончательно иссякли и, хуже того, рана начала кровоточить. Пришлось повернуть к людям. В город подозрительному иностранцу лезть явно не следовало: придорожный трактир показался мне более надежным пристанищем. Его хозяин наверняка привык к пестрой толпе маркитантов, дезертиров и мародеров, окружающей обыкновенно армии на марше, как кровососущие мухи - стадо коров. За ужином, заговорив с трактирщиком, рассказал ему о себе: итальянец, наемный солдат, служил у французов, вышел по ранению и теперь пробираюсь на север, чтобы поступить к голландцам, которые, по слухам, лучше платят. Такая история объясняла все, включая французское седло и изобилие оружия. Ложь бывает тем убедительней, чем больше в ней правды. Самая виртуозная ложь должна состоять из правды на сто процентов.
  С простодушным видом я поинтересовался у содержателя трактира, у кого бы снять недорогую комнату с кормежкой и где можно продать коня. Если до этого у него и были мысли, не дадут ли за меня вознаграждение, как за французского шпиона, теперь иная выгода перевесила. Он точно знал толк в скупке трофеев. Не болела бы рана - поторговались бы, а так сошлись на смешной цене: семь талеров и комната на две недели с полным пансионом. Конь стоил впятеро дороже, зато теперь трактирщик уверился, что сия скотина украдена, и держал язык за зубами: по немецким законам скупка краденого карается наравне с воровством.
  Через полмесяца в Майнце сказку об итальянце-наемнике услышали сплавщики, которые проводят плоты из могучих бревен по Рейну в Голландию. Устрашающий свежий шрам на ребрах, стоило его показать, как-то сразу вызвал доверие. Одеваясь, как простолюдин и работая на плотах вместе с немцами, я легко миновал по реке все многочисленные заставы и кордоны, которые сушей не надеялся проскочить, и прибыл в Амстердам. Жизнь сделала крутой поворот, можно было подводить итоги: затянувшаяся попытка сделаться французом не удалась. Надо искать другое отечество.
  
  В ПОГОНЕ ЗА УДАЧЕЙ
  
  На пути в Голландию у меня был избыток времени, чтобы продумать все подробности будущих действий. Сняв небольшую комнату в пригородной деревне (Амстердам с его гостиницами показался мне не по карману), я первым делом купил бутылочку скипидара и отмыл камни на эфесе шпаги от смолы, прятавшей их во время путешествия. Без этой предосторожности дальше дна Рейна уплыть не вышло бы. Теперь можно было идти к голландским ювелирам, занимавшим целую улицу в лучшей части города. О, здесь тоже знали толк в торговле с обедневшими вояками, но рана моя зажила и торопиться было незачем. Как только мне предлагали цену за бриллианты в три-четыре раза ниже настоящей, я молча вставал и переходил в следующую лавку, не слушая стенаний за спиной. Услышав более разумное предложение, обещал подумать и шел вперед, в разговоре с другими ювелирами ссылаясь на эту цифру, но говоря, что хочу вдвое больше. На втором круге почтенные сефарды, кажется, начали меня уважать, на третьем дали хорошую цену. 'Бродячий аукцион', устроенный для скупщиков, чтобы заставить их соперничать, полностью себя оправдал: лишняя сотня флоринов стоит потраченного дня. Теперь, имея достаточно средств для оружейных опытов, можно было приступать к исполнению задуманного.
  Взяв в аренду пустующую кузницу, я купил маленький токарный станок с ножным приводом, приобрел недостающие инструменты и принялся за дело. Тирольская винтовка, приехавшая со мной из Баварии, была приговорена погибнуть, чтобы стать матерью-прародительницей новоманерных ружей. Отрезав тыльную часть ствола, расточил его канал и сделал зацепляющие выступы для соединения со сменными зарядными каморами. Но тут уверенный и властный стук в дверь оторвал от дела. Отодвинув меня могучим пузом, хорошо одетый бюргер протиснулся в помещение и на грубом нижненемецком диалекте объявил, что заниматься оружейным ремеслом, не будучи членом цеха, строго воспрещается. Если он, цеховой староста, еще раз поймает меня за работой - или огромный штраф, или тюрьма. Оправдания, что это не на продажу, а для себя, успеха не имели.
  Ладно, решил, черт с вами: закажу нужные детали у цеховых мастеров. Не тут-то было! Все они были полностью заняты работой на армию, и цех не позволял брать заказы со стороны. Какого ж, спрашивается, дьявола мешать безвредному чужеземцу?! И почему эта страна претендует на титул свободной? Для некоторых персон в ней, возможно, и есть свобода - но мне не досталось и крошек от их пиршества. Не знаю, как бы я вышел из положения, если б не обнаружил вдруг, что за мной внимательно наблюдают чужие глаза.
  После продажи бриллиантов у меня впервые в жизни оказалось в руках такое количество денег, которое заставило задуматься об их сохранении. Часть оставил на неотложные расходы, другую положил под проценты в Амстердамский обменный банк, третью отнес в контору Ост-Индской компании, чтобы в любом случае не потерять все сразу. Придя в банк, чтобы пополнить наличные средства, я с удивлением и некоторым беспокойством услышал предложение служителя помочь в затруднении с заказом оружейных частей.
  Многие амстердамские жители промышляют разными видами коммерческого посредничества, но за словами банковского сидельца скрывалось иное, в чем мне довелось убедиться в тот же вечер, явившись по указанному им адресу. Совершенно седой, но по-юношески подвижный и очень любезный человек заявил, что мне незачем выдавать себя за итальянца среди друзей, где нет папистских агентов. В Амстердаме я говорил с образованными людьми на латыни, с простыми - на ломаном немецком, однако эмигранты-гугеноты распознали во мне француза и, более того, решили, что перед ними тайный эмиссар повстанцев из Севеннских гор в южной Франции, где второй год пылал огонь восстания. Военная выправка, солдатский загар на лице, скромная манера одеваться, история с бриллиантами, попытки заказать оружие, - все сошлось в пользу сей ложной версии. Пока предполагаемый посланник камизаров (как называли севеннских повстанцев) невразумительно мычал и пытался выбраться из щекотливой ситуации, собеседник предложил воспользоваться обширными связями единоверцев в Англии, где заказать оружие не представляет труда. После этого мне расхотелось его переубеждать, тем более что никакого обмана с моей стороны не было: люди сами ввели себя в заблуждение. Не разочаровывая своего благодетеля мнением, что с философской точки зрения паписты и гугеноты одинаково пресмыкаются во мраке невежества, я взял у него рекомендательные письма к английским друзьям, искренне поблагодарил и выразил надежду, что господь не оставит его своею милостью за столь богоугодное дело. Мы провели очень содержательную беседу за ужином, обсуждая полководческие способности Виллара, только что переведенного (после окончательной ссоры с Максимилианом) из Баварии в Севенны на подавление гугенотского мятежа. На другой же день, пока новые друзья не обнаружили своей ошибки и не обернулись врагами, мнимый камизар покинул голландские берега.
  Лондон - прекрасный город и обычно производит впечатление на новоприбывших, но я ничего не замечал по сторонам, подобно древнеримскому колесничему на состязаниях, которого кони вынесли на последнюю прямую перед конечной метой. Еще немного, и у меня в руках будет образец оружия, по меткости и скорострельности далеко превосходящий всё ныне существующее. Последнее усилие - и я смогу выбирать, какого монарха осчастливить своими инвенциями. Французский король, по понятным причинам, не годился. Если б он даже простил меня - я бы его не простил. Союзники Людовика никаких чувств, кроме презрения, не вызывали. Его враги... Нет, переходить под чужие знамена во время войны и сражаться против вчерашних товарищей казалось бесчестным, какие бы обиды ни омрачали душу. Страны, сохраняющие нейтралитет, тоже не подходили - они меньше воюющих нуждались в оружии и не оценили бы его должным образом. Оставались государства, не оспаривающие испанское наследство и ведущие свою отдельную войну на востоке Европы, только ни одно из трех не нравилось мне.
  Московия, страна русских... Конечно, я помнил о своих корнях - но когда тетушка Джулиана кричала: 'русский ублюдок', это были два ругательства, а не одно. Русское происхождение следовало скрывать, как незаконнорожденность или бесчестный поступок. Я привык видеть в нем недостаток, и немногочисленные известия, долетающие из Москвы, кажется, только подтверждали господствующее мнение о русских. Парижские газеты иногда печатали рассказы очевидцев о междоусобицах, бунтах, пытках и казнях, о неуравновешенном царе, то развлекающемся плотницкой работой, то собственноручно рубящем головы (одним и тем же топором?), и самое главное - о печальном отсутствии в этой стране простейших основ права, чести и благородства. Если даже не верить газетам, в офицерской среде передавались призывы людей, безусловно заслуживающих доверия, не вступать в русскую службу, затем что в Московии телесные наказания применяются вплоть до генеральских чинов, и некоторые опрометчивые европейские кондотьеры не далее как год назад испытали это на собственных задницах. Я готов служить, но не на положении раба - там же всех, природных подданных или наемных иноземцев, трактуют как рабов государя.
  Польша являла собою полную противоположность Москве: каждый шляхтич по закону имел право сопротивляться королю и бунтовать против него, устраивая конфедерации. Польским королям служили многие французы, включая известного Боплана, книгу которого я с интересом прочитал в студенчестве и, кстати, тогда еще подумал, что мой отец с большей вероятностью мог быть выходцем из польской Руси, нежели московской, ибо украинские жители больше сталкиваются с турками и татарами и чаще попадают в плен. Нынешний король, теснимый шведами, нуждался в хорошем оружии и мог бы предложить выгодные кондиции, если б удалось его заинтересовать. Вот только сия возможность казалась более чем сомнительной ввиду явного малодушия Августа на войне и предпочтения, оказываемого балам и маскарадам перед сражениями. Скорее всего, мне даже не добиться высочайшей аудиенции. Беседовать с лейтенантом - не королевское дело.
  Карл Двенадцатый... Вот это настоящий воин! Сей монарх не давал повода сомневаться, что он любит оружие, способен по достоинству оценить мои замыслы и может извлечь из них гораздо большую пользу для себя, нежели любой другой государь. Но почему-то не хотелось помогать ему сделаться еще сильнее. Да и титул у шведа - хоть святых выноси. Я уже не воображаю себя, как в детстве, последним римлянином, по недоразумению попавшим в чужую эпоху, но служить королю готов и вандалов... Благодарю покорно! Интересно, титул короля убийц и мародеров все еще вакантный?
  Отложив решение вопроса о будущем суверене, занялся делами. В Англии было меньше глупых цеховых ограничений, мешало лишь незнание языка. Впрочем, перед обоюдным интересом, подкрепленным деньгами, препятствие сие неизменно отступает. Что я еще собирался сделать, помимо неотложных дел, - встретиться с автором моих любимых 'Математических начал натуральной философии'. Изыскания о сопротивлении воздуха полету артиллерийских снарядов всецело основывались на открытых им принципах движения и методах математических расчетов, поэтому идея представить свой (пусть неоконченный) ученый трактат на суд самого Ньютона была чрезвычайно волнующей. Я надеялся, что управление королевским монетным двором оставляет великому естествоиспытателю время для встреч и бесед с молодыми коллегами. Однако нелепый случай так перевернул обстоятельства, что стало не до науки.
  Как-то вечером у меня была встреча в матросском трактире с мастером, исполнявшим заказы как на оружейные детали, так и на сверла, резцы и прочие инструменты для изготовления таких же деталей в большом количестве. Мы отмечали окончательный расчет и имели все основания быть довольными друг другом: один получил недостающее для успеха в своем деле, другой - весьма достойную оплату. Для этого пришлось продать не только оставшиеся на старинной шпаге камни, но и ее саму, заменив прекрасный клинок дешевой железкой. Впрочем, сюда, в припортовый квартал, я ходил вовсе без шпаги и одетый ремесленником, чтобы не привлекать лишние взгляды. Вопреки моему равнодушию к крепким напиткам, желание снять напряжение последних недель заставило выпить больше обычного. Поэтому момент, когда проход между столами заполнили вооруженные люди, совершенно ускользнул от моего внимания. Когда меня подняли и повели, ухватив с двух сторон под локти, растерянности не было предела. Кто это? Французские власти не могут хватать беглецов во вражеской стране! Может, гугеноты разоблачили обманщика? Или наоборот, их враги посчитали настоящим агентом повстанцев? Нет, вряд ли иезуиты способны здесь действовать так открыто...
  Свежий ночной воздух наконец выдул излишки спирта из моих мозгов. Какие, к чертям, иезуиты?! Огляделся вокруг - не меня одного вытащили из трактира. Еще с полдюжины людей, все молодые и большей частью похожие на моряков, стояли в окружении... не иезуитов, понятно! Это же матросы с военного корабля нас сцапали: идет обыкновенная вербовка. 'Экспедиция за мясом' - называлось такое у нас в Дижонском полку. Я сам не раз в подобном участвовал, а теперь сработал закон талиона, и капральская палка оказалась о двух концах. Меня охватил внезапный приступ смеха - к счастью, кратковременный. Товарищи по несчастью покосились, как на сумасшедшего. Во имя вольности этот народ одного короля обезглавил, другого изгнал. Нет англичанина, от лорда до поденщика, который не кичился бы перед континентальными жителями своей свободой: у кого еще есть Magna Carta, Habeas Corpus Act и Bill of Rights? Ну и чем законы могут помочь этим бедолагам и мне вместе с ними? Насколько помню, они защищают от несправедливого обвинения и произвольного ареста - а нас никто ни в чем не обвиняет (вот свинство!) и не арестовывает, напротив: нам хотят предоставить величайшую честь - служить во флоте Ее Величества!
  Матросы встрепенулись при появлении офицера. Похоже, дисциплину им вбили крепко, во французской пехоте так не тянутся. Я попытался привлечь внимание командира:
  - Господин офицер! Это ошибка! Прикажите отпустить меня, я иностранец и дже...
  Дыхание перехватило от резкого удара 'в душу'. Седой, но крепкий, как дубовая свая, боцман беззлобно посмотрел на мои усилия вдохнуть, кивнул удовлетворенно и снова утратил всякий интерес к пленникам. Теперь уже товарищи усмехались, глядя на меня. Потом нас куда-то повели, присоединили к толпе таких же невольников, загнали в тупик между высоких стен и посадили на корточки. Начались разговоры шепотом: чуть громче - сразу окрик или удар дубинкой по спине. Нельзя, чтобы новобранцы сговаривались между собой, иначе с ними не справиться. Английские торговые моряки, как правило, могли объясняться на немецко-голландском жаргоне, отчасти понятном и мне. Я попытался выяснить у соседей нашу будущую судьбу.
  - Ну, вы, голландцы, и впрямь тупые! С сэром Клодсли Шовеллом к испанским берегам, на помощь адмиралу Руку.
  Другой, совсем молодой парень, гордый своей осведомленностью, прошептал:
  - 'Ноттингем' четвертого класса, новенький, шестидесятипушечный. Капитан Сэм Уайтакер. У этого секут без пощады, зато кормежка хорошая.
  Похоже, планы адмиралтейства и порядки на каждом судне были известны трактирным завсегдатаям до мелочей. В общих чертах положение не составляло загадки, поскольку я следил за ходом войны. Поздней осенью предыдущего года над Англией пронесся небывалый 'Великий шторм', утопивший только линейных кораблей не менее десятка и повредивший гораздо больше. Чуть не весь королевский флот в одночасье остался без мачт. Исправление кораблей заняло всю зиму, и теперь эскадра в двадцать с лишним вымпелов готовилась отплыть в Медитерранию. Команды были давно набраны, но из-за дезертирства и смертности то и дело возникал некомплект, и капитаны пользовались последней возможностью очистить портовые кабаки.
  Из меня окончательно выветрились остатки хмеля. Холодный дождь больше напоминал декабрь, чем апрель, я промок насквозь и дрожал, как в лихорадке. Однако отправиться с сэром Клодсли в теплые края желания не прибавилось: у меня были свои планы, отличные от тех, что могло предложить адмиралтейство. Оставалось убедить моряков королевского флота, что мне с ними не по пути. На борту корабля шансов на это будет гораздо меньше, чем на берегу, и вряд ли удастся без того, чтобы открыть свое положение беглого офицера вражеской армии. Это будет изгнание черта при помощи дьявола: как бы не пожалеть об участи простого матроса. Лучше попрощаться с флотом, не ступая на палубу.
  Нож и заряженный пистолет, которые я носил для защиты от грабителей, стали трофеями Royal Navy еще в трактире, вместе с моим кошельком. Пробиваться голыми руками через два ряда матросов с дубинками было бы не самым мудрым решением. Единственная надежда - на побег из шлюпки. Жители северного побережья Европы, возможно, не уступят южанам в обращении с парусом и веслами, но плавают и ныряют гораздо хуже, потому что у них море холодное.
  Нашим захватчикам было известно, что погрузка - последний шанс для завербованных, и они расставили людей так, чтобы исключить любые попытки бегства. Пригнувшись, подгоняемые пинками и подзатыльниками с обеих сторон, новобранцы по одному тяжелой рысцой пробегали сквозь строй по причалу и попадали в руки двух самых крепких матросов, тумаками провожавших их в баркас, к еще одной такой же паре. Когда пришел мой черед, я сделал вид, что споткнулся, пропустил над головой предназначенную мне затрещину и боком юркнул с высокого причала в ледяную, глубокую, пахнущую гнилью и нечистотами воду. На беду, один из ждущих на шлюпке голиафов оказался не только силен, но и быстр: в прыжке как бульдог вцепился в одежду пленника и не отпустил, хотя инерция движения увлекла его в реку. Мы барахтались в узкой щели между сваями причала и бортом. На земле или на палубе он живо скрутил бы меня, но здесь я сумел, отталкиваясь ногами от бревен, затащить его под днище, где преимущество оказалось не на стороне англичанина. Когда мальчишками мы состязались, кто дольше просидит под водой, или ныряли на дальность, я неизменно всех обыгрывал. После того, как он разжал руки и забился в панике, пытаясь вдохнуть, у меня еще хватило сил проплыть две-три сажени и вынырнуть с другого борта, не там, где ожидали с баграми и веслами. Едва исчезли красные круги перед глазами и сердце чуть-чуть утихло, сделал глубокий вдох и поплыл под водой, стараясь держать направление на привязанную поблизости лодку. На последнем дыхании добрался, спрятался за ней, отдышался - и так от судна к судну отдалился от преследователей саженей на сто, прежде чем рискнул выползти на берег и задворками, прячась от каждого шороха, добрался под утро до своей гостиницы. Хозяину сообщил, что на меня напали в порту, ограбили, избили и пытались утопить - кто посмеет сказать, что это неправда?!
  После столь неожиданного приключения захотелось поскорее унести ноги из Англии. С большой вероятностью следовало предположить, что боровшийся со мной детина утонул: вытащить его безлунной ночью из холодной Темзы шансов было немного. Сам виноват, но поди докажи это английскому судье! Идет война, матрос был на королевской службе, а обвиняемый - бывший французский офицер! Что выведывал подозрительный иностранец в портовом трактире? Допросив посетителей, можно было за один день меня найти и арестовать как шпиона. Твердо решив избежать подобной участи, я не стал рисковать свободой ради науки, и мечта о встрече с Ньютоном так и осталась мечтой. Через три дня беглеца снова встретила Голландия, показавшаяся на сей раз почти родною. Эта страна и правда схожа с Венецией обилием каналов и обращенностью к морю; только климат хуже, да ветряные мельницы машут крыльями на каждой плотине. Меня охватила лихорадка нетерпения. И вот детали подогнаны, оружие испытано малым, обычным и усиленным зарядом, все части еще раз тщательно притерты. Все подозрительно благополучно. Под предлогом охоты на птиц нанял лодочника отвезти меня на безлюдный остров: иного места для стрельбы по мишеням в густонаселенной Голландии не нашлось. Снова все прошло превосходно, а результаты оправдали самые смелые мои надежды. Неужели судьба устала меня преследовать? Или она готовит новую, доселе небывалую пакость? Привычка ко всевозможным разочарованиям, неудачам, несчастным случайностям настолько въелась в душу, что ничем не омрачаемый успех вызывал скорее беспокойство, нежели радость. Но время шло, а ничего дурного не случалось. Пора было переходить к следующей части плана.
   Теоретически дальнейшие действия представлялось совершенно очевидными. В Гааге, всего лишь в дюжине лье от Амстердама, пребывали дипломаты нужных мне государств. Следовало просто поехать и переговорить с ними, спросить каждого о возможности получения аудиенции у его государя и взять рекомендательные письма - но меня охватила непонятная робость перед высокопоставленными персонами. То ли я слишком много обращался среди простолюдинов, то ли слишком много бегал от французских жандармов и английских моряков: какая-то холопская боязнь прокралась в душу. Прежде, когда нам с наставником случалось заниматься устройством фейерверков - ни самые родовитые аристократы, ни даже особы королевской крови не внушали мне трепета; теперь же высокомерное пренебрежение представлялось единственным возможным ответом со стороны послов. Я ощущал себя бесконечно чуждым этим важным господам и казался сам себе ряженым в напудренном парике и приличном камзоле, сшитом для представительности.
   Повод отложить решающие визиты долго искать не пришлось: трактат о баллистике следовало напечатать хотя бы в неоконченном виде. Одно дело, когда желание встретиться с коронованной особой изъявляет беглый пехотный лейтенант, преследуемый французскими жандармами, совсем другое - когда автор высокоученого труда о стрельбе из пушек присылает его в дар монарху, в сопроводительном письме выражая надежду быть полезным и предлагая продемонстрировать свои новейшие военные изобретения. По меньшей мере на беседу с генерал-фельдцейхмейстером и его последующий доклад государю можно рассчитывать.
   Цифры в банковских книгах против моего имени обратились в нули. В карманах, правда, еще позвякивало. Свободное время я использовал для сбора дополнительных сведений о войне на севере и о странах, в ней участвующих. Особенно живописные анекдоты довелось выслушать о русском царе от жителей пригородного селения Заандам. Вырисовывалась странная, но скорее симпатичная фигура. Его жадное любопытство к ремеслам и наукам плохо вязалось с рисуемым недоброжелателями образом жестокого полубезумного варвара. В дополнение к рассказам о Московии один из корабельных мастеров сообщил, что царский посол как раз привез в Амстердам новых учеников и гостит у бургомистра Витзена.
  Это сильно упрощало мою задачу. Разузнав все подробности, я обосновался в пивной, куда заходили по вечерам молодые русские, и непринужденно свел с ними знакомство. По-голландски эти ребята говорили еще хуже меня, однако один из них мог сносно объясняться на латыни, а прочим помогали жестикуляция и пиво. С интересом выслушав историю, как они плыли вокруг Норвегии, как почти у цели их захватили и дочиста ограбили дюнкеркские приватиры, в ответ поделился некоторыми своими приключениями и между делом упомянул, что ищу службу и не прочь побеседовать с послом.
  - Нет ничего проще: пошли прямо сейчас!
  Кажется, пугающая чопорность важных дипломатов была просто плодом моего воображения. Вместе с юношей, разумевшим латынь, мы самым бесцеремонным образом постучались в дом бургомистра и сообщили, что хотим видеть русского посла. Не прошло и пяти минут, как меня ему представили и пригласили к столу!
  Андрей Артамонович Матвеев, человек средних лет, приятной внешности, умный и любезный, прекрасно умел найти верный тон с кем угодно, от короля до простолюдина. С ним хотелось быть откровенным, и я честно изложил (без лишних подробностей) весь свой послужной список. Стоило только назваться учеником человека, ведавшего пороховым делом в Венеции, а затем во французском королевском арсенале, как степень его внимания отчетливо повысилась. Это ободрило меня до такой степени, чтобы открыть карты почти полностью:
  - Я могу предложить несколько важных улучшений в пороховом и оружейном деле, которые доселе совершенно неизвестны в Европе, и считаю себя способным на большее, нежели должность простого офицера линейных войск.
  - Тогда вы изберете благую часть, вступив в русскую службу. Государь умеет ценить знания и таланты, и по справедливости вознаграждает заслуги.
  - Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.
  - Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.
  Все складывалось как нельзя лучше. В любой из крупных европейских стран желание субалтерн-офицера побеседовать с монархом сочли бы претензией непомерной, русский же посол и бровью не повел. Более того - высочайшая аудиенция, которой я предполагал добиваться чрезвычайными усилиями и с сомнительной надеждой, в России оказалась просто обязательна! А судя по рассказам о царе Петре как враге всяческих церемоний, она не могла быть пустой формальностью, исключающей разговор о военных инвенциях. Единственные сомнения, еще у меня оставшиеся, касались соблюдения правил чести, и я откровенно спросил об этом Матвеева.
  - Дуэли, как везде, запрещены. Что касается остального...
  Он что-то сказал по-русски одному из своих слуг, и через минуту передо мной лежал листок, на нескольких языках обещавший европейским офицерам на русской службе достойное жалованье и соблюдение всех прав благородного сословия, как принято в прочих христианских странах.
  - Возьмите. Это распубликовано от имени и по прямому указу Его Царского Величества, и может считаться собственными словами Государя.
  Дух противоречия подвигнул меня напомнить о тех случаях, когда собственная рука царя нарушала его собственное слово. Если бы Матвеев ответил чистосердечно, как благородный человек частного звания: мол, государь вспыльчив, а варварские обычаи изжить можно и должно, но не единым днем, - я бы, наверно, тут же, не выходя из-за стола, спросил у него подорожную в Москву. Но он показал себя дипломатом, и мне захотелось быть ему достойным соперником в умении блюсти свои интересы. Витиевато поблагодарив посла за разъяснения и попросив рекомендательные письма, я обсудил с ним также удобства и трудности разных путей в Россию. Он советовал добираться морем через новопостроенный порт в отбитом у шведов устье Невы, куда с прошлого года начали заходить голландские и английские суда.
  Примерно через месяц после этого разговора я сошел на берег в Стокгольме.
  Беседа с Матвеевым добавила мне достаточно самоуверенности, чтобы отправиться в Гаагу с намерением устроить послам такой же примерно торг, как полугодом раньше - амстердамским ювелирам. Однако саксонские дипломаты, представлявшие заодно Речь Посполитую, не горели желанием покровительствовать безместным офицерам и умели дать отповедь 'всяким попрошайкам, почитающим себя равными принцу Савойскому', как изволил выразиться надутый беспримерной спесью секретарь посольства. Шведы обнаружили больше любезности, так что появилась возможность выбирать между непримиримыми противниками. Симпатии мои клонились на сторону русского царя, но более высокая цивилизованность говорила в пользу шведов. Я имел твердое намерение в столь важном деле не давать воли чувствам, а руководствоваться исключительно расчетом.
  По прибытии обнаружилось, впрочем, что знаменитый генерал Арвид Горн, благосклонностью коего обнадежил меня шведский посол, находится по другую сторону моря, с миссией детронизации короля Августа. В Швеции совершенно не ощущалось недостатка в хороших офицерах или оружейниках, так что никому я там был не нужен. Посетив, из праздного любопытства, мастерскую знаменитого механика Христофора Полхаммара, о котором слышал еще во Франции, отплыл первым же кораблем в Данциг. А там с огромным трудом, отдав почти последние деньги, получил место палубного пассажира на голландском судне, идущем в Россию.
  
  НА БАЛТИЙСКИХ БЕРЕГАХ
  
  Модные философы, кумиры парижских салонов, уверяют нас, что цивилизованный человек во всем руководствуется рассудком, в то время как неразумные скоты и уподобляющиеся им дикие народы покоряются лишь собственным страстям.
  Посторонитесь, дикари и животные! Позвольте занять место в вашем строю.
  Отправляясь в Россию, я искренне полагал, что следую исключительно трезвому расчету и доводам разума. Взирая ретроспективно на главные решения моей жизни, должен признаться, однако, что разум принимал в них участие разве что в роли лукавого слуги, льстивого царедворца, высказывающего только те суждения, кои угодны царствующему чувству. Вел ли меня голос крови, или банальное желание сделать карьеру - остерегусь утверждать уверенно. Людям свойственно скрывать истинные мотивы даже от самих себя, полагая их более благородными, нежели в действительности.
  Рассуждая беспристрастно, можно было найти на каждый довод в пользу русской службы соответствующее возражение, однако мы редко держим в поле зрения обе стороны дела. Я в первую очередь думал об острой нужде царя в образованных офицерах, механиках и пиротехниках, а стало быть, о лучших, нежели в иных странах, перспективах продвижения по службе. Беспокойство же по поводу недостатка цивилизованности победил аргументом величайшего софиста всех времен и народов: 'не здоровому, но больному нужен врач'. Вообще, Россия в то время уже начала приобретать репутацию государства, где можно всего быстрее получать высокие чины. Через некоторое время у немецких офицеров сложилась выразительная поговорка. 'Он не мог бы выслужиться даже в России' - так стали говорить о человеке, совсем уже никчемном. Большинство полковников русской армии составляли тогда типичные 'старые капитаны' из немцев, живо напоминавшие мне покойного Огюста Ришара. У себя дома они бы не смели претендовать на столь высокий чин. Природные русские порой втайне роптали на предпочтение, оказываемое царем иноземцам, но открыто спорить с ним смельчаков не находилось. Кратчайшим путем к успеху была учеба за границей, и на корабле со мной оказалось несколько таких учеников, возвращавшихся из Лондона и Амстердама.
  Я постарался с наибольшей пользой употребить время путешествия, изрядно затянувшегося вследствие противных ветров, всячески пытая своих спутников относительно законов, нравов и обычаев родины, а главное - изучая с их помощью русский язык. За три недели целая записная книга наполнилась словами и фразами, позволяющими, с некоторым трудом, говорить о нужных мне предметах. Вначале попутчики охотно помогали: сии занятия развеивали дорожную скуку, - потом утомились и начали избегать назойливого иноземца, однако несчастные не получили пощады. Знание языка имело слишком большую важность, чтобы считаться с подобными капризами, а прятаться на кораблике пятнадцати сажен в длину, не имеющем отдельных кают для пассажиров, некуда. Армия научила меня быть бесцеремонным, когда требуется.
  Наконец, морской залив, длинной кишкой вдавшийся глубоко в сушу меж плоских унылых берегов, привел нас в самый дальний угол побережья, где на болотистых островах в устье реки с крайней поспешностью строились порт и крепость. Матвеев в Амстердаме снабдил меня письмами к губернатору генерал-майору Меншикову и коменданту крепости полковнику Ренне, но оба были с царем в Ливонии. Новый, недавно назначенный обер-комендант - полковник Роман Вилимович Брюс - в пограничной крепости во время войны, естественно, имел право требовать объяснений от путешественников, кто они такие и зачем прибыли. Недолго размышляя, я предъявил ему все рекомендации и изложил планы, решив быть вполне откровенным: меня подкупило умение коменданта свободно говорить по-латыни, столь редкое в этой части света.
  Вероятно, полковник тоже, благодаря этому обстоятельству, почувствовал во мне родственную душу и пригласил к ужину. Обстоятельный разговор о боевых приемах французской и русской пехоты еще углубил взаимное доверие, и я согласился на просьбу любезного хозяина продемонстрировать новоманерное ружье ему, прежде государя. Смутное беспокойство о том, как оружие и припасы к нему пережили путешествие, подталкивало устроить такую предварительную проверку. Она оказалась не напрасной: приготовленные еще в Голландии затравочные капсулы давали осечку за осечкой. Пришлось пожаловаться на порох, отсыревший в море, и попросить у гостеприимного хозяина свежего.
  В моем багаже было несколько фунтов 'очищенной селитры', не смешанной, ради безопасности, с серой. Я успокоился не прежде, чем убедился, что свежеприготовленная смесь воспламеняется по-прежнему надежно. Неспособность затравочного состава долго храниться добавила еще одну проблему на будущее, однако стоило возблагодарить всех богов за то, что конфуз случился не при царе.
  Со второй попытки удалось отстреляться успешно и произвести на Романа Вилимовича столь благоприятное впечатление, что он озаботился моей немедленной отправкой в Ливонию к государю, находившемуся с осадной армией под Дерптом, и написал обстоятельное письмо своему брату, исполнявшему должность главного начальника артиллерии (в ту пору еще без чина генерал-фельдцейхмейстера). Поспешность была в высшей степени уместна, ибо средства мои почти истощились, а прославленные прежними путешественниками по России изобилие и дешевизна съестных припасов вовсе не имели места. Впрочем, провинция, четвертый год служащая ареной военных действий, вряд ли могла быть образцом процветания.
  В это самое время прискакал гонец с известием о взятии Дерпта. Событие, по русской традиции, отмечалось изрядными возлияниями под пушечную и ружейную пальбу, а уклонение от празднества было бы воспринято как враждебный жест и сочувствие шведам. Каких усилий стоило на следующее утро встать, собраться и отправиться с обозом по нарвской дороге... За всю предыдущую и последующую службу я не совершал ничего, более соответствующего понятию подвига! Мне явно не перепало по наследству русской стойкости к крепким напиткам. Возможно, тут дело не в породе, а в климате или многолетней привычке: так или иначе, я решил впредь щадить свой несчастный желудок и зарекся от участия в подобных пиршествах. По крайней мере, искреннего участия, с употреблением того чудовищного количества водки, которое в России считается достойным мужчины и воина.
  Падение Дерпта означало, что государя теперь следует ждать под Нарвой, также находившейся в осаде. Благодаря сему путь мой значительно укоротился, и менее чем через неделю я предстал перед Брюсом-младшим, коего нашел прямо на батарее. Яков Вилимович, превосходя брата и чином, и познаниями, просто покорил меня образованностью, умом и благородством. Желая произвести на него столь же выгодное впечатление, я начал с того, что подарил, как и старшему брату, экземпляр своего трактата о полете снарядов с подходящими к случаю комплиментами. Сопровождая генерала на позициях в последующие дни, часто вступая в разговоры об осадных премудростях, заметил, что он исподволь экзаменует нового знакомого, и постарался наилучшим образом показать свои познания в артиллерийском искусстве. Усилия оказались вполне успешны: главный артиллерист России признал меня достойным собратом по ремеслу и стал давать поручения, как если бы я уже был принят на царскую службу. Он обещал при первой возможности доложить государю о моем деле.
  Надо сказать, что сей визит в Россию происходил в чрезвычайно интересный в военном отношении, но неподходящий для испрашивания высочайшей аудиенции момент, когда решалась судьба одной из сильнейших балтийских крепостей, а все другие дела по необходимости откладывались до окончания осады. Нарва была особенно важна еще и потому, что с нее начиналась война четыре года назад. Именно под этими стенами русские потерпели страшную и унизительную конфузию от вчетверо малочисленнейших шведов. Сумеют они взять реванш - получат важное преимущество. Случись вновь неудача - трон и даже жизнь царя окажутся в несомненной опасности, ибо после повторного поражения он рискует увидеть едва ли не всю страну в состоянии непримиримого бунта. Сей монарх имел среди подданных множество недругов, распространяющих о нем в народе немыслимые клеветы (невиннейшие из оных гласили, что государь одержим бесами, другие обвинения были страшнее).
  Осада крепости подобна шахматной партии: все ходы поддаются расчету, и в состязании опытных игроков обмен ударами редко доходит до логического конца. Можно воевать многие годы, не увидев ни одного штурма. Правила хорошего тона предписывают, чтобы слабейшая сторона признавала поражение, как только перспектива его становится очевидной, иначе она напрасно отягчает собственную участь и берет на себя тяжкий грех излишнего человекоубийства. Нарвский комендант Горн (родственник генерала, с коим мы так и не встретились в Стокгольме), исполненный презрения к русским и необыкновенного упрямства, оказался глух к доводам разума. Осадные работы вступили в последнюю стадию и велись днем и ночью с необыкновенным усердием, подгоняемые личным присутствием царя. Несколько раз я видел государя издалека, а вблизи впервые столкнулся совершенно не в той обстановке, о которой думал, заказывая парадный камзол. Как раз помогал инженеру Гинтеру в подготовке позиции для брешь-батареи, и требовал в соответствии с предписаниями науки снять грунт еще на ширину ладони, в то время как беспечные русские канониры уверяли, что и так, дескать, хорошо, предпочитая подвергать опасности свои жизни, нежели поработать лишний час землекопами. Вдруг спорщики дружно взялись за лопаты, я оглянулся в поисках причины моментального прибавления ума и на мгновение растерялся, увидев Его Величество в двух шагах от себя. Невозможно было даже отсалютовать по правилам, ибо моя шпага лежала в стороне на бруствере, а перемазанная глиной одежда не соответствовала торжественности момента. Я просто доложил о проводимых, по приказу Брюса, работах и на вопрос 'Кто таков?' (царь явно удивился, обнаружив в своей артиллерии незнакомого офицера) вспомнил заготовленные еще на корабле фразы, самостоятельно представился и сказал, что прибыл служить ему и желаю обсудить кондиции, а также представить его высочайшему вниманию некоторые новшества в оружейном деле.
  - Знаю о тебе, был разговор. Сейчас недосуг - вот возьмем Нарву...
  - Да, Ваше Величество.
  Государь лично проверил дистанции и углы обстрела, убедился, что позиция выбрана верно, приказал углубиться не на одну, а на две ладони и сделать под орудия палубный настил из толстых дубовых досок, дабы в случае дождя лафеты не зарывались в раскисшую землю.
  - Слушаюсь.
  - Выполняй, Бог тебе в помощь.
  Сопровождаемый небольшой свитой, он зашагал дальше по параллели. Я перевел дух. У меня не было причин бояться царя или ожидать от него немилости, однако рядом с ним невольно напрягся, как если бы над моей головой просвистело пушечное ядро изрядного калибра. В нем чувствовалась такая же нечеловеческая устремленность к цели, и оказаться, даже случайно, на его пути было бы столь же фатально. Петр почти не пригибался, его голова и плечи то и дело показывались над бруствером траншеи, сделанной для людей нормального роста. Один хороший стрелок с винтовкой, засевший на крепостной стене, мог бы выиграть войну для шведов.
  Пехотный офицер из прикрытия назвал, по моей просьбе, сопровождавших царя генералов: среди них были Меншиков и Ренне, коим я до сих пор не удосужился сделать визиты, о чем вспомнил с неловкостью. Не следовало так явно пренебрегать светскими церемониями, это могло быть принято за неуважение. До самого штурма у меня не находилось времени исправить оплошность, да и потом дело свелось к чистой формальности, поскольку в глазах генералитета новоприбывший волонтер уже был человеком Брюса.
  Сам Яков Вилимович, составив обо мне хорошее мнение во время осады, предложил остаться в артиллерии, с чином капитана и перспективой дальнейшей карьеры. Он искренне желал мне добра и убеждал, что синица в руках лучше журавля в небе. Тем более, ловить журавля в свободное от службы время никто не помешает, можно будет сколько угодно заниматься и баллистическими опытами, и усовершенствованием новоманерных ружей, при этом не находясь под жестоким ответом за срок и результат, чего не миновать, ежели добьюсь от государя самостоятельного поручения.
  Тщательно обдумав заманчивый покоем и надежностью вариант и поблагодарив генерала за столь великодушное предложение, я все-таки от него отказался. Никто, даже Брюс, не представлял громадность труда, который я мечтал на себя взвалить. Чтобы исполнить мои замыслы полностью и в разумные сроки, требовались силы и средства гораздо более значительные, чем можно изыскать, не обращаясь к царю, а в случае неудачи любая казнь была бы мне легка сравнительно с собственным разочарованием. Надлежало добиться успеха или умереть. Я упрямо настаивал на высочайшем рассмотрении своих инвенций.
  Прошло не меньше недели после взятия Нарвы, пока убрали человеческие и конские трупы, зарыли апроши, приняли на капитуляцию Ивангород, установили русское правление с Меншиковым во главе, и только после этого мое нетерпеливое ожидание было увенчано высочайшей милостью. Яков Вилимович приказал быть готовым на завтра.
  Я с вечера скомплектовал и тщательно проверил все необходимое, а ночью не сразу заставил себя уснуть от нервной лихорадки. Вспоминались 'винные солдаты' царя - состоявшие под смертным приговором пойманные дезертиры, в замену казни тащившие осадные лестницы впереди атакующих. Суровые усатые гвардейцы гнали их под отчаянный шведский огонь. А меня-то кто колет багинетом в зад? Зачем лезу в самое пекло? Уверенность в конечном успехе растаяла без следа. Малодушные сожаления были столь сильны, что в ту минуту я согласился бы не только в артиллерийские капитаны, а куда угодно, если б не понимал, что отступать поздно и некуда. Россия была моей последней надеждой. Отказавшись от своих планов или потерпев фиаско, куда дальше отправляться? В Европе мне не нашлось места, персидский шах и китайский богдыхан как возможные покровители всерьез не рассматривались. Границы мира, в коем я был способен жить и дышать, определялись наследством Римской империи - не совпадающим с ее пространством, ибо обломки рушащегося здания разлетаются далеко за пределы основания, а нескольких из них может оказаться достаточно, чтобы обретшая оные страна, хотя и варварская по преимуществу, объявила себя 'третьим Римом'. Уже само по себе признание подобной преемственности дорого стоило в моих глазах. Правда, я вкладывал в это именование отнюдь не церковный смысл.
  Наутро, прежде аудиенции, мне выпала честь вместе с другими офицерами присутствовать на приеме государем польских послов и представилась возможность украдкой разглядеть как следует русского монарха (еще амстердамские корабельные мастера предостерегали от чрезмерно любопытных прямых взглядов, вызывающих его ярость). Да, на него можно было засмотреться, как на диковину! Необыкновенно высок, узок в кости: случись мне надеть его камзол, полы болтались бы ниже колен; но в плечах одежда не сошлась бы, а я вовсе не богатырь. Вопреки узкоплечести, царь Петр производил впечатление очень сильного человека: чуть не от самой шеи начинались даже не руки - ручищи, длинные и мощные, пребывавшие в постоянном непокое. Они словно жили собственной жизнью, все время порываясь что-то хватать, держать, теребить, ломать или строить. В моменты волнения непроизвольная судорога иной раз прокатывалась и по лицу: тогда становилось понятно, почему суеверные подданные считают царскую плоть обителью бесов. Однако нескладная фигура и эти конвульсии совершенно не мешали ему держаться с истинным величием, обнаруживая незаурядный ум, доброжелательность и милосердие. Можно было лишь удивляться многообразию его могучей натуры, ибо я уже видел государя гневным в день штурма, а теперь убедился: способный одним взглядом сделать заикой любого храбреца, он может быть очаровательно любезным, когда пожелает.
  Узкий круг приближенных, собравшихся с царем на мой доклад в одной из зал нарвского замка, представлял самое авторитетное собрание, о каком только может мечтать честолюбивый инвентор. Правда, наиболее высокопоставленные военачальники - Головин, Шереметев и Огильви - не присутствовали, зато четыре молодых генерала, весьма талантливых и быстро идущих в гору, были налицо. Меншиков, Ренне, Репнин, Брюс, - мне они казались небожителями, восседающими на Олимпе славы. Лифляндец Карл Ренне был старшим по возрасту - ему исполнилось ровно сорок лет - зато младшим по чину. Он стал генерал-майором за два блестяще выигранных боя как раз при недавней осаде. Самый молодой - Меншиков, ближайший друг царя, только что произведенный в генерал-поручики, губернатор всех завоеванных у шведов городов и земель. Невзрачный Аникита Репнин прекрасно показал себя в прошлой войне с турками и уже при первой Нарве командовал дивизией. Наконец, мой великодушный покровитель, рожденный в Москве потомок шотландских королей, один из самых образованных людей России. Можно было рассчитывать, что слушатели окажутся расположенными к новшествам и не слишком консервативными.
  Лишь только взгляды обратились ко мне, только я встал и начал говорить - совершенно перестал волноваться, как много лет назад, когда поражал венецианцев своим Цицероном. С детства обретенное умение привлечь и держать внимание публики никуда не пропало, несмотря на чужой язык. Произнеся первые заготовленные фразы по-русски, далее перешел на немецкий: его лучше или хуже понимали все присутствующие, и в нем были нужные термины. Благо, говорить слишком много не требовалось. После краткого представления нового оружия с изъяснением его достоинств предполагалось сравнение с обыкновенной кремневой фузеей в стрелковом состязании. Для этого заранее приготовили мишени из тонких досок, изображающие фигуру стоящего человека, а Яков Вилимович вызвал преображенского унтер-офицера, коего в полку назвали лучшим стрелком. У реки, под стенами замка, мы с гвардейцем на глазах царя в течение минуты старались превзойти друг друга быстротой и меткостью. Надо отдать должное моему сопернику: два попадания в цель с полутора сотен шагов - удивительный результат для гладкоствольного оружия. Правда, одна из пуль лишь слегка задела мишень, отколов длинную щепку где-то возле плеча, зато другая попала деревянному солдату прямо в живот. Но это не шло ни в какое сравнение с моей мишенью, середина которой вся топорщилась свежими занозами от шести отверстий. Чтобы еще усилить впечатление, я спустился к самой Нарове, на секунду погрузил в ее струи заряженную винтовку - генералы выпучили глаза - вылил из ствола воду, приложился... Выстрел так и застал их с разинутыми ртами! Царь бросился меня обнимать, успех был очевиден. Ему самому не терпелось пострелять из моего оружия, и он предался этому занятию с увлечением ребенка, заполучившего новую игрушку. Я еле успевал давать объяснения и снаряжать зарядные части, с трудом сдерживая счастливую улыбку. Успех несомненный и бесспорный наконец-то выпал на мою долю, и теперь следовало извлечь всю пользу из открывшихся возможностей. Позволив напоследок выстрелить генералам, всей компанией во главе с довольным царем мы вернулись в замок.
  Сразу поставив разговор на деловую почву, государь спросил о вознаграждении, которое желаю получить и кондициях, какие считаю приемлемыми. У меня были приготовлены разные ответы на сей вопрос, смотря по обстоятельствам. В нынешний благоприятный момент можно было требовать максимум. Приняв скромный вид, я нахально заявил, что не нуждаюсь в иной награде, кроме возможности служить столь прославленному монарху, как Его Царское Величество, в таком качестве, в коем смогу принести наибольшую пользу, и осмелился предположить, что мои знания и опыт позволяют претендовать на чин капитана гвардии великого государя.
  Покосился на царя, стараясь разглядеть, как воспринято сие бесцеремонное самовыдвижение, и, убедившись, что по крайней мере без гнева, двинулся дальше:
  - Надеюсь, что Ваше Величество предоставит в мое распоряжение людей и средства для приведения в совершенство новых видов оружия и изготовления их в нужном числе, а когда сие будет исполнено - назначит меня командовать полком, вооруженным новоманерными ружьями. Полагаю, что вымышлять оружейные инвенции и испытывать их в бою должен один и тот же человек.
  Выслушав веские резоны, почему подобное соединение обязанностей будет полезным, государь, после секундного размышления, кивнул, - не вполне понятно, следовало относить сей знак согласия к моим притязаниям или же только к рассуждениям по поводу последнего тезиса.
  Лицо царя было непроницаемо: призвав генералов к совету, он тем самым возложил на себя обязанность сдерживаться, иначе подчиненные только перелагали бы другими словами царские мысли. Однако его неумение скрывать неудовольствие или раздражение ни для кого не было секретом, - стало быть, гадательной являлась лишь степень одобрения моих пропозиций. Кстати, запросы выглядели вполне естественно: я уже знал, что в России гвардейские капитаны обыкновенно так и переводятся в армию полковниками. Если это считалось повышением, то небольшим. Гвардия состояла из людей, в наибольшей мере облеченных царским доверием - были случаи, когда гвардейский поручик отправлялся надзирать за действиями персоны генеральского ранга. На мой взгляд, или не стоило держать в высоких чинах людей, нуждающихся в подобном присмотре, или уж поручика назначить на генеральскую должность, если он настолько хорош. Однако сейчас надлежало заботиться о другом:
  - Поскольку я недостаточно хорошо знаю здешние законы и обычаи, отчего могу сделать много ошибок, понадобятся два толковых помощника из русских, один - чтобы руководить людьми, другой - распоряжаться деньгами, мне же достаточно будет занятий с железом. Главенство полезнее оставить за мной, с тем, однако, чтобы наиболее важные дела решать втроем, коллегиально, в случае разногласий прибегая к мудрости высокопоставленного куратора, коего Ваше Величество, полагаю, соизволит назначить для общего руководства делами и содействия им в сферах, для меня недоступных. Помимо сего, почитаю необходимо нужным иметь постоянную привилегию прибегать в крайней необходимости к милости Вашего Величества, обращаясь как письменно, так и лично, что прошу подтвердить особою грамотой и обещаю сие право употреблять с разумной сдержанностью.
  Настал черед денежных вопросов. Повторно отказавшись от вознаграждения и предоставив оное великодушию государя, я назвал сумму, достаточную по моему расчету для завершения оружейных опытов, - от пятнадцати до двадцати тысяч ефимков, смотря по состоянию предоставленной мне мастерской, с рассрочкой на три-четыре года. При сокращении ежегодных ассигнований сроки увеличатся пропорционально, тогда как обратное неверно: дополнительные средства к ускорению работ не приведут.
  Забота омрачила ясное чело государя. Да и генералы начали хмуриться.
  - Куда ж тебе этакую прорву денег? - не выдержал первым Аникита Иванович.
  Здравомыслящий Ренне поинтересовался, сколько винтовальных фузей получит армия в результате таких непомерных затрат. Узнав, что нисколько - только опытные образцы - скептически покачал головой и спросил предполагаемую цену за одно ружье, сверх упомянутых расходов. Можно было сделать лишь весьма приблизительную оценку, исходя из расчета, что на каждую винтовку потребуется дюжина сменных зарядных камер, каждая стоимостью почти как целый ствол, а все остальное не должно слишком отличаться от обыкновенного оружия. Учитывая вероятное удешевление от правильного распределения труда между работниками, я ответил, что первые ружья, конечно, будут очень дороги, но со временем можно рассчитывать на снижение цены примерно до десяти рублей за штуку (рубль тогда равнялся имперскому талеру).
  Лица генералов вытянулись. Царь был, по меньшей мере, озадачен. Употребляемая в русских войсках фузея обходилась его казне, смотря по качеству, от восьмидесяти копеек до двух рублей. Названная мной цифра выглядела огромной и почти равнялась годовому солдатскому довольствию. Я просто ошеломил слушателей. А что оставалось делать? Есть, разумеется, хитрости, придуманные ловкими людьми для верного получения денег на свои прожекты. Когда дело не относится к числу срочных и обязательных (скажем, строительство канала или моста), стоимость занижают в несколько раз. Истратив первоначальные средства, просят о дополнительных ассигнованиях в надежде, что единожды начатое не будет остановлено. Если же расходы неотменны (например, на транспорт для армейского обоза), то поступают наоборот, стараясь всячески преувеличить будущие затраты, чтобы иметь запас, облегчающий исполнителю жизнь. Даже умей я пользоваться этими способами, вряд ли стоило их применять, имея дело с Петром: в отношениях с ним лучшей политикой была честность.
  Царь приказал подавать мнения. Всё тот же Ренне взялся говорить первым, похвалил меня за интересную инвенцию, но полностью отверг ее практическую полезность, пока цену оружия не удастся снизить вдвое или втрое. Репнин согласился, что уж слишком дорого выходит, в пять раз дороже наилучшей кремневой фузеи. Брюс возразил: всего дешевле в таком случае - выставить против шведа мужиков с дубьем, только чем подобная баталия кончится, заранее известно. Он указал, что воспламенение заряда от удара можно распространить и на обычное оружие, это позволит стрелять в дождь или сырость, а самое широкое поле для применения сих новшеств видел в артиллерии. Ему отвечали, все в том же экономно-скептическом духе. Скучающий Меншиков, торопясь окончить спор, подвел итоги:
  - Дело очевидное: на одинаковые деньги одного вооружить или пятерых?
  Полковничий чин горел ясным огнем, да и капитанский был в опасности. Только что я блаженствовал на вершине успеха... Беспечный Икар взлетел слишком высоко, и теперь падал вниз, теряя перья. Гонение на казнозарядное ружье во имя сбережения казны застало меня врасплох, как атака из засады. Аргументы не приходили на ум, хотя в доводах оппонентов, похоже, крылась какая-то ошибка. Обсуждение угасало. Если немедленно не контратаковать - останется утешаться лишь тем, что похороны моих великих планов состоялись по высшему разряду, с участием августейшей особы. Еще не зная, что сказать, я встал из-за стола, как из-за бруствера под обстрелом. Счет пошел на секунды: все смолкли и обернулись ко мне, не исключая Петра. Глубокий поклон в сторону государя:
  - Ваше Величество! Позволите ли еще раз взглянуть на мишени?
  Ясно, что строить аргументацию можно только от результатов стрельбы. А главное - выиграть хоть немного времени, чтобы обдумать ответ.
  - Прошка, принеси.
  Теперь генералы терпеливо ждали. Царский денщик мелькнул в дверях и через пару минут явился с простреленными досками, острые щепки торчали вокруг пробоин. Я перенял у него ношу и остановился в середине залы, приобняв мишени по сторонам от себя.
  - Прикажите считать, Ваше Величество. Во сколько раз мое ружье сделает солдата сильнее в перестрелке?
  Я еще недостаточно понимал русскую речь, чтобы разобрать все фразы, коими обменивались присутствующие, но разговор явно шел о том, учитывать ли касательное попадание. Мое великодушие не имело границ:
  - Шесть пуль против двух - стало быть, втрое.
  - А цена выше - впятеро! Неприбыточно выйдет!
  Бесцеремонный Меншиков поторопился прервать меня, глубоко заглотив предложенную приманку. Я выждал паузу, спросил царя, будет ли мне позволено договорить, и продолжал:
  - Пехота ведет бой двумя способами. Сначала - перестрелка, потом рукопашная на багинетах. В первом деле, как мы видим, винтовочный стрелок втрое сильней обыкновенного фузилера, во втором - равен ему. Если, конечно, после такого огня дойдет до рукопашной. Таким образом, в среднем, по двум видам боя, можно надеяться на повышение боевой силы в два раза.
  Противник снисходительно улыбался: а я мол, что говорил? Оставалось только его добить.
  - Господин генерал-поручик (почтительнейший поклон в сторону Меншикова) был бы совершенно прав, если бы солдаты ничего не стоили Вашему Величеству, и их не надо было кормить. Мы убедились, что у меня один солдат в бою заменит двух. Считаем годовой расход на равные боевые силы. Одиннадцать рублей жалованья и десять рублей винтовка - двадцать один. Двадцать два рубля жалованья и четыре рубля на два мушкета - двадцать шесть. Каждая винтовка сбережет пять казенных рублей, это в новонабранном полку за первый год. Дальше - больше, потому что оружие дается солдату не на один год, и цену его надо делить на срок износа. Не знаю, какую пропорцию занимает закупка фузей в средних за много лет денежных затратах русской пехоты, но думаю, что не более двадцатой доли, как и во Франции. Если мы добьемся удвоения боевой силы полка, умножив сии расходы пятикратно, весь его бюджет возрастет не более чем на пятую часть. Гораздо прибыточней, чем увеличивать мощь армии набором дополнительных войск.
  Царь очень хорошо умел считать деньги. И вообще у него был быстрый ум. Смеясь, Петр хлопнул по спине генерала:
  - Плохой из тебя купец, Данилыч. Не умеешь прибытки рассчитывать.
  Тот безучастно повел плечами с видом утомленного аристократа, чей благородный дух не снисходит до столь презренной материи. Царь повернулся ко мне:
  - Составьте с Яковом ведомость, что тебе потребно. Завтра доложите.
  Он встал и, широко шагая, вышел из залы. Генералы заторопились следом. Брюс, проходя, взглянул сердито, будто на опасного безумца: я понимал и сам, что сделал величайшую глупость, но у меня не было иного выхода, кроме как спорить с могущественным фаворитом. К чести генерал-губернатора, столкновение не имело последствий. Меншикова обвиняли во множестве пороков, действительных или мнимых, но еще никто не упрекнул его в мелочности. Я представлял слишком незначительную фигуру, чтобы он соизволил почтить меня своей враждой.
  
  ПОД БЛАГОСКЛОННЫМ ВЗОРОМ МИНОТАВРА
  
  На следующий день после первой аудиенции я имел довольно обстоятельную беседу с царем и был произведен в лейб-гвардии Семеновский полк капитаном. Более высокие притязания в разговоре не упоминались. Впрочем, не составляло труда догадаться, что осуществление оных прямо зависит от успеха в оружейном деле. Для руководства и содействия государь поставил надо мной даже не одного, а двух кураторов. Узнав, какие люди были назначены в 'няньки' - всякий поймет, насколько серьезно воспринимались мои предложения.
  Брюс был естественным кандидатом в сию должность, - это он представлял меня Петру и генералам, и вообще всевозможные оружейные хитрости считались по его части. Мы с ним впоследствии прекрасно находили общий язык, несмотря на определенное расхождение интересов: Яков Вилимович стремился подчинить меня с моими людьми артиллерийскому ведомству, чтобы плодами трудов в наибольшей степени пользовался его род оружия; я же искал самостоятельности, пытаясь встать не наравне с ним - это было бы слишком амбициозно - но рядом и заниматься оружейными изысканиями отдельно, по собственному выбору. Главной помехой более тесному сотрудничеству представлялось окружение Брюса - та пестрая толпа немецких артиллеристов и инженеров, с коей мне безо всякого удовольствия довелось познакомиться под Нарвой. Возможно, я был к ним несправедлив (сравнение с Вобаном мало кто выдержит), но почти все оставили впечатление второсортности. Одни не прижились на своей родине по недостатку знаний, другие - по неуживчивости характера, третьи счастливо соединяли оба эти качества. Ни в чем не хочу упрекнуть Якова Вилимовича: ему приходилось использовать тех людей, которые были в распоряжении, - но входить в сию компанию в качестве младшего члена не хотелось. А уж если бы генерал начал оказывать мне предпочтение перед старшими по званию и сроку производства... Думаю, тогда у меня все силы уходили бы на отражение вражеских интриг, вместо дела.
  Еще одно соображение, побуждавшее держаться в стороне от иностранных по преимуществу артиллерийских офицеров - опасение, что в их соседстве мои секреты легко могут обесцениться, сделавшись достоянием всей Европы. Наемники, ныне служащие одному государю, завтра - другому, меньше всего годились в конфиденты, если я намеревался удержать за собой монополию. Угрозу они представляли не сами по себе, а в силу возможности, что через них ключевые особенности моих инвенций станут известны действительно первоклассным европейским ученым и оружейникам, которые смогут меня опередить и превзойти. Русских людей в этом отношении можно было долго не опасаться, как бы щедро я ни делился с ними знаниями.
  Видимо, мы с царем рассуждали сходно: он повелел, чтобы дела по новоманерным фузеям ведались не в артиллерии, а в Преображенском приказе. Главой оного приказа, моим вторым (или первым - считая по чину) опекуном был Его Величество Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь, страшилище московское. Решение царя поставить меня под покровительство самого опасного человека в России оказалось воистину мудрым: без поддержки Ромодановского я ничего бы не смог. Напомню, что, помимо розыскных дел, он ведал литьем мортир и пушек, изготовлением ядер, бомб и прочих боевых припасов, а заодно возглавлял Аптекарский приказ, так что химия и пиротехника находились под его надзором. Распоряжения князя по оружейным вопросам, хотя всегда уместные, были не самым важным вкладом в мои труды. Его главная заслуга - в другом.
  Тот, кто не имел удовольствия заниматься промыслами или коммерцией в российских пределах, может получить представление о местных особенностях этих мирных занятий, попытавшись пройти сквозь большую стаю бродячих собак с куском сырого мяса в руке. Сей кусок будет изображать ваши деньги. Наличие влиятельного покровителя эквивалентно окованной железом дубинке: не избавляя полностью от посягательства наиболее наглых тварей, сильно увеличит шансы отбиться. Поддержка князя-кесаря, в границах сей аллегории, - это уже не дубинка, это топор, - острый как бритва и по все дни омытый свежей кровью... Мне с самого начала пришлось воспользовался беспощадным инструментом и, собственно, потому я не имею права упрекать Ромодановского в жестокости.
  Царь Петр не был сторонником единства кассы: он предпочитал привязывать расходы казны к доходным статьям напрямую. Для оружейных работ мне отписали доходы с нескольких подмосковных волостей, только не надо думать, что до моего появления деньги лежали втуне. Разумеется, были другие надобности, на которые они тратились, были люди, их тратившие и себя не обижавшие - и всё это извольте разрушить только из-за того, что царю понравились сладкие речи какого-то иноземца! Честные попытки 'иноземца' разобраться в денежных делах натыкались на непреодолимую оборону подьячих в съезжей избе. Денег и так было мало: гораздо меньше, чем требовалось по моим расчетам, - так и эти крохи непонятными путями исчезали бесследно. Отчаявшись развязать тугой, без единого кончика, клубок хитросплетений, я почел за лучшее разрубить сей гордиев узел - если не мечом воина, то топором палача. Князь-кесарь по моему представлению назначил розыск, приказным пришлось давать отчеты на дыбе и под кнутом. Деньги чудесным образом появились - после этого я уже не выпускал их из своего внимания.
  Найти оружейных мастеров тоже помог Ромодановский. В России, даже имея неограниченные средства, невозможно просто нанять работников: они себе не хозяева. Надо договариваться с их господином. По приказанию князя-кесаря, обрусевшему голландцу Андрею Андреевичу Виниусу, владельцу завода в Туле, пришлось поделиться оружейниками. Ей-Богу, жаль было грабить старика, и без того попавшего прошлый год в опалу и пострадавшего под кнутом за нерасторопность в снабжении армии и хищения (совершенно незначительные, сравнительно с суммами, проходившими через его руки). У него даже губы дрожали от обиды, что приходится отдавать какому-то мальчишке заботливо выученных людей, - но ослушаться не посмел. Мастеров, правда, я посчитал нужным спросить, и взял с собой под Москву, в Преображенское, только тех, кто сам пожелал. Среди бесчисленных служебных построек на задворках деревянного царского дворца князь Федор Юрьевич нашел место для небольшой мастерской, выставив вон кого-то не столь нужного.
  По сути, я состоял в прямом подчинении князя, хотя встречался с ним нечасто - для отчета о ходе работ, да иногда - при возникновении не преодолимых без его вмешательства препятствий. Не могу вспомнить почти ни одного противоречия между мной и Ромодановским. Умение различать людей - кого надо заставлять и подгонять, а кого скорее сдерживать, как слишком горячего коня, так и норовящего сорваться вскачь, - нужно всякому, кто претендует командовать хотя бы ротой. А князю-кесарю царь поручал всю Москву, уезжая за границу. Опыта и государственной мудрости ему было не занимать. Что же касается жестокости... Личина палача совершенно приросла к нему, особенно со времен стрелецкого бунта. Но был признак, наводящий на подозрения о не до конца умерщвленной совести - тяжкая потребность заливать душу вином. Черта, полностью отсутствовавшая в безупречном Андрее Ивановиче Ушакове.
  Урезав мои денежные запросы на оружейные опыты, государь тем более не дал ни копейки на какие-либо новоманерные войска, которые все равно нечем было вооружать. До отбытия в Москву удалось лишь шапочно познакомиться с семеновцами, отныне моими товарищами, и представиться полковнику князю Михаилу Голицыну, а также руководившему всей гвардией преображенскому командиру, генерал-майору Джону Чамберсу. Полк догнал меня в столице только через четыре месяца, в декабре - и обнаружилось, что на мое место претендует другой капитан. Вернее, это я занял его место.
  Тогда еще не вошла в обычай манера знатных бездельников числиться в полку, не исполняя никаких обязанностей. Если офицер подолгу не появлялся в расположении, это означало либо серьезную болезнь, либо особое поручение царя. Сверхштатных офицеров и унтеров вовсе не было. Отсутствие различия между должностью и чином означало, что капитан - тот, кто командует ротой, и никак иначе. Тут-то и крылся подвох. В августе под Нарвой государь, не имея подходящих вакансий, поставил меня на временно свободную роту, капитан которой, князь Михаил Волконский, находился в отпуске после ранения. Теперь он вышел на службу - и приходилось думать, как разойтись с князем мирно. Конечно, царю ничего не стоило подвинуть, если надо, какого угодно аристократа - но Волконский был своим, старым боевым товарищем, а пришлый венецианец - чужаком. Не стоило с самого начала портить отношения с офицерами.
  Воспользовавшись дарованным правом обращаться к государю напрямую, я предложил создать в полку особую роту метких стрелков под моим командованием. Разумеется, прежде требовалось уговорить полковника поддержать сие начинание. Князь Михаил Михайлович Голицын, хотя не присутствовал при нарвских испытаниях, в подробностях знал их результаты, к тому же удалось сыграть на соперничестве между гвардейскими полками: преображенцы имели в составе дополнительный батальон, бомбардирскую и гренадерскую роты, да еще командиром - генерал-майора и кавалера св. Андрея. Почему бы семеновцам не попробовать в чем-то другом обойти товарищей по оружию?! Такая идея обладала хорошими шансами на успех как по скромности первоначальных затрат, так и по привлекательности для царя, имея целью улучшение боевых качеств одного из любимейших его полков.
  После высочайшего одобрения, за отсутствием новоманерных ружей были закуплены обыкновенные дульнозарядные штуцера и устроены стрелковые состязания, по результатам которых я отбирал себе подчиненных. Дело подвигалось плохо: прицельной стрельбе не учили ни в русской, ни в европейских армиях. Это просто не имело смысла с таким неточным оружием, как гладкоствольная фузея. С трехсот шагов, то есть всего лишь с сотни саженей, можно расстрелять весь запас патронов по сомкнутому строю противника и не получить убедительного результата. Тирольские егеря, удивившие некогда французов на альпийской дороге, были всего лишь ополченцами, но не солдатами регулярных войск императора Леопольда. В России, стране необозримых лесов со множеством пушных зверей, могли найтись хорошие стрелки - только не в гвардии, ибо благородными видами охоты считались соколиная или псовая, где ружейная меткость не требуется.
  Удручало меня и сплошное невежество (за исключением очень узкого круга, охватывающего даже не всю знать). Гвардия - еще ничего, а в армейских полках среди офицеров встречались азбучно неграмотные. Непонятно, как они достигли своего ранга и что стали бы делать, получив, например, секретный письменный приказ. А уж требовать, скажем, составить ландкарту незнакомой местности с помощью компаса и астролябии... Мне хотелось иметь в распоряжении подготовленных намного лучше среднего субалтерн- и унтер-офицеров, а желательно - и грамотных солдат, способных действовать по-тирольски, из засад малыми группами. Потребуется, допустим, взять дистанцию до противника - как это сделать, не владея счетом в пределах тысячи?
  Ни умелых стрелков, ни готовых грамотеев взять негде - значит, надо их выучить. Понятно, не самому - и так голова пухла от чрезмерного множества забот. Был учрежден (опять благодаря личному содействию государя) особый класс для откомандированных гвардейцев при московской Навигацкой школе - только в России возможна такая школа за семьсот верст от ближайшего моря! По крайней мере, там нашлись два первоклассных профессора математики: Генри Фарварсон и Леонтий Магницкий. Сухарева башня стала моим любимым местом в Москве. На верхнем ее этаже располагалась обсерватория Брюса, где мне тоже случалось бывать, но чаще я приходил к Магницкому, с которым подружился. Леонтий Филиппович был старше меня лет на десять, он никогда не покидал Россию, однако, беседуя, по выбору, на латинском, итальянском или французском языке о науках, мы с ним чувствовали общую свою принадлежность к единому племени, или скорее рыцарскому ордену, противостоящему невеждам. Он превосходил меня мастерством учителя и тем, что знал еще греческий язык, я же поразил его воображение рассказом об исчислении бесконечно малых по методу Ньютона. Разговоры не были праздными, большей частью вращаясь вокруг обучения моих подопечных. Помимо прочего, мы вместе придумали большое число математических задач на батальные сюжеты, вошедших впоследствии в отдельную учебную книгу для военных школ.
  На первых порах мои отчеты кураторам и государю представляли почти сплошную жалобу о том, чего в России нет. Ведомость машин и инструментов, подлежащих покупке за границей, равно как перечень ремесел, коим следовало обучить русских мастеров в Англии или Голландии, оказались изрядными. По счастью, большинство пунктов относилось к вещам и умениям, нужным только для изготовления ружей en masse, - согласно моим расчетам, до этого оставалось два или три года. Можно было заранее послать учеников и разместить заказы, а с опытными работами всячески изворачиваться, обходясь тем, что есть в распоряжении. План опытов я давно и подробно обдумал, и сразу по оборудовании мастерской в Преображенском начал приводить в исполнение.
  Во-первых, следовало озаботиться сопряжением частей составного ствола. Опаляемые огнем и разъедаемые сернистым пороховым дымом, конические поверхности потеряли зеркальный блеск; первым сдался внутренний, заходный конус ствола, тогда как ответные части зарядных камер остались почти новенькими - вполне предсказуемо, их была дюжина, а ствол один. Всего лишь после полусотни выстрелов (почти вслед за показом царю) прорыв огня стал заметным, а ближе к сотне - просто опасным для стрелка. Я видел три пути повышения долговечности: упрочнить металл ствола закалкой или цементацией, сделать мягче зарядные камеры (возможно, даже попробовать медное литье) и изготовить сменный заходный конус, вкручиваемый в ствол на резьбе.
  Во-вторых, соединение частей несколькими парами фигурных выступов в виде глаголя было слишком сложным, каждая зарядная камера требовала кропотливой подгонки, чуть не целого дня работы хорошего мастера, и при малейшей деформации все шло насмарку. У меня в голове было пять или шесть вариантов конструкции, но сделать выбор я мог, только испытав их в железе.
  В-третьих... В-четвертых... ... В-двадцать пятых...
  Скажу подробно лишь еще об одной проблеме. Оружие получалось тяжелее обыкновенного. Правда, центр тяжести ружья сдвигался к замку, но солидная прибавка веса все равно была ощутима. Это еще без зарядных камер. А камеры - больше двух фунтов каждая. С большим резервом прочности, для показа коронованным особам, а то, не дай Бог, отлетит... Даже если не в лоб оной особе, а просто куда-нибудь отлетит, испугает... Все равно - не поймут. Предположим, делая ружье для простого солдата, треть металла после испытаний удастся с камеры снять. Число готовых к бою зарядов должно быть не меньше, чем у обыкновенного фузилера - по традиции их одиннадцать во французской пехоте и ровно дюжина - в русской. Больше на груди не помещается, а из поясных или заплечных сумок заряжать неудобно. Считаем вес и думаем о солдате небогатырского сложения, которому после долгого марша со всем этим железом надо не просто удержать ружье, а точно прицелиться, да чтобы руки от усталости не дрожали.
  Приемлемый вес никак не получался. Мои оружейники трудились в поте лица, по другим пунктам продвижение было заметным, здесь же я ничего не мог придумать, кроме опорной сошки, как у старинного тяжелого мушкета, которая еще более отяготила бы солдат на марше.
  На православное Рождество работы в мастерской пришлось остановить, ибо все русские люди, кроме меня, праздновали и отдыхали. А мы с лютеранином Брюсом в святой день прямо за обедом обсуждали устройство бомб нового образца. Яков Вилимович с самого своего возвращения в Москву настаивал, чтобы я занялся артиллерийскими делами, не дожидаясь окончания работ по ружьям. Мне пришлось уступить, выторговав у него взамен несколько хороших мастеров, и теперь мы рассуждали, как добиться, чтобы снаряд летел к цели определенной стороной вперед. Способы для этого существовали (например, эксцентрическое расположение полости в бомбе), но весьма грубые - нам требовалась более точная ориентация. Отвергнув всевозможные хвосты и шлейфы, имеющие свойство сгорать или отрываться при выстреле, а также вращение снаряда (нарезка даже ружейного ствола была сложной операцией, применительно же к артиллерийским калибрам сия задача повергала меня в ужас), я пришел к мнению, что решение можно найти, придав бомбе асимметричную внешнюю форму с учетом сопротивления воздуха. Сначала идея отринуть геометрическое совершенство сферы даже мне самому показалась еретической, хотя были известны цилиндрические зажигательные каркасы и осветительные лихткугели - ими стреляли, не рассчитывая на меткость попаданий. Потом, вспомнив юношеские опыты, вообразил самую обтекаемую из своих фигур: два длинных конуса, соединенных основаниями, и мысленно добавил оперение, как у стрелы, только из тонких металлических ребер. Не имея терпения дождаться пера и бумаги, нарисовал придуманное красным вином по салфетке. Брюс долго дивился на рисунок, и так и этак представляя пузатую чугунную стрелу; мы немного поспорили, выдержит ли оперение выстрел и какую форму ему придать. Наконец он сказал:
  - Надо попробовать. Это может получиться.
  Как только проспался наименее обрусевший немец из московских литейщиков, изготовили полдюжины таких биконических бомб, набили землей вместо пороха и выстрелили из длинной гаубицы в двухсаженной толщины снежный вал, специально для того насыпанный. Все получилось! Снаряды летели острым носом вперед, пронзая снег намного лучше круглых обыкновенных бомб и даже лучше сплошных ядер! Мы вымышляли сию диковину только затем, чтобы снабдить трубкой ударного действия в носу и заставить взрываться в самый момент удара о землю. Теперь появилась мысль об использовании прекрасной пробивной силы длинных снарядов для бреширования. Конечно, в таком случае их нельзя делать пустотелыми: ни один полый снаряд не выдержит пушечного выстрела, это вам не гаубица. Надежды не вполне оправдались: скоро мы выяснили, что сила снарядов увеличивается меньше, чем цена, по сравнению с круглым ядром. Над гаубичными бомбами подобной формы еще долго продолжалась работа. А мне захотелось испробовать свеженайденную идею применительно к ручному оружию.
  У меня были изготовлены винтовки и заложена серия опытов для сравнения действия пуль различного калибра, от самого распространенного армейского в семь линий восемь точек, до четырехлинейного - годного, по общему мнению, только для охоты на зайцев. Конечно, пули весом чуть больше золотника не годились на такое сравнительно крупное существо, как человек, но я считал нужным ради полноты картины получить цифры и для этого детского ружьеца.
  Подыскивая эквивалент живой плоти, чтобы измерять пробивную силу, я перепробовал разные субстанции, от сосновых досок до свиного окорока, но остановился на сырой глине, из коей, по преданию, сотворен Адам. Мой выбор определялся не авторитетом Писания, а наибольшим сходством со свининой по силе сопротивления, в сочетании с преимуществом однородности: в глине нет жил и костей, и результаты выходят в виде сравнимых чисел. Таблица близилась к завершению, когда в нее, опрокидывая и разбивая стройные закономерности, влетели продолговатые пули. Вопреки опасениям, кучность попаданий нисколько не ухудшилась, а игрушечная четырехлинейная винтовка вдруг стала страшным оружием. Удлиненная остроконечная пуля тройного, против сферической, веса, при пропорциональном увеличении заряда иногда пробивала рогожный мешок с глиной навылет. Такой слой, по моему расчету, стоил двух или трех человек, если не случится попаданий в кости.
   Трудно передать восторг, меня охвативший: проблема, долго казавшаяся неразрешимой, растаяла как дым! Изменив форму пуль и уменьшив почти вдвое обыкновенный ружейный калибр, можно было примерно в той же пропорции облегчить оружие не в ущерб прочности, и еще получить солидную прибавку дальности и убойной силы.
  К сожалению, эти опыты еще не дали плодов, пригодных для эффектной демонстрации, когда государь отбыл из Москвы в Литву к войску, заранее туда отправленному. Я вновь разлучился со своим полком. Под моим началом осталось десятка два откомандированных на учебу гвардейских солдат и унтер-офицеров с подпоручиком Андреем Викентьевым, не вполне излечившимся после прошлогоднего тяжкого ранения. Царским указом мне предписывалось отбирать годных людей из рекрут, а равно из гарнизонов, однако дополнительных денег не выделялось, и я очень осторожно пользовался этим правом, чтобы не отнять средства у мастерской.
  Оружейные мастера были на сей период главными кузнецами моего будущего процветания, их надлежало холить и лелеять, но и держать в строгости - в последнем я убедился зимой, на святках, когда один из переданных Виниусом мастеровых запил и после недели безвестного отсутствия был найден насмерть замерзшим в сугробе. Еще нескольких, по разным причинам оказавшихся негодными, удалось большей частью обменять на молодых ребят, способных к обучению. В итоге вместе с людьми, полученными от Брюса, у меня собралось четверо хороших, опытных оружейников и при них около дюжины подмастерьев и учеников. Отношения с мастерами не сразу удалось наладить: требовалось время и немалые усилия для доказательства, что человек господского звания, да еще иностранец, превосходит их в оружейном искусстве. Эта ревнивая цеховая гордость служила для меня лучшим залогом пригодности: пусть стараются убедить весь мир, что 'не лыком шиты', честолюбие - великая сила! Огромная ошибка - считать, что это свойство недоступно простолюдинам! Позже, когда мы с ними уже знали цену друг другу, я был уверен - каждый из кожи вон вылезет, чтоб только не опозориться, если дело идет о мастерстве. Конечно, и деньги - большая сила для управления людьми. После того, как репутация моя устоялась, стало возможно объявлять конкурсы и обещать награды за наилучшие решения по конструкции или способам изготовления деталей. Приказчик Ромодановского Демка Ярыгин - честный, но недалекий малый, приставленный распоряжаться деньгами, никак не брал в толк, зачем платить мастеровым что-либо сверх установленного жалованья. Князь-кесарь идею тоже не одобрил - баловать работников было не в его духе. Что ж, за первый год я получил двести с лишним рублей капитанского оклада и распоряжался ими бесконтрольно. Награда не обязательно должна быть большой: иногда один-два рубля, составляющие месячный заработок мастерового, пробуждают в людях чудеса изобретательности.
  Сказать, что я дневал и ночевал в мастерской, было бы тривиально - где еще ночевать человеку, у которого нет другого дома? Погоня за успехом, с азартом гончей, преследующей зайца, стала единственным смыслом моего существования. Печалило только, что четкий план организации дела, заранее обдуманный и изложенный на первой высочайшей аудиенции, не получалось осуществить в полной мере. Слишком многое отвлекало от оружейных опытов. Если денежные дела удалось сложить на Демку, то облегчить усилия по содержанию подчиненных в строгости и покорности пока не выходило. А я не раз замечал, как трудно бывает совместить напряжение воли с напряжением ума. Мысль и действие соотносятся как вдох и выдох, попробуйте совершить то и другое одновременно! Возможно, существуют натуры, столь счастливо устроенные, что не знают подобных противоречий, но у меня состояние размышления - это слабость духа, колебания и чрезмерная восприимчивость. Даже когда решение найдено, трудно бывает отбросить сомнения и перейти в другую ипостась - непреклонного солдафона, решительного, как старинный дубовый таран с медным бараньим лбом на оконечности. А перейти надо, и без притворства: посылая людей на смерть, нельзя быть слабым - это сразу почувствуют.
  Только Господь способен пребывать единым в трех лицах, а человеку и в двух тяжело. На протяжении всей своей жизни я не мог победить этого мучительного раздвоения, хотя знаю средства его облегчить. Самое действенное - найти подходящих помощников. Так Петр нашел Ромодановского, заставив князя-кесаря держать в страхе Москву, вместо того чтоб самому этим заниматься. Викентьев разочаровал меня в подобном смысле: толковый офицер, но не очень годный в диктаторы, да и оставлен в городе лишь потому, что не может нести службу в полную силу. Приходилось карать и миловать самому. Скоро я заслужил репутацию крайне жестокого человека, потому что старался избегать телесных наказаний. В глазах солдат несколько дней карцера за мелкую провинность или наряды на черные работы по мастерской выглядели гораздо суровее порки, а попытка в дисциплинарном порядке на неделю оставить нарушителей без винной порции чуть не вызвала бунт. С точки зрения закона я был неправ: вечерняя чарка установлена царским указом, и даже самый ретивый капитан так же не вправе отобрать ее у солдата, как не вправе отнять жалованье. Пришлось уступить собственному требованию виновных и высечь как сидоровых коз, но выпивки не лишать.
  Первая московская зима была страшно тяжелой: беспрерывная лихорадка дел, непривычная обстановка и фантастические морозы. Когда холода миновали, русский язык перестал вызывать трудности, а дела двинулись по намеченному плану, пришло время добавить себе обязанностей. Надлежало выбрать место для будущих мастерских - не как в Преображенском, а на тысячи стволов ежегодного производства - то, что в России именуют словом 'завод'. Окончательное решение и князь-кесарь не мог принять: это была компетенция государя. Однако предложения следовало подготовить заранее. Обсуждались ближние окрестности Москвы, Урал, Ярославль, но, вспомнив печальный шалонский опыт, я решительно высказался за Тулу. В любом сколько-нибудь сложном ремесле главный залог успеха - люди. Лучшие мастера по железу работали в этом городе. Устройство плотин и водяных колес там тоже было возможно. Москва достаточно далеко, чтобы высокое начальство не мешало работать, и достаточно близко, чтобы рассчитывать на его помощь в случае необходимости. Устроив навигацким ученикам практический экзамен, я сделал подробную топографическую съемку окрестностей города и в свободное от других занятий время составил с ними детальный план строительства, включая чертежи мастерских, казарм, плотин и смету расходов. В России строят не так, как в других странах. Начиная дело в Англии или Франции, я бы просто нашел подрядчиков по водяным колесам, отсыпке плотин, строительству зданий, сторговался с ними и дальше следил за ходом работ, до окончания. Здесь же, чтобы вставить стекла в окна мастерской - приходилось ставить стекольный завод. Чтобы выстроить каменную кузницу - кирпичный завод. И даже лес для стройки отводился живой, на корню. Зато можно было сберечь кучу денег на том, что окрестным мужикам вменялось в повинность работать бесплатно. Растрата человеческих сил получалась чудовищная. Как-то на земляные работы согнали сотни крестьян, дали по одной лопате на десять человек, а вырытую землю они переносили в полах армяков, как бабы в подоле. Можно ли, видя такое, осуждать Петра, за то что лупит палкой мелких начальников? Грешен, я тоже не обошелся без рукоприкладства. Но это было впереди; сначала требовался указ государя и все-таки деньги на строительство, что представлялось возможным получить только под новый, более совершенный образец оружия. Надо же показать царю работу, проделанную за время его отсутствия.
  А показать было что. Десятки опытных фузей, даже сотни - если считать все видоизменения отдельных деталей, на них испытанные - были изготовлены, изучены и испробованы. Отсеяны завиральные идеи. Конструкции многообещающие, но сложные оставлены на будущее, а выбрана одна из простейших: цилиндрическая зарядная часть с боковой рукояткой вставлялась в продолжающую ствол широкую толстостенную трубку с продольной прорезью, изогнутой дальше под почти прямым углом. Закаленная втулка в стволе увеличила долговечность впятеро, и можно было предполагать, что это не предел. Опыты сильно затянулись, поэтому не удалось выехать к государю, как планировал: еще до снега.
  Не стоило об этом жалеть. Русские дороги летом плохи, весной и осенью становятся вовсе непроезжими, зато зимой - прекрасны! Жители стран, не знающих глубокого снега, даже не представляют, что по суше можно путешествовать с таким удобством. Ни одна карета, пусть она стоит тысячи флоринов, не будет иметь на колесах такой плавности хода, как самая скромная кибитка на полозьях. Я наслаждался ничегонеделанием. Впервые за Бог знает сколько времени можно было, наконец, дремать хоть целый день, закутавшись в шубу, или глядеть по сторонам на неспешно скользящие мимо леса, или предаваться праздным мыслям, отличающимся от обыкновенных, как вольно гуляющие бездельники - от марширующих на плацу солдат. Незачем спешить: задания оставшимся в Москве подчиненным оставлены с запасом, проследить за исполнением - есть кому. Даже парадоксальная необходимость ехать медленно, среди большого обоза, из опасения разбойников (имея с собой самое совершенное оружие в мире) не могла вывести из равновесия, - понятно, что это оружие не для ближнего боя против многочисленной толпы. Значит, моя первоначальная задача все еще не решена? Всплыло в памяти, с чего начинались оружейные опыты глубокой осенью девяносто пятого года - ровно десять лет пролетело! Вспомнились заполненные веселой толпой университетские аудиториумы - трудно представить, что они находятся на одной планете с плывущими перед глазами замороженными елками. Далеко же меня завели воинственные мечты!
  Убогие деревни по сторонам казались неразличимыми от вчерашних, точно такие же мужики и бабы пятились в сугробы от наших саней, но страна вокруг была иная - литовская, или белая, Русь. Еще одна, в придачу к московской и польской - до сих пор я слышал о ней не больше, чем можно узнать из царского титула. К Полоцку картина стала меняться: устроенные на польский лад фольварки, шинок с расторопным хозяином-евреем у дороги, добротные дома. Зато - закрытые ставни и ненавидящие взгляды. Мой денщик Семка, шустрый конопатый парнишка, был послан для пополнения запасов и заодно пролил свет на поведение горожан, суеверным шепотом рассказав о случившемся нынешним летом столкновении царя со здешними униатскими монахами. Судя по всему, они не оказали посетившему обитель государю не только подобающих августейшей особе почестей, но и простого уважения, а какой-то взыскующий мученического венца фанатик прямо оскорбил вспыльчивого Петра. Свита бросилась защищать царское достоинство, монахи вступились за своего собрата, началась драка - святые отцы чуть было не доказали, что дух сильнее плоти, но воинская выучка взяла верх. Были убитые и раненые. В отличие от деревенских мужиков, полоцкие жители в большинстве держали сторону Римского престола, с ненавистью взирая на проклятых схизматиков. Вражда о том, под чьим благословением надлежит исповедовать любовь к ближнему, уже не первый век пылала нешуточная. Позже в местечке Дубно какой-то шляхтич позвал в гости двух семеновских офицеров и десяток солдат - накормил, напоил и спать уложил, а ночью всех зарезал во славу Божию. Как это было все знакомо! Я помнил отметину на дубовой двери старинного парижского дома, - по преданию, ее оставило копье, пригвоздившее одного из гугенотских вождей в ночь святого Бартоломео. А то, что рассказывали о подавлении мятежа камизаров, могло лишить аппетита самого закаленного воина. Везде одна общая причина - неутолимое честолюбие католических иерархов, под духовной властью которых и я, среди миллионов, числился. Московские люди после признания, что крещен в латинской вере, на мой религиозный индифферентизм смотрели скорее благосклонно. Здесь, на землях Речи Посполитой, не так просто было избежать определенности, с кем ты. Католический священник, у которого я имел неосторожность по-латыни спросить дорогу на постоялый двор, вместо земных путей долго пытался указать мне дорогу в рай, на которую следует ступить, отвергнув царскую службу, ибо еретики хуже турок и прочих язычников.
  От Полоцка обоз повернул через польскую Лифляндию на Митаву, я же - в направлении Гродно, где, по последним сведениям, находился государь. Но, не проехав половины пути, в одном из местечек встретил остановившийся для отдыха лошадей царский поезд в сопровождении полуэскадрона кавалерии. Отдав краткий рапорт, присоединился к свите и дней через десять закончил свою тысячеверстную прогулку там же, где месяцем прежде начал - в Москве.
  Зато дела мои продвинулись очень сильно. Будучи самым свежим вестником из России, я оказался призван государем в его карету (как и прочие, поставленную на полозья) и принужден отвечать на множество вопросов о московской жизни. Нашлось время и для подробнейшего доклада об оружейных изысканиях, но не в обыкновенном виде. Почти половину обратного пути проехав в обществе царя, все эти дни я вел увлекательнейшую беседу о самых интересных для меня вещах (иногда забывая в азарте, с кем имею дело, и бесцеремонным образом вступая в спор). Ручное оружие и пути его усовершенствования. Артиллерия и расчет траекторий снарядов. Пороховое дело и химия. Способы обработки железа и правильное распределение действий между работниками оружейной мастерской. Порой разговор перескакивал на родственные предметы: тактику, стратегию, историю войн, для аргументации широко брались примеры то из походов Цезаря, то из новейших европейских баталий. Через день после приезда я подтвердил теорию опытом, устроив показательные стрельбы и поражая мишени с невероятных дистанций, вплоть до восьмисот шагов. А к вящему посрамлению скептиков, порицавших 'игрушечный' калибр, на глазах государя прострелил быка - как корабль сквозь оба борта. Незачем было рассказывать, что осенью я полдня упражнялся на скотобойне, изучая говяжью анатомию в поисках траектории, проходящей через сердце и не задевающей ни одну кость. Ничто не действует так сильно на зрителей, как хорошо подготовленный экспромт.
  Хотя эти стрелковые фокусы производили впечатление на царя, он прекрасно понимал (вместе со мной), что новоманерные ружья не годятся для вооружения всей пехоты. Его указ о строении казенного оружейного завода обязывал делать обыкновенные и новоманерные фузеи в пропорции десять к одному по числу стволов. Не скажу, что мне понравилось такое решение, однако вынужден признать его мудрым и взвешенным. Средства, коими я распоряжался, со следующего года увеличивались во много раз. Росло и мое значение.
  Не знаю, что послужило причиной: дорожные разговоры или невероятная стрельба, но эти дни ввели меня в очень узкий круг при государе. Людей, коих он знал, были многие тысячи, а вот полным его доверием и правом на собственное мнение, иной раз даже противоречащее царскому, пользовалось гораздо меньшее число. Такая привилегия не обязательно совпадала с высоким чином: ею мог располагать простой кузнец или корабельный плотник, и не располагать - генерал. В основе лежало признание мастерства. Не было, разумеется, никаких списков или гильдейских знаков отличия для отмеченных высочайшим взором, но вся чиновная Москва воспринимала сей нюанс безошибочно. Отношение ко мне моментально изменилось. В самодержавном государстве доступ к монарху и возможность влиять на него - высшая форма власти, доступная подданному.
  Мне показалось уместным умолчать в беседах с государем только о двух вещах. О фейерверках (иначе пришлось бы без конца заниматься этим баловством, в ущерб более важным делам) и о своем происхождении. Продолжая считаться венецианцем, я сохранял несравненно больше вольностей, чем любой русский, и заметно больше, чем обрусевшие иноземцы: примерно настолько наемный слуга отличается от холопа. Андрей Виниус, лет сорок назад принявший православие и московское подданство, а теперь ковылявший за царем, как побитый пес за наказавшим его хозяином, являл пример, чего не надо делать. 'Свежего' голландца Петр остерегся бы трактовать подобным образом просто из опасения, что сбежит и остальных распугает. Правда, оставалось непонятно, что отвечать, если государь и меня попытается закрепостить, побуждая к крещению по восточному обряду.
  Во всем остальном я постепенно делался своим человеком на Москве: уже давно к моей фамилии добавляли слог 'въ', именуя на русский лад Александром Ивановым сыном Читановым (в Париже я именовался Джованетти, но потом, дорожа памятью учителя, принял его прозвание вместо дядюшкиного). Приближение к государю открыло мне многие дома немецкой слободы и коренной Москвы, чему святочная неделя и новогодние гулянья очень благоприятствовали. Нанося праздничные визиты новым знакомым, нельзя было обойти старых, наиболее способствовавших моему успеху. Пьяный с утра Ромодановский, услышав голоса в передней, громогласно рявкнул:
  - Кого там черт несет?
  На сей демонологический вопрос слуга-татарчонок, до заикания боявшийся грозного хозяина, объявил, что прибыл господин Шайтанов.
  - Не черт, так шайтан! - в многоголосом хохоте явственно был слышен голос царя. В ответ на церемонное приветствие меня со смехом усадили в компанию и дружно начали поить водкой. Веселые кощунства Всепьянейшего Собора скоро заставили забыть, что за столом - правители огромного государства, с самодержцем во главе. Казалось, это расшалившиеся без присмотра студенты. Однако примета, что поминать злого духа - не к добру, на сей раз исполнилась.
  - А скажи-ка нам честно, шайтан эдакий, - начавший было стекленеть от выпитого высочайший взор вновь стал внимательным и остановился на мне, - ты в Бога веруеши? Ты когда последний раз в церкви был?
  - Так он же латинской веры, Петр Лексеич, - сунулся выручать кто-то из собутыльников. - Ты ихних костелов-то не дозволяешь!
  - Да я не о том! - досадливо отмахнулся царь. - Нашел бы, ежели захотел. Вон, старый Гордон, покойник, у себя на заднем дворе латинскую молельню выстроил, думал - я не узнаю. Я все знаю! Поныне туда шастают... Хрен с ними, пусть мессы служат со своим патером, коли охота. А этого - желтый от табака указующий перст обличающе остановился на мне - и дома за молитвой не видывали, да говорят, и креста на нем нет. Ты, умник, не из жидов случайно будешь?
  Похоже, мое возвышение кому-то пришлось не по нраву. Но клевета - тонкое искусство, неумелая может ударить рикошетом по своему автору. Я молча расстегнул воротник, достал тонкий серебряный крестик с рельефным распятием - единственный подарок тетушки Джулианы - и приложил к губам. Потом перекрестился по-католически.
  - Хватит? - Меня начинало забирать раздражение. - А о жидах хоть и не скажу худого слова, сам не из них. Могу еще кой-чего вынуть, если доказательства требуются.
  - Ф-ф-ф... Горяч жеребчик! - обдав мощным перегаром, Петр подул мне на макушку, как на горячий кофей, снова переводя разговор в шутливую плоскость. - Необъезженный. Да ты не кипятись. - Он покровительственно обнял меня за плечи. - Мне от тебя дело нужно, а не посты с молитвами. Только вот смотри: приедет человек - ученый да ловкий, впору великие дела доверить, а чего от него ждать? Чужая душа - известно, потемки. Должен я узнать, кто чем дышит, допрежь того как тысячи людей ему поручить?
  Он словно оправдывался, что заставлял шпионить за мной и слушал наветы. Это было так человечно и так трогательно: совсем непохоже на трезвого государя. Я, видимо, тоже захмелел и в ответном порыве искренности поведал царю и всей компании, как в детстве собирался перейти в римское язычество - только затем, чтобы попасть в ад и встретиться там с Юлием Цезарем. При всей смелости своих шуток, сподвижники Петра не оценили детскую мечту. Старик Никита Зотов сокрушался о моем легкомысленном отношении к спасению души. Хозяин дома возражал, что переход в многобожие ничего бы не ухудшил, ибо в латинской вере все равно несть спасения - надо окрестить в православие. Царь мгновенно загорелся этой идеей. Как спастись от желающих спасти мою душу? Я махнул для храбрости еще чарку и объявил, что веру менять не намерен:
  - Душа моя все равно погибла безвозвратно, ибо я нарушал шестую заповедь, ни разу не раскаялся и намерен нарушать впредь. В этом состоит моя служба Вашему Царскому Величеству, и выбор между нею и царствием небесным сделан.
  Петр не был готов к такой суровой трактовке ветхозаветных заповедей.
  - Так ты что, считаешь - воевать грех? Даже когда кругом прав, как против шведа?
  - Да. Все равно, прав или неправ.
  - И против турок - грех?
  - И против турок. Истинный христианин, увидев атакующих янычар, выйдет им навстречу не с мечом - а с крестом, молитвой и кротким увещательным словом, дабы просветить заблудшие души.
  Царь усмехнулся. Видимо, вообразил чудо обращения янычар в разгар баталии.
  - Ты святым мучеником, никак, хочешь стать?
  - Совсем не хочу, помилуй Боже! Я выйду на них с пушкой, а не с крестом! Мне не по силам такой подвиг - поэтому не дерзаю мечтать о спасении. Путь воина не ведет в царствие небесное.
  - Дурость ты говоришь. Видно, что ни шиша в духовных делах не смыслишь. Пролитие вражьей крови в бою - не грех, а доблесть! А если даже есть в этом грех, то вовсе не смертный. Тебе его любой поп отпустит.
  - И согрешит сам. Господь сказал: не убий. Всё. Без добавлений или изъятий. Если б шестая заповедь допускала исключения... Было бы: 'Не убий никого, опричь турка или шведа' - тогда другое дело. А так поп уподобится сержанту, отменившему приказ главнокомандующего. Положим, генерал дал команду: 'не стрелять', под наказанием, а сержант скажет: 'это в гренадер приказано не стрелять, а в драгун можно'. Когда генерал узнает - что будет с сержантом? И с солдатами, которые выстрелят?
  - Тьфу на тебя, дурак! Ученый человек, а хуже раскольничьих старцев, ей-Богу! Не вздумай свои глупости еще кому проповедовать... А то - я тебя! Прочь с глаз моих!
  Я не заставил упрашивать себя хлопнуть дверью. Да и пьяный Петр не на шутку разгорячился. Вообще, гнев - обычная реакция людей, которым напоминают основные, бесспорные и очевидные требования их религии. Проспавшись наутро и вспомнив, с некоторыми усилиями, вчерашний разговор, я долго размышлял, считать ли царские ругательства умалением моей чести, необходимо ведущим к разрыву контракта. Или все-таки сам виноват? Не стоило так опрометчиво напиваться и развивать беседу на опасную тему. Назвали дураком? Так вел себя по-дурацки - значит, это не оскорбление, а истина.
  Зайдя по службе к Ромодановскому, осведомился между делом, не наговорил ли вчера чего неподобающего. Князь Федор Юрьевич только рукой махнул успокоительно: в пьянстве, мол, всякое бывает. С перекрещиванием из латинства в православие меня больше не беспокоили. Петр ускакал в Литву: пришли донесения, что Карл главными силами блокировал Гродно, отрезав подвоз провианта русской армии. Стало не до спасения душ, спасать надо было войска. А меня царь нанял не для теологических диспутов.
  
  ULTIMA ТУЛА
  
  Все-таки Петр был удивительным государем. После подобной размолвки, допустим, с французским королем или любой другой царствующей особой (если хватит фантазии вообразить такую беседу с ними), судьба офицера, рассуждающего о душевредительности службы монарху, была бы предрешена. А здесь не сделали ни малейшей перемены в отношении меня, позволив спокойно продолжать исполнение намеченного. На Сретение погнали мужиков валить лес, по весне штабели бревен выросли на месте будущего казенного оружейного завода. После Троицы сотни плотников и землекопов принялись за отсыпку плотин и возведение казарм для заводских людей. Правда, в сенокосную пору крестьян пришлось отпустить - чтобы работы не прерывались, Ромодановский прислал взамен колодников. Большая часть моей недоформированной роты охраняла этих 'разбойничков' и понуждала к труду. Я разрывался между Тулой и Москвой, пока не появилась возможность перевезти опытовую мастерскую. Требовалось еще много изменений в конструкции: во-первых, привести все части в такое соответствие, чтобы они изнашивались равномерно - по расчетам выходило, что каждые два-три года ружья надо будет возвращать на завод для перешлифовки зарядных камер и ответных к ним втулок; во-вторых, сделать процесс изготовления удобнее и дешевле, совершенствуя и сами детали, и оснастку для них. Конца этой работе не было, как нет предела совершенству, но я надеялся к следующей летней кампании изготовить небольшую пробную партию новоманерного оружия для своей роты, а еще через год быть готовым к серьезным количествам.
  Ни о каких количествах невозможно даже мечтать, не имея в достаточном числе обученных оружейников, а для возвращения учеников из Европы было еще рано. Помог случай. Люди почти всегда строят свое благосостояние на чужом горе: так произошло и со мной. Весной стало известно, что опальный Виниус все-таки бежал за границу. Пока суд да дело, я переманил его лучших мастеров, а когда имущество беглеца было взято в казну - мне достались и остальные, вместе с заводом. Теперь можно было заняться переустройством оружейного ремесла на принципах, когда-то испробованных мною в шалонских мастерских и в ходе долгих размышлений созревших для воплощения.
  Суть была в том, чтобы детали калибровать, подобно ядрам в артиллерии, благодаря чему на готовом ружье сломанную деталь можно было бы заменить без подгонки. С этой идеей в соединении находилась еще одна: устроить дело таким образом, чтобы каждый работник при помощи специально приспособленных инструментов выполнял свое отдельное действие, раз и навсегда определенное и по простоте доступное любому деревенскому парню. Тогда будет можно обойтись малым числом опытных мастеров, при такой системе нужных только для руководства простыми работниками. Отнюдь не желая присваивать чужие заслуги, признаюсь: подобные способы давным-давно применялись на венецианской галерной верфи, а кое-что я подсмотрел на парижской булавочной мануфактуре, которую когда-то посещал с покойным учителем.
  Работа предстояла большая и кропотливая. Ее невозможно было бы исполнить, не найди я к этому времени помощников, способных взять на себя рутинные дела. Самым незаменимым стал гарнизонный поручик Адриан Козин. Мы познакомились, когда я выискивал в рекрутских партиях стрелков-зверопромышленников. Редкость среди крестьянских парней, да и сами рекруты скорее походили на пойманных зверей, чем на охотников: дикий и голодный вид, затравленные взгляды, готовность куда угодно убежать и спрятаться, чтоб только оставили в покое. Бежало с дороги иной раз до половины набранных людей, и представьте мое удивление, когда, небрежно осведомившись у сопровождавшего одну из партий бедно одетого хромого офицера о числе беглых, услышал:
  - Таковых нет.
  - Не может быть! Как ты их удержишь почти полсотни, имея... Сколько тебе дали солдат для конвоя?
  - Так уметь надо. У меня не побегаешь.
  Поручик заслуживал внимания, и я спросил позволения угостить его, если он согласен поделиться своим умением. Нет лучшего способа польстить человеку, чем просьба научить уму-разуму, особенно от старшего по чину.
  - За всеми сразу следить никаких сил не хватит, - объяснял Адриан Никитич, без промаха пронзая вилкой соленый рыжик, - надо угадать, кто первый побежит. Ну, иной раз двое или трое таких бегунцов бывает. А уж побежал - не зевай! Коли сразу поймаешь, потом дорога вдвое спокойней окажется. Главное, так его высечь, чтобы всем остальным острастку дать. Страху нагнать и никакого упования на побег не оставить. А послушных да смирных - наоборот, обнадежить, что за покорность льгота будет. Кормить досыта: ежели сопровождающий офицер на рекрутских харчах себе норовит богатство сделать, добра не жди. Скольких уже голодом поморили. Да и бегут больше всего от голода, от полного котла с кашей кто побежит?
  Я спросил еще полуштоф и блинов с икрой на закуску (мы сидели в чистой половине трактира у Сухаревой башни). Теперь поручику тоже не хотелось никуда бежать, больше тянуло на рассуждения:
  - Еще неладно, когда рекрут сразу в полки определяют, да без задержки - в поход. У них и привычки нет к солдатской жизни, начальники за неумелость наказывают, старые солдаты гоняют почем зря. Кто выдюжит, а кто и нет: если и не бегут - в отчаяние приходят, а к такому человеку любая хворь липнет. Ты посчитай-ка, капитан, сколько мрет солдат по первому году! Надо бы сначала рекрут в гарнизоны ставить, учить помаленьку да к солдатской службе оборачивать не вдруг, как теперь, а постепенно. Ну, да государю виднее.
  Он видимым образом спохватился, не слишком ли откровенничает с гвардейцем, да еще близким к Ромодановскому. Я успокоил:
  - Государь, думаю, сам все это знает. Его указы сие явственно показывают. Только ждать не может - швед не дает. А ты почему в поручиках застрял? По уму и возрасту тебе явно другой чин положен.
  Козин вздохнул:
  - Не судьба. Угодно послушать - расскажу.
   Сын мелкого подмосковного помещика, он поступил в полк Гордона еще при правительнице, стремился к военной карьере, но во втором крымском походе Василия Голицына словил татарскую стрелу в ягодицу и после этого заметно хромал. Слава Богу, в гарнизонах на строевую годность смотрят меньше. Если бы совсем списали, тогда беда: имение по разделу ушло братьям, взятые в возмещение деньги давно растаяли.
  - А ты ведь, капитан, недавно у нас? В заморских землях, небось, лучше?
  - Хуже. Иначе б сюда не ехали. Нет, знатным да богатым - может, и лучше: там для них воля. А вот службой чести добыть - с вашим государем скорее выйдет.
  - Это да... Тем, кто у государя на виду.
  - Ну, на вид я тебя выведу - только пожелай!
  Мне нужен был этот человек. Он владел искусством кнута и пряника, как я и мечтать не мог. Да и незачем о сем мечтать: моя сила в другом. Сговорить его в помощники к себе оказалось легко. Гарнизонное начальство укротил Ромодановский. Когда Козин взял на себя строительные дела, безобразия с нарядами крестьян на земляные работы сразу прекратились, стало больше толку и меньше отягощений. Со временем узнав основы оружейного ремесла, вместе с главными мастерами и переведенным в Тулу Демкой Ярыгиным он смог держать весь завод без моей помощи, за что я был весьма благодарен. К этому времени бывший поручик состоял уже в капитанском чине, а жалованье управляющего, втрое превышая гарнизонное, выплачивалось почти без задержек.
  Доколе не удалось устроить с заводом так, чтобы оный не требовал целодневного участия, две воспаленных занозы тревожили мою совесть: невыполненное обещание Брюсу заняться гаубичными бомбами и вынужденное пренебрежение порученной мне царем гвардейской ротой. Слава Богу, государь не внял первоначальному предложению сразу формировать полк с новоманерными ружьями: слишком самонадеянно было с моей стороны полагать, что сумею это исполнить, обладая лишь скромным опытом командования и вовсе не имея времени. Даже роту оказалось трудно совместить с изысканиями. Люди постепенно набирались, немалая часть - по своей воле. Служба в гвардии, даже рядовым, почетнее армейской и открывает блестящие перспективы для способных и честолюбивых юношей, особенно - благородного звания. Другие были взяты из рекрут, выбранные за умение стрелять пушного зверя - тощие, кривоногие лесовики из заволжских дебрей. В поисках грамотных, я набрал еще немало поповичей и молодых подьячих. Строй моих солдат являл весьма пеструю картину не только по отсутствию у новобранцев красивых мундиров, но прежде всего - по выражению лиц. Превратить сию разношерстную толпу в единое целое можно было беспрестанными экзерцициями, строгим отсевом негодных, а потом - участием в нескольких умеренных по ожесточению баталиях. Вместо этого приходилось упражняться в строительстве казарм и конвоировании арестантов, выходя на плац самое большее раз в неделю.
  Не желая прекращать начатое в Москве обучение и имея еще другие виды, я выпросил у государя на должность учителей нескольких выпускников Навигацкой школы. Разумеется, лучших забирал флот; но были достаточно толковые молодые люди, которым просто не давалась сферическая тригонометрия. Вполне их понимаю: я способен справиться, заглядывая в книжку, с любой навигационной задачей, однако не получу от этого никакого удовольствия. К зиме, когда погода заставила снизить напряжение работ, было открыто несколько классов разных степеней: от азбучно-цифирного до наук, потребных офицеру. Кто не обнаруживал рвения, живо отправлялся из теплой комнаты на плотину гонять колодников. Потом обучение распространилось и на рабочих, только не строительных, а заводских.
  К заводу приписали несколько крупных сел, но, если со строительством окрестные мужики и московские арестанты вполне справлялись, доверить тонкую работу по металлу заскорузлым от земли крестьянским рукам значило бы погубить все дело. Требовались сотни работников для простых, но точных операций, которых мои мастера могли бы быстро научить. Единственные пригодные люди, как показал опыт - крестьянские дети от двенадцати до семнадцати лет, достаточно восприимчивые и не привязанные к хозяйству. Конечно, в столь нежном возрасте они не могли работать целый день, как матерые мужики, но мне это и не требовалось. Полдня - завод, полдня - школа, попеременке: так можно было подготовить двойное количество рабочих с расчетом на будущее расширение дела. Оплаты им все равно первое время не полагалось, только одежда и корм. Зато поманить возможностью выучиться и выйти в мастера - очень дешево стоило и прекрасно побуждало к труду. Вообще, на работах, не требующих могучих мускулов, подростки превосходят зрелых мужчин: они понятливее и еще не научились беречь свои силы.
  Завод рос своим чередом: на вторую весну запустили водяные колеса, вовсю заработало ствольное отделение, к лету обыкновенных фузей делали уже больше, чем когда-то у Виниуса. С новоманерными - тоже шло на лад, хотя гораздо медленнее, чем хотелось. Ближайшая кампания для меня, к великому сожалению, пропадала. Утомленный бесконечными хлопотами, я мечтал о походах и баталиях, как галерный раб - о свободе. До этого еще было далеко. Зато появился досуг привести роту в божеский вид и оправдаться перед Брюсом, заставив бомбы взрываться при попадании в цель, а не в стволе орудия (как у нас с ним получалось два года назад). Литейная мастерская, не слишком нужная для ружейного дела, но необходимая для артиллерии, была выстроена еще зимой. Один разговор, сопровождавший первую пробу печей, смутил мою душу.
  Тех каторжных, что посмирней, мы часто ставили на подсобные работы. Возле 'кобылы' для наказаний молоденький парнишка с безумными глазами, ожидавший очереди под кнут, бросился на колени:
  - Господин капитан! Не ставь меня в литейню, лучше убей!
  - Убью, коли понадобится. Не тебе решать. А чем литейня не полюбилась?
  - Да там огонь...
  Злодею было на вид лет семнадцать, самое большее. Однако выжженное на лбу клеймо ясно говорило, что он убийца.
  - За что наказан?
  - Работать отказался, - пояснил стоящий рядом десятник.
  - Помолчи, пусть сам скажет. Что у тебя с огнем?
  Лицо преступника исказил ужас.
  - Сгорели... Они все сожглись! Батя мой... мачеха Настасья... сестренки единокровные... младшей, Варьке, три года всего было... Братик еще - только народился, окрестить не успели...
  - Ты их спалил? За поджигательство здесь?
  - Не... Они сами... За веру...
  - Как это - сами? Что ты врешь? Чья смерть на тебе?
  - Это потом... Я прошлый год к разбойникам пристал, купцов разбивали...
  В стенаниях юного душегуба было подобие уважительной причины. Конечно, оставить непослушание вовсе без кары нельзя - иначе на другой день мне ничем не дадут заниматься, кроме разбора предубеждений колодников против работы.
  - Кнут отменяю. Двадцать плетей - и на плотину.
  За общим обедом один из мастеров, старый Михайла Кривой, рассеял мое недоумение по поводу огня:
  - Это, Лександра Иваныч, самая злая лжа - про огненное очищение. Себя губить - грех смертный, а по этой вере тыщи людей сожглись, целыми деревнями. Иной и не хочет гореть, так приневолят: куда мир, туда и ты. Был у нас возчик с ярославского Заволжья, сказывал - у них иные волости, как от моровой язвы, опустели.
  Я никогда не страдал малодушием или чрезмерной впечатлительностью, однако некоторое время плохо спал по ночам, как в юности - после встречи с разбойниками. Но тогда зло воплощалось в обычных людях, теперь предо мной был безликий ужас бытия. Кем сотворен сей мир? Точно не Богом. Может быть, наша жизнь - всего лишь сон. Он снится безумному инквизитору, сошедшему с ума от бесконечных аутодафе. В этом сне еретики сжигаются сами, вместе с малыми детьми, чтобы даже семени их не осталось. Ну не может такое происходить наяву!
  Проводя пороховые опыты для артиллерии в лабораторной избе, я много раз был близок к тому, чтобы разделить участь отчаявшихся раскольников. Взрывы и пожары (к счастью, мелкие) случались через два дня на третий, меня спасала лишь чрезвычайная осторожность: опасные субстанции никогда не готовились в количестве свыше четверти фунта и не помещались в посуду, дающую осколки. Всегда стояла рядом бадья с водой и ждали наготове люди на случай нужды. Так же старательно берегли себя канониры двух присланных Яковом Вилимовичем гаубиц, перед каждым выстрелом уходя в укрытие. Никаких вольностей не дозволялось, после того как одному из них, выглянувшему невовремя, пол-головы снесло куском чугуна. Беда была в том, что измышляемые мною воспламенители ударного действия часто не выдерживали сотрясения при выстреле, и бомба тут же взрывалась. Орудия уцелели единственно потому, что 'длинная' по тогдашним меркам гаубица имела длину ствола всего пять или шесть калибров, бомба из нее только что не выглядывала, а разрывало ее либо на самом обрезе ствола, либо уже снаружи. Я сильно обогатил свой опыт по части затравочных составов, но правильного решения не нашел.
   Зато никаких трудностей не вызвала подземная мина против пехоты или кавалерии, приходящая в действие, как только ее потревожат. Впоследствии невежественные люди приписали мне честь сего изобретения: некоторые восхищались, большинство проклинало, не ведая, что немецкий трактат, в коем впервые описано это оружие, напечатан лет за сто до моего рождения. И в России оно не было новостью: подобные 'хитровыдуманные гранаты' слуги правительницы пытались применить для умерщвления Петра Алексеевича в дни его малолетства. Моя заслуга - только в замене обыкновенного кремневого замка, поджигавшего порох в прежних минах, более простым, дешевым и надежным механизмом. И всё! Раньше требовалась перезарядка после малейшего дождя или ночной росы, теперь оружие оставалось на боевом взводе несколько недель без всякого вмешательства. Этой перемены хватило, чтобы из военного раритета сделать удобное средство обороны. Впрочем, пока я изготовил лишь несколько дюжин воспламенителей на пробу: механизм требовал токарной работы, а нехватка хороших токарей и станков для них была моим самым страшным кошмаром. Проблема обещала разрешиться не раньше, чем прибудут люди и машины из Англии: дотоле вооружить новоманерными ружьями удалось одну мою роту, и то не полностью.
  Я посчитал сие достаточным, чтобы рапортовать о готовности присоединиться к действующим войскам. Нельзя было ждать. Не только мое - царское терпение кончилось. Суровость государя имела бесспорный резон: фортуна дважды миловала Россию, третий раз рассчитывать на чудо не приходилось. После первой Нарвы победоносный враг ушел, чтобы отнять у Августа польскую корону. После блокады Гродно он удовольствовался отступлением русских (которое посчитал за бегство) и вновь поворотился на запад, чтобы добить несчастного курфюрста и обобрать его саксонские земли на небывалые двадцать два миллиона талеров. Теперь, когда поверженный Август изъявил полную покорность Карлу, у беспощадного воина не осталось других противников, кроме презираемых русских с их упрямым царем. Шведы ясно выказали готовность вести войну на уничтожение, запятнав свою честь убийством пленных, взятых во Фрауштадтской баталии. Сдавшиеся саксонцы были приняты в шведскую службу, русские же - перебиты холодным оружием, для упражнения войск. Главные силы Карла неумолимо наступали через Литву, и Петр готовился встречать их в России. Двадцать тысяч работников строили укрепления вокруг Москвы.
  
  ДОБРОЕ НАЧАЛО
  
  - Обещанного три года ждут: ты, капитан, поговорку в точности исполняешь! - ответствовал на мой рапорт Михаил Голицын, уже генерал-майор, когда я доложил о прибытии в его команду. После ротного учения со стрельбой ирония князя смягчилась:
  - По деревяшкам вы лихо палите, посмотрим - как по неприятелю... Ладно, бой покажет.
  Я не обнаруживал ничем, что грядущие баталии меня сколько-нибудь волнуют. Однако едва ли пятая часть моих солдат бывала под огнем, а вместо четырех положенных по штату офицеров нас было двое с подпоручиком Викентьевым. Сие возмещалось избытком отлично подготовленных сержантов и капралов, давно уже годных к производству. В то счастливое время чины получали от государя на поле брани, так что подчиненные 'засиделись' по моей вине на один-два ранга, чем имели право быть недовольны. Меня посещало странное чувство, как будто происходящее уже отчасти было со мной: снова в строю, снова во главе роты, только прежде я замещал умершего от раны 'папашу Огюста', теперь же стал полноправным капитаном. Не слишком блестящее продвижение за пять лет. Если же считать время не по солнцу, а по умственным и волевым усилиям - каждый год стоил, самое меньшее, трех лет обыкновенных: кто знает, сколь высоко удалось бы взлететь, будь эта сила приложена в правильном направлении и в нужной точке. Наверно, мой путь к вершинам был не самым лучшим - и уж точно не из легких. Но он был мой. Не существовало другого человека, способного по нему идти.
  Семеновцы стояли около Бешенковичей - там, где Двина, текущая от Витебска к юго-западу, выполняет поворот направо, как солдат на плацу, и устремляется к Риге. За время недавнего отступления через всю Литву полк перенес много нужды. Красивые голубые мундиры обтрепались и выцвели. Половина пожалованных государем лошадей пала от весенней бескормицы и дурного обращения. Солдаты ходили угрюмые, офицеры - злые. Чтобы добыть квартиры, моей роте пришлось бы вместо знакомства выдержать рукопашную со своими, и я предпочел расположиться в полотняных шатрах, несмотря на сырость. Лето выдалось необыкновенно дождливым: с прохудившегося неба беспрерывно лилась вода, сделавшая дороги труднопроходимыми.
  Ночевавшие под крышей недолго пользовались сей привилегией, потому что шведы возобновили наступление и ясно стало, что они идут не на Великие Луки, как одно время опасались. Восприяв марш на северо-восток, Карл мог бы отрезать от России новозавоеванные земли, однако он двинулся в сторону Москвы. Прямой дороге на Оршу и Смоленск, хорошо подготовленной нашей армией к обороне, король предпочел путь через Могилев, и Шереметев вынужден был подчиниться выбору противника.
  Государь предписал генерал-фельдмаршалу не принимать генерального сражения в литовских землях, а засекать лесные дороги, вступать в малые бои и причинять потери неприятелю на переправах и в дефиле между нескончаемыми болотами. Позиция у Головчина, на берегу речки Вабич, текущей параллельно Днепру верстах в тридцати западнее, казалась подходящей для этих целей. Подходы к реке, немногочисленные и узкие, прикрыли вдобавок полевыми укреплениями. Дальний обход или серьезные инженерные работы со стороны шведов дали бы нам время сосредоточить войска, посему никто из генералов не видел беды в некоторой их растянутости вдоль речной поймы. Дивизия Алларта на правом фланге стояла в двадцати верстах от центра позиции - на случай, если движение к Могилеву окажется обманным и Карл попытается броситься на Оршу, оставив русскую армию выбираться из болот за его спиной. Гвардия находилась между Аллартом и Шереметевым в готовности поддержать того, кто будет атакован, и шансы на участие в бою расценивались мною высоко. Однако коварный супостат не дал подраться. Перейдя ночью реку и считавшееся непроходимым болото, король вклинился в предрассветных сумерках между фельдмаршалом и князем Репниным, занимавшим левый фланг. Солдаты Аникиты Ивановича после упорного, хотя нестройного боя отступили в лес. Заняв их место, шведы разделили наши войска надвое и вынудили отступать к Днепру разными дорогами, позволив соединиться только на другом его берегу. Неприятель занял Могилев и получил разом квартиры для отдыха, запас провианта и удобную переправу через Днепр.
  Это был урок! Ни стремительный Меншиков, ни многоопытный Шереметев не смогли ничего противопоставить решительной и остроумной тактике Карла. А я - смог бы? Меня как-то особенно уязвляло, что нагнавший страху на пол-Европы швед несколькими годами младше меня. Трезво рассмотрев все обстоятельства баталии, ответил себе - да. Смог бы. Не только на месте фельдмаршала, но и на собственном. Более того - обязан был.
  Нельзя рассчитывать, что противник станет переправляться именно там, где жду его я со своей ротой. Но шведский король, верхом и со шпагой в руке предводительствующий солдатами и увязший в трясине по лошадиное брюхо, представлял цель столь завидную и легкую, что целая рота на него не нужна: хватило бы полудюжины стрелков, чтобы изрешетить его вместе с драбантами.
  Если бы моих солдат заранее разделили мелкими группами по разным полкам - где бы король ни решил атаковать, всюду он получал хорошие шансы нарваться на пулю. Причем с такой дистанции, что шведы ни помешать, ни ответить не могли, разве что артиллерией.
  Учитывая, что минувшая баталия - не последняя, а привычка Карла выставлять напоказ свою храбрость перед солдатами неизменна, я счел необходимым поделиться этими соображениями с князем Голицыным и был удивлен неожиданно суровой отповедью с его стороны.
  - Ежели пустим солдат вольно бродить вдоль всего фрунта, дабы пальнуть в чужого короля, вместо регулярного войска у нас будет черт знает что! Такого непорядка даже в казачьем таборе не дозволяют! Ты во французской армии служил или в ватаге разбойников? Если у Людовика так принято - не удивительно, что цесарцы с англичанами его бьют!
  - Господин генерал, я же не предлагаю всем...
  - Понятно, что не всем - одному себе привилегию получить желаешь! Другие - черная кость, а тебе в общем строю стать невместно! Сначала докажи на деле, что ты можешь вровень с ними биться, прежде чем об особых применениях говорить. Да и со стороны чести сия пропозиция не без изъяна будет...
  - Вы полагаете меня бесчестным?
  - Не толкуй мои слова криво, успокойся. Просто - это не то, что бой на равных, лицом к лицу.
  - В таком случае и артиллерию применять бесчестно, когда у противника ее нет?
  - Ну, артиллерия это другое... Ты лучше бы, чем диспуты о чести разводить, строевой экзерцицией занялся, да роту в исправность привел! Спрашивать буду - невзирая на ученость! Скоро государь приедет, ты мне полк не позорь. Стрелять твои молодцы умеют, а в строю - смотреть противно!
  В моем чине не полагалось спорить с генералом, тем более когда он прав. Да, не хватало четкости движений, и вообще по красоте строя рота не могла равняться с другими: обычно солдат в гвардейские полки выбирают по росту, выправке и бравому виду, я же предпочитал грамотность, расторопность и меткость, пусть даже в ущерб иным качествам. Лишь горстка старослужащих имела мундиры, положенные гвардейцам по указу, прочие в ожидании вещевого довольствия ходили в простых, пошитых из дешевого некрашеного сукна. Честно говоря, семеновцы не очень-то считали нас за своих, трактуя скорее как приданных полку на время. За мною не числилось поступков, способных придать авторитет в глазах гвардейских офицеров. Пока человек не показал, каков он в сражении, боевым товарищем его никто не назовет.
  Экзерцируя роту, я размышлял о новом circulus vitiosus, в коем отныне обречен был метаться, как мышь по дну кастрюли. Завоевать особое положение и получить дозволение на отличную от обыкновенной тактику можно было, лишь доказав на деле свои возможности; а как их докажешь, будучи прикован к месту в пехотной линии подобно Прометею, распятому на скале? Атака начинается чаще всего с трехсот шагов до противника, рота занимает по фрунту около тридцати. Поле боя - не плац, войска движутся не по линейке. Результаты нашего более действенного огня могут быть размыты, если пули рассеются на целый батальон шведов. Вдобавок Карл не любит долгой перестрелки: один-два залпа, багинеты примкнуть - и вперед, med Guds hjälp! Русская армия часто действует так же. Окажется ли преимущество в стрельбе достаточно заметным при этом способе боя - пока вопрос. Стать наравне с остальной гвардией - предел мечтаний для любого другого капитана - для меня было бы катастрофой. Чтобы оправдать сделанные расходы, надо показать двойное или тройное превосходство - не меньше, чем когда-то насчитал перед государем в нарвском замке.
  В середине июля Петр - больной, отощавший и злой, как голодный пес, прибыл к армии. Шереметев получил выговор за расстроенное состояние полков, Репнина судили и разжаловали в солдаты за неудачные распоряжения в головчинской баталии. Пополнение войск, снабжение и обучение рванулись вперед, как пришпоренная лошадь. Дисциплина ужесточилась до последней крайности: солдатам запретили отходить от лагеря дальше версты, офицеры то и дело проверяли роты, каждое утро войско поднимали чуть свет и строили на молебен, пароли менялись ежедневно и ради вящей секретности передавались изустно. Капитана князя Алексея Хованского едва не застрелили наши собственные часовые: сержант, обязанный доставить пароль, заглянул по пути в заветную рощицу, где прятались фургоны шинкарей, и вместо 'Со святым духом' - 'Уповаем' передал 'Со святыми' - 'Упокой'.
  Вопреки ожиданиям, Карл не стал сразу наступать на восток от Днепра, а надолго задержался в Могилеве. Похоже, он опасался трудностей с провиантом: на сотни верст по приказу царя разорили землю, равно свою и литовскую. Крестьянам велели прятать хлеб и уходить в леса, со всеми домочадцами и скотиной. Деревни сжигались нашей татарской и калмыцкой кавалерией, чтобы не оставить пристанища шведам. Такой беспощадный к собственным подданным способ войны вызывал у меня оторопь, пока солдаты из мужиков не объяснили: променять курную избу на землянку в лесу - разница небольшая, новый дом поставить нетрудно. Страшно остаться без хлеба после шведских фуражиров: тогда или по миру идти, или смерть, - если всю округу дочиста обобрали, и подать некому.
  В Европе редко бывает, чтобы судьба армий до такой степени зависела от провианта: густонаселенная местность с хорошими дорогами представляет несравненно больше возможностей. Здесь же, казалось, линии снабжения, напряженные как струны, ведут главную мелодию войны. Могилев, самый большой город восточной Литвы, служил естественным местом сбыта для обширной сельской округи, еще не сплошь разоренной. Это кое-как покрывало текущие потребности армии Карла, но не позволяло сделать запасы для похода на Москву. Рассчитывать к востоку от Днепра на местные средства шведам не приходилось, и они об этом знали. Корпус Левенгаупта, неторопливо продвигающийся из Ливонии с огромным обозом и увеличивающий по пути свои хлебные богатства за счет жителей, мог бы помочь королю перейти полосу выжженной земли - но безнадежно опаздывал. Лето катилось к концу, а предпринять зимнюю кампанию в русском климате не осмелился бы даже такой бесстрашный полководец, как Карл.
  Каждый день, бесплодно потерянный шведами, чуть отодвигал нависшую над Россией угрозу, но приносил новое разочарование мне: за два с лишним месяца военных действий не удалось ни разу увидеть неприятеля. Все оставалось очень и очень шатким. Блестящие результаты, показанные на стрельбище, доселе не получили подтверждения в бою. Малейшая неудача повергла бы меня в прежнее ничтожество. С неослабным усердием обучая солдат, я принужден был ждать баталии и не мог надеяться на мелкие стычки, какие имел во множестве за время баварского похода Виллара: здесь подобная 'малая война' составляет обязанность легкой конницы, не имеющей подобия в западных странах. Пылкий юноша, мечтающий о военных приключениях, может исполнить свои мечты, если он калмык, башкирец или казак: им предоставляется наибольшая свобода действий (кстати, истинно римский способ - использовать федератов во вспомогательных войсках). Регулярная кавалерия действует крупными отрядами, требуя больше дисциплины и меньше инициативы. Пехотная служба для приключений на поле боя вовсе не оставляет места, превращая людей в детали механизма, одухотворенного волей командующего и дозволяющего определенную самостоятельность лишь военачальникам генеральских рангов, изредка - полковникам. Предприимчивость нижних чинов и младших офицеров может проявляться только вне строя, чаще всего в экспедициях за выпивкой и столкновениях из-за гулящих девок.
  Очень умеренно прикладываясь к обоим источникам общедоступных наслаждений, я зато испытывал настоящую страсть, размышляя о тактике, стратегии и карьерных перспективах, заслонивших мне весь мир и не оставивших в тот момент места в моей жизни ни дружбе, ни любви, ни даже науке. Как азартный зритель шахматной партии, я вел тайное состязание одновременно с обоими августейшими игроками, пытаясь предугадать их действия и придумать свой, лучший ход. Движения шведской армии после выхода из Могилева меня озадачили, их смысл и теперь не вполне ясен. Вероятно, Карл сомневался в выборе пути, ибо все возможные были чреваты крупными осложнениями. Для гвардии королевские сомнения обернулись неделей изматывающих форсированных маршей сначала вдоль Сожа на юг, к переправе у Веприна, где мы опередили шведов всего на полчаса; потом обратно, после того как Карл внезапно повернул в сторону Смоленска. По сорок и пятьдесят верст в сутки, дорогами едва проходимыми, с частыми переправами через болотистые реки - для недостаточно опытных солдат это было тяжкое испытание. Не все умели хорошо держаться в седле, тем более что коней нам пригнали чуть не накануне похода. Я и сам стер задницу до кровавых мозолей, мои сержанты охрипли от ругани и сбили костяшки кулаков - зато ни один человек в роте не отстал и не потерялся. Пожалуй, это стоило выигранной баталии!
  В самом конце августа обе враждебные армии остановились на топких берегах речки Напы, у села Доброго, зеркально повторяя головчинское расположение, и Петр не упустил отплатить за недавнюю конфузию. Голицын получил приказ с обоими гвардейскими полками ночью переправиться и атаковать отдалившийся от главных сил правый фланг шведов. Одновременно с тыла должна была зайти кавалерия и довершить разгром.
  В тишине, нарушаемой только хлюпаньем топи под шевелящимся настилом, шлепками по уязвляемым комарами частям тела да тяжелым дыханием навьюченных фашинами солдат пробирались мы через густой предрассветный туман. Сбоку в нескольких сотнях шагов таилась другая такая же переправа, за ней - еще одна. Тонкие ниточки, которые так легко оборвать: достаточно на том берегу против каждой гати поставить пушку или полуроту пехоты. Часть настила, ближайшая к шведскому расположению, была не закончена. Под свирепый шепот распоряжавшегося немца-инженера солдаты нежно, как младенцев, опускали свои вязанки в неглубокую уже трясину и, проваливаясь до колен, расползались по сторонам. Желающие угодить царю заранее провозгласили, что название близкого села предвещает успех начинанию. Как знать... Где-то впереди неприятель может, спал, а может, ожидал нас в строю, с заряженными фузеями, готовый опрокинуть, прижать к болоту и истребить. У каждого свое беспокойство. Вспомнилось, как перед выходом долго мялся, потом осмелился каптенармус Аким Евсеев:
  - Господин капитан, дозволь спросить...
  - Ну?
  - Говорят, у неприятеля эти... финны будут?
  - И что?
  - Не простые люди... Колдуны чухонские. Их, сказывают, пуля не берёт. Отводят они их, что ли, пули-то.
  - Глупости. Покажи мне такого колдуна, я стрельну в него. Посмотрим, чье колдовство крепче.
  Туман только начинал расходиться, светлея от утреннего солнца, еще не все роты успели перебраться на шведскую сторону, когда вдали раздались приглушенные ружейные выстрелы, затем - звуки сигнального рожка. Похоже, нас обнаружили. Шикнув на оживившихся солдат (приказа молчать, под строгим наказанием, никто не отменял) я приказал подпоручику и сержантам потихоньку собрать людей и приготовиться к построению. Когда загремели наши барабаны, мы справились почти без задержки против гораздо опытнейших соседей по линии.
  - С половины шеренг направо ряды сдвой! - Раздалась команда премьер-майора.
   Солдаты левых полурот четко шагнули вперед, повернулись направо и вошли между шеренг стоящих на месте товарищей. Сплошная пехотная линия превратилась в цепочку аккуратных прямоугольников. Если б не болотная грязь на мундирах - прямо парад.
  - Сту-у-пай!
  Прямоугольники под барабанный бой двинулись вперед, где выскочившие из палаток шведы становились в боевой порядок. Как положено капитану, я маршировал перед своей ротой.
  - Сто-о-ой! Которые ходили направо, выступай по прежнему! К стрельбе изготовьсь!
  Спрятанные на время движения отрезки линии вернулись на место. Передние две шеренги опустились на колено.
  - Первый плутонг прикладывайся... Пали!
  Громыхнули сотни фузей.
  - Господа офицеры, управляйте в своих ротах!
  После первого залпа я перешел к более удобному для новоманерных ружей способу стрельбы шеренгами (так солдаты меньше сбивают друг другу прицел), но скоро остановил огонь и стал перед строем, лицом к своим, спиной - к противнику.
  - Куда вы торопитесь, черт вас возьми!? Боитесь, шведов на всех не хватит? Ничего, Карл еще приведет!
  Полуобернувшись к вражеской линии, взмахнул рукой в ту сторону:
  - На такой дистанции вы не должны давать ни единого промаха! Вы умеете это делать, сколько раз повторяли на стрельбище! Так почему после трех выстрелов они еще живы? Они все должны лежать!
  Это, конечно, было преувеличением: в бою огонь не бывает и наполовину таким метким, как на учениях. Но приводить в чувство неопытных солдат, сбившихся на поспешную неприцельную стрельбу, надо сильными аргументами.
  В этот момент построившиеся, наконец, шведы дали ответный залп. Кругом засвистели пули, несколько солдат упало. Кто-то закричал от боли, строй вздрогнул. Я угрожающе подался вперед:
  - Молчать! Стоять смирно! Евсеев, займись ранеными. Остальные - слушать меня!
  Стоять спиной к врагу было чудовищно неуютно, то ли дело - лицом. Глупость полнейшая, как будто ото лба пули отскакивают! Заглушив зябкое чувство в душе командирским рыком, забрал ружье и заряды у раненого солдата и продолжал:
  - После команды 'пали' сначала выправь прицел! Не беда, если залпы будут недружными, главное - меткость. На три счета задержки выстрела хватит? Мало трех - бери пять, только попади! Смотреть на меня, показываю! Подпоручик, командуй.
  - Господин капитан, прикладывайся! Пали!
  Раз-два-три: мушка замерла, палец с привычной нежностью потянул спуск, выстрел грохнул, отдача толкнула в плечо. Шведский офицер, подающий команды к следующему залпу, споткнулся и упал ничком.
  - Понятно, как надо?! Заряжай!
  Вместо полутора десятков движений, нужных для перезарядки обыкновенной фузеи, у нас осталось шесть. Я посчитал за лучшее соединить их под одной командой, а на учении иногда приказывал заряжать без команды и даже вести беглый огонь. Когда солдаты становятся в одну шеренгу с большими интервалами, не мешая друг другу, такой способ прилично добавляет меткости. В бою не стоило так делать, чтобы готовые зарядные каморы не истратить преждевременно: их снаряжать долго. Солдатам надо опуститься на колени на ровном месте, разложив перед собой укладку с инструментами, и возиться минут пятнадцать. Это на десять зарядов (прежнюю дюжину пришлось все-таки урезать). Заодно - наскоро почистить ружье, нарезы успевали забиться пороховой изгарью.
  - По пятьдесят батогов после боя, кто будет мазать! Вторая шеренга... не спеша... с Богом... па-а-ли! Третья... Четвертая...
  Прежде русская пехота становилась в шесть шеренг, но последний год глубину строя убавили до четырех. Впрочем, по обстоятельствам, и старое построение могло применяться. По-новому удобнее было вести огонь, только первая шеренга в этом не участвовала: составлявшие ее солдаты просто сидели с заряженными фузеями, на случай если неприятель бросится в атаку сразу после нашего залпа.
  - Заряжай!
  Я посмотрел вперед: стоящая против нас линия изрядно поредела.
  - Уже лучше! Вторая... Прикладывайся! Пали! Третья...
  В промежутки ружейных залпов пробился мощный голос премьер-майора:
  - Прекратить огонь! Багинеты примкнуть, в атаку... Ступай!
  Наши багинеты и так были на месте, нам они стрелять не мешали. Пока другие возятся...
  - Заряжай!
  Манера атаковать багинетами на заряженных ружьях только начала распространяться среди европейских армий в испанскую войну. Дать залп в упор, а еще лучше - отдать этот выстрел на усмотрение солдат, и сила атаки удвоится.
  Оба полка наши под барабанный бой пошли широким шагом на шведов и сбили их с позиций. Хотя перед моей ротой неприятельский строй был довольно жидким, враг не побежал, а отступил в порядке, со стрельбой, под защиту своей второй линии, успевшей выстроиться в сотне сажен. Все начиналось сызнова.
  Эта часть боя оказалась еще труднее. Очень скоро пришлось усадить солдат на перезарядку под прикрытием изредка постреливающей первой шеренги:
  - Садись! Вкладыши зарядить!
  Название 'вкладышей' я присвоил зарядным частям для простоты обозначения. Солдаты все равно прилепили другое название - разумеется, неприличное. Как дети, ей-Богу! Если только что-то куда-то вставляется - у них одно на уме.
  К счастью, первыми залпами удалось сделать хорошую брешь в рядах противостоящего врага, прежде чем наш огонь ослаб - иначе такая заминка могло бы кончиться плохо. И так вышло не очень хорошо: чуть-чуть мы не успели закончить, когда прозвучал приказ атаковать. Викентьев растерянно оглянулся.
  - Подпоручик, вперед с первой шеренгой! Мы догоним!
  Солдаты торопливо распихивали куда попало ружейные принадлежности, готовясь бегом догонять уходящую линию, и вдруг начальство появилось - как всегда, некстати.
  - А тут что за татарскую молитву устроили? Почему солдаты сидят?! - князь был, вопреки обычному порядку, пеш: потому я и не заметил его со штаб-офицерами приближения. Лошадь через болото даже для него не потащили.
  - &%$# заряжаем, господин генерал. Уже заканчиваем. Позвольте догонять строй?
  От волнения я обозвал зарядные части солдатским словечком. Не стану цитировать ответный генеральский приказ: не всё, что звучит на поле брани, прилично излагать на бумаге. Солдаты шли в атаку, широко ухмыляясь. Многие посчитали мои слова за насмешку над старшим по чину и дивились лихости своего капитана. Князь, конечно, должен был различить оговорку от насмешки, но кто его знает - вдруг обидится?
  Не только у меня произошли неувязки: генерал Пфлюг с нашей кавалерией вовсе не успел к бою, зато Карл успел на сикурс атакованному флангу. Шведы и так превосходили нас числом, поэтому Голицын, не упорствуя напрасно, отвел полки на соединение к главным силам. Ретирада произошла в полном порядке. Государь был доволен:
  - Молодцы! Как почал служить, такого огня и порядочного действия еще не видал! Дай Боже и впредь так!
  Карл тоже объявил о победе. Формально основания были: поле боя осталось за ним. Однако гордость неприятеля пострадала: русская гвардия прошла по гатям, атаковала шведов в их лагере, опрокинула, гнала, захватила шесть знамен и нанесла потерь много больше, чем сама потерпела. Так что Голицын не без причины праздновал победу и был пожалован в кавалеры св. Андрея. Высочайший взор не обошел и меня:
  - Ну как сегодня твои новоманерные? Докладывай.
  - Не по рангу, государь, с меня начинать. Может, князь Михаил Михайлович мнение скажет?
  Царь не любил, когда ему указывали, что делать - правила и регламенты он устанавливал сам и менял по усмотрению. В другой день мог бы и рассердиться - но сегодня, будучи в хорошем настроении, обернулся к генерал-майору.
  - Что скажешь? Стоило огород городить - или баловство? Как новая рота показалась?
  Князь немного задумался. Он славился благородством и прямотой, его суждение в глазах Петра весило много.
  - Пока трудно решить. Рота непрактикованная, первый бой - как блин, бывает и комом. Бились старательно. Стреляли метко, шведов положили - едва ли не больше всех. Но можно ли на вас надеяться в серьезной баталии, - Голицын обернулся ко мне, - не уверен. Что за заминка у тебя с огнем была в самом начале? Уж не говорю, когда вы заряжать уселись...
  - Прошу прощения...
  Я объяснил ситуацию, достав из кармана снаряженный вкладыш. Царь расхохотался:
  - И правда, похож. Значит, у тебя со стрельбой - то густо, то пусто?
  - Именно. Но ведь бой никогда не идет равномерно, а разгорается и затихает волнами. Главное - уметь согласовать свой огонь с атаками и затишьями, это дело опыта. И все-таки, построение должно быть особым и порядок стрельбы - тоже. Надо найти способ, соответствующий свойствам оружия.
  Несмотря на все наши трения, Голицын вполне доброжелательно ко мне относился: благо отечества было для него не пустым звуком.
  - Если позволишь, государь Петр Алексеевич, я его следующий раз на самый фланг поставлю и вне батальона, чтобы строй не портил. Так что, Читтанов, думай заранее, как действовать: из линии не выбивайся, а стреляй как хочешь. Лишь бы польза от тебя получилась.
  
  БОДРОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
  
  Вот так окончательное решение судьбы моих инвенций (и моей собственной, вместе с ними) оказалось отложено до следующей баталии. Правда, за прошедший бой удалось исходатайствовать у государя производство Викентьева в поручики, сержанта Мордвинова - в прапорщики, и далее по цепочке. Когда люди чувствуют на себе высочайшую заботу, это очень поощряет усердие к службе. Крещенский мороз в отношениях с однополчанами, кажется, начал смягчаться - правда, очень медленно. Слишком основательны были причины холодности. В глазах офицеров я добился капитанского чина, вовсе не имея боевых заслуг. Дело еще можно было исправить участием в весьма насыщенных кампаниях следующих лет, но все эти три года я, по их мнению, отсиживался в тылу. Доказывать, что ежедневная прогулка под картечью была бы легче и приятнее для меня, чем адская работа без праздников и воскресений, по шестнадцати часов в сутки, - совершенно пустое занятие. Каждый считает собственную службу самой трудной и полезной для государства. Это естественная аберрация взгляда, зависящая от точки зрения.
  Мне было недосуг заискивать перед офицерами о дружбе: более важные дела неотступно требовали внимания. Вскоре после боя наше отступление продолжилось, и целую неделю я мучительно страдал из-за невозможности развернуть походную пороховую лабораторию и пополнить почти иссякший запас затравочных капсул. Дело в том, что смесь селитроподобной субстанции с серой никакими ухищрениями не удавалось сохранить годной к употреблению дольше двух-трех недель, максимум - месяца. Потом число осечек значительно возрастало. Причина заключалась в явлении, которое я назвал 'холодным горением' серы, с образованием купоросной кислоты, в свою очередь разлагающей 'новую селитру' точно так же, как обыкновенную. Если объем смеси достаточно велик - дело заканчивалось взрывом, если нет - состав просто портился. Из этого проистекала необходимость при войсках, вооруженных новоманерными ружьями, постоянно возить передвижную лабораторию для снаряжения капсул и обновлять оные, регулярно стреляя по врагу или по мишеням. Теперь получалось, что днем мои фургоны двигались в колоннах отступающих войск, а ночью работать невозможно: иметь дело с предметами столь взрывчатыми при огне - чистое самоубийство. С огромным облегчением воспринял я остановку армии на русско-литовской границе, у деревни Соболево, приказав изготовить тройной, против обычного, запас затравок и отлить соответствующее количество пуль. Пока сие исполнялось, обстановка на театре боевых действий изменилась до неузнаваемости. Шведы ушли. Просто повернулись и ушли, еще раз круто переменив направление похода. Наша легкая кавалерия докладывала о быстром их продвижении на юг, к украинским пределам.
  Снова я не сумел угадать королевские мысли! Карл явно знал что-то, мне неведомое - иначе поход грозил обернуться гибелью его армии. Для обеспечения коммуникаций шведам требовалось сначала овладеть Киевом и Белой Церковью, а поскольку король не имел ни осадной артиллерии, ни серьезных переправочных средств, он вряд ли рассчитывал это сделать собственными силами. Перебрав все варианты, я не смог найти другого объяснения стратегии Карла, кроме как предположить тайный союз его с турками, выступления коих следует ждать в самое ближайшее время. Тогда положение царя Петра из опасного сделается безнадежным, а те, кто сохранит ему верность, будут обречены. Рота или полк - слишком незначительные гирьки на весах истории. Сражайся мои солдаты каждый за десятерых, им все равно придется разделить конфузию с остальными. Похоже, небесная канцелярия оплошала, и вознесенная в Париже тайная молитва о даровании геройской смерти подана на подпись Всевышнему только сейчас!
  Но эти мрачные картины рисовались в перспективе ближайших месяцев, или, возможно, следующей летней кампании, до которой надо еще дожить, - а непосредственная задача была ясна: встретить и уничтожить ливонский корпус шведов. Приказав Шереметеву сопровождать на приличной дистанции Карла, государь отделил лучшие и самые подвижные полки в погоню за Левенгауптом, который прежде шел не более десяти верст в сутки, а теперь почувствовал опасность и припустил как ошпаренный. Шведский дезертир из туземного чухонского населения рассказывал, что корпус насчитывает восемь тысяч солдат - после десяти форсированных переходов, когда кавалерия наша, предшествующая пехоте, стала настигать неприятеля и брать 'языков', оказалось, что его численность едва ли не вдвое больше! Все равно, пропускать к королю сильное подкрепление, а главное - чудовищный обоз с провиантскими и боевыми припасами нельзя. Надо сражаться. У деревни Долгие Мхи, на переправе через одну из бесчисленных речек, произошел первый арьергардный бой: шведы артиллерийским и ружейным огнем сдержали наших драгун и не допустили их до обоза. Гвардейские полки подошли только к ночи, когда неприятель отступил.
  Действуя в составе корволанта, мы не брали с собой палаток, дабы оные не задерживали движение, и ночевали у костров на бивуаках, прямо под осенним дождем, прикрывшись мокрыми епанчами. Поднявшись затемно, примерно к полудню мы окончательно настигли шведов.
  Рискуя свалиться в грязь, я клевал носом во время марша - спать верхом, увы, невозможно даже на самой смирной лошадке; а ночью отдохнуть больше четырех часов не удалось ни единому человеку в нашем корпусе. Да и не первая ночь была такая, солдаты держались из последних сил. Выстрелы, донесшиеся с левой стороны из-за леса, прогнали сон. Там двигалась по параллельной дороге другая колонна, во главе с Меншиковым, - и, судя по дружным частым залпам, начинался правильный пехотный бой.
  - Шире шаг! - Пронеслось по колонне. - Поберегись! - Приминая кусты, проскакал вперед по обочине на крупном гнедом жеребце царский лейбшиц Бухвостов, следом - сам государь в сопровождении Брюса и Голицына. Там, где лес расступался, гвардия спешивалась и с ходу перестраивалась в боевой порядок, выходя во фланг шведам, свирепо атакующим Меншикова. Судя по всему, здесь была передовая позиция неприятеля, отделенная от его лагеря полосой мелколесья. Князь не забыл обещание, и я оказался на правом фланге гвардейской бригады, далеко охватывающем менее протяженную вражескую линию. Когда раздалась команда 'пали!', моя рота стояла строго на продолжении строя противника. Обычно о таком приходится только мечтать. Шведский полковник завернул крайние плутонги en potence, но они растаяли, как ледышка на раскаленной плите, не помешав истреблению своего батальона. Остатки его отступили в лес, и пока на другом краю бой продолжался, мы воспользовались временем для перезарядки.
  Роту я поставил, как все, в шесть шеренг, но огонь вел только двумя одновременно, с расчетом, чтобы солдаты, полностью расстрелявшие вкладыши, отходили и готовились к новой волне боя под прикрытием товарищей, выступивших вперед. По плану, хотя бы треть стрелков должна была постоянно находиться в строю с полным боевым запасом; однако, до конца используя счастливое расположение, я посчитал возможным отступить от этого правила. Конечно, те, кто атаковал шведов с фрунта, не преминули записать успех на свой счет - ну и Бог с ними, не мерить же в трупах диаметры дырок от пуль!
  Тем временем наши драгунские полки, выходя следом за гвардией из леса, вступали в бой и дальше охватывали отступающих шведов. Знамена, раненый полковник и несколько пушек были захвачены. Не более чем через час после первого выстрела мы уже строились за перелеском для наступления на главную неприятельскую позицию, огражденную вагенбургом.
  Даже на следующий день после боя трудно было бы вспомнить все атаки и контратаки: думаю, их было не меньше десяти. Мы старались загнать шведов в обоз, они нас - в лес. Волны сражения много раз прокатывались по полю, но ни одна сторона не получала решающего перевеса. Все мои старания сосредоточились на неторопливой, вдумчивой, прицельной стрельбе. Оказавшиеся в пределах досягаемости вражеские офицеры выбивались моментально, ряды противника прореживались до такой степени, чтобы сбить пыл атакующих, но не растратить при этом все заряды. Я не преминул обратить внимание объезжавшего линию государя на точное исполнение мною нарвского обещания: только треть роты стреляла в каждый момент, при этом намного превосходя многочисленнейшего неприятеля в действенности огня. Заметно было, что часть линии, стоящую против нас, шведы то и дело подкрепляют свежими силами. Бой продолжался преимущественно как огневой, лишь изредка и местами переходя в рукопашный. Именно то, что мне надо. Даже перестрелку я старался вести на дальних дистанциях, дабы умножить свои преимущества и сократить потери, однако затянувший поле пороховой дым часто не позволял этого.
  Через некоторое время в баталии произошла передышка, по приказу или нет - не ведаю. Солдаты наши и шведские уселись на дистанции пушечного выстрела друг от друга прямо на землю: стоять не было сил. Князь Голицын, все время находившийся в первой линии - спокойный, распорядительный, бодрый, с дымящейся курительной трубкой во рту, - объяснил, что на подходе корпус Боура. Дождавшись подкрепления, можно будет атаковать с лучшими шансами. Действительно, восемь драгунских полков, хотя сохранивших лишь половину штатного состава, помогли добиться перевеса: еще несколько атак, и мы оттеснили шведов за повозки. Солдаты ломали и растаскивали обозные фуры, поставленные впритык; бой шел уже в вагенбурге, когда против правого фланга по оставленному без присмотра мосту через речку Леснянку стала переходить с другого берега свежая шведская пехота. Наши генералы ничего не успели предпринять, как там выстроились три батальона!
  Можно, конечно, упрекнуть Петра в непредусмотрительности за оставление моста без прикрытия; но мог ли он предполагать, что Левенгаупт, генерал с репутацией, ослабит в решающий момент свои силы и рано поутру отошлет вперед не только половину обоза, но и несколько лучших полков, для охраны повозок от мелькавших в лесу казаков? Такой ошибки трудно было ожидать от шведского командующего, мы почитали все его силы находящимися в окруженном лагере. Теперь неожиданно вернувшийся неприятельский авангард мог натворить бед, ибо гвардии требовалось время выбраться из вагенбурга, а во второй линии стояли сильно потрепанные и обескровленные драгуны, сегодня уже мало на что годные. Моя рота единственная из своего полка осталась в поле и не потеряла строй. В ближнем бою среди телег все наши преимущества были бы утрачены, к тому же перезарядиться не мешало, поэтому я решительно усадил солдат на землю, невзирая на их горячее желание ворваться во вражеский обоз. Дьявол, теперь и отойти нельзя - иначе весь фланг может рухнуть! А гвардейцам, кто не успеет выскочить - конец. Утром, после молебна, зачитали обращение к офицерам от государя: 'которые на бою уступят место неприятелю, почтутся за нечестных и в числе людей счисляемы не будут...' Так это как раз про нынешний случай. Надо стоять, пусть каждый батальон превосходит меня вчетверо.
  Семеновцы поодиночке и мелкими группами просачивались между фур. Слишком медленно, шведы уже изготовились к атаке - слава Богу, не все на меня. Два батальона пойдут правее, на драгун - но могут потом и повернуть. А третий точно мой, некуда деться.
  Я развернул строй в две шеренги: помирать можно и с нарушением артикулов. Сзади сержант рявкнул:
  - Стой, б...й сын! Назад!
  Все оглянулись. Молодой солдатик, бросив ружье, шустро улепетывал в тыл. Еще пять секунд - и у него найдутся десятки последователей.
  После предпоследней атаки я взял винтовку и вкладыши у мертвого. Курок взведен. Приложиться. Выстрел.
  Ноги беглеца подломились, он грянулся оземь. Перезарядить.
  - Кто побежит, убью. К стрельбе изготовься. Заряжай!
  Первая шеренга опустилась на колено, вторая стоит в трех шагах - обе в готовности.
  - Дистанция двести шагов, целить в пол-фигуры, не спеша, точно. Мы их положим. Первая - прикладывайся...пали! Заряжай! Вторая...
  У каждого полка есть свой предел: какие потери убитыми и ранеными в одном бою он может вынести, прежде чем обратится в бегство. Для европейских армий десять-двадцать процентов считается нормальным. Войска, способные выдержать треть, заслуживают глубочайшего уважения. Половину... Таких очень мало. Русская гвардия и некоторые шведские полки. Может быть, клановые отряды шотландских горцев. Остальные европейцы - недостаточно дикие и слишком дорожат жизнью. Меншиков, герой баталии при Калише, докладывал, что его неприятели потеряли: поляки - одну тысячу из двадцати, шведы - пять из восьми. Может, и прихвастнул, но вряд ли сильно. Простая арифметика: один швед равен, как боевая сила, двенадцати полякам. Вопрос, сколько могут терпеть мои противники, пока их атака расстроится.
  Заряжай... Прикладывайся... Пали...
  Они смогли выдержать немало. Даже приблизились на пятьдесят шагов и дали залп - но командовать было совсем уже некому. Получилось вразнобой и неприцельно. По отступающим я не стрелял: сегодня они не опасны.
   Теперь поглядим, что у нас справа. Атака в расходящихся направлениях, как опрометчиво! Это надо совсем не уважать русских. Один батальон теснит наших драгун к лесу, почти спиной ко мне и уже далеко, а другой сейчас подставит фланг! Нас они в расчет не берут: понятно, для гладкоствольного оружия дистанция великовата. А у меня по такой цели, как пехотная линия в четыре шеренги, ни одна пуля даром не пропадет. Жаль, маловато этих пуль осталось...
  По моей команде левая половина роты повернулась кругом, выполнила захождение и тридцать шагов вперед. Убийственный продольный огонь вызвал у врага минутное замешательство - достаточное, чтобы драгуны исправились и контратаковали.
  Фланг устоял. Через мост продолжали перебираться на нашу сторону шведы, но уже самые остатки. Гвардия, слишком увлекшаяся штурмом вагенбурга, выбралась из-за возов и построилась для решающей атаки, сокрушившей последние надежды Левенгаупта отступить с честью. Мост шведам, однако, удалось оборонить - благодаря вечерней темноте, снежной буре и крайнему изнеможению солдат, заставившему нас прекратить усилия. Только Яков Брюс продолжал во мраке ночи громить артиллерией неприятельский лагерь. Люди подходили к кострам, разожженным нестроевыми из разбитых телег, и валились как убитые, засыпая прямо в снегу, павшем на землю этой печальной страны, когда в моей Италии еще лето. У одного из костров точно так же спал замерзший и обессилевший царь.
  С рассветом мы поднялись и выстроились к бою - но шведский лагерь был пуст. Остатки ливонского корпуса бежали, бросив половину обоза на поле боя, другую - на раскисшей дороге к Пропойску. Это была одна из баталий, повернувших в пользу Петра ход войны - и вместе определившая мою карьеру, ибо вооруженная новоманерными фузеями рота на глазах у всех совершила невозможное, разом оправдав поглощенные оружейными опытами деньги.
  Три дня мы хоронили своих убитых. Потери были страшные, особенно в гвардейских полках, вынесших главную тяжесть боя. Мои люди пострадали меньше других: меткий выстрел - лучшая защита. По русскому обычаю, у могил поставили церковь-обыденку. Она и сейчас цела, только по прошествии времени отнята у православных и передана в унию. Удивительно, какую гладкую поверхность имеют некоторые гонители схизмы на месте совести.
  Недели через две после баталии я вошел в деревянный дворец на окраине Смоленска для доклада государю. Надлежало решить спор об устроении новоманерных воинских сил: князь Михаил Михайлович желал составить из них четвертый батальон семеновцев, Брюс стоял за отдельные роты - по одной на полк, подобно гренадерским. Кстати, именно в эти дни вооруженные дальнобойными винтовками солдаты получили собственное имя. Я упорно пытался найти русское слово, но не преуспел. Все наименования, происходящие от стрельбы, не годились из-за нежелательной ассоциации со стрельцами. 'Охотник' звучало двоесмысленно. Голландско-немецкое 'шуттер' еще хуже - никакие подвиги не спасли бы от прозвища 'шутовской роты'. Латинское 'сагиттарий' обозначало исключительно стрелка из лука. Мне нравилось итальянское 'тиратор', последнее и было введено в употребление, хотя, как оказалось, ненадолго. В тот день предстояло непростое дело: переспорить в присутствии государя обоих генералов - отменно умных людей - и добиться создания отдельного тираторного полка. К счастью, у меня нашлось несколько дней, чтобы подготовить основательные аргументы.
  - Пехотный огневой бой суть математическая задача. Частота выстрелов, плотность огня на сажень фрунта, доля попаданий на разных дистанциях, стойкость к потерям - все это можно выразить в числах. Строй и передвижение войск - удел геометрии. Решить сию задачу означает найти наилучший способ причинить неприятелю нестерпимые для него потери и сберечь собственных солдат. Превосходство винтовальных фузей нового образца над обыкновенными по дальности прицельного огня позволяет достигнуть более чем десятикратного увеличения количества попаданий на дистанциях, превышающих...
  Похоже, царю не удалось толком отдохнуть за прошедшие полмесяца: вид у него был нездоровый и усталый. Пощадив терпение слушателей, я избавил их от флюентов, флюксий и прочей научной кухни, выложив сразу готовые блюда в виде больших листов со схемами и чертежами, изображающими перестроения на поле боя.
  - Вычисления показывают, - жест рукой на стопу бумаги с расчетами, - чем равномернее распределение метких стрелков по фрунту, тем большую пользу они способны принести. Будучи собраны в отдельный батальон, тираторы быстро сделают брешь во вражеской линии, которую, однако, легко закрыть резервами. Избыток огневой силы окажется неиспользованным. Неприятель способен предпринять супротивные акции, которые очевидны: сосредоточение артиллерии на этом участке и стрельба ядрами с предельных дистанций, на которых даже винтовка не способна состязаться с пушкой. Может, и способна, - но таких опытов пока не проводилось.
  Князь хладнокровно терпел нелояльность подчиненного, Брюс хмурился, но понимающе кивал головой, инженер Василий Корчмин - по опыту и влиянию не уступающий иным генералам - слушал с неослабным интересом.
  - Рота на полк составляет разумную пропорцию, однако для достижения наилучшего результата требуется всю ее поставить первой шеренгой в некоторый момент боя, а значит - разрушить гармонию строевых эволюций. Иметь в составе полка сразу пикинеров, фузилеров и тираторов слишком сложно.
  Заблаговременно вычерченные схемы маневрирования лежали на столе: мало надежды, что обычный полк сумеет быстро научиться такому. Вертикальная складка на лбу Якова Вилимовича пролегла еще глубже. Решение, которое мне пришлось долго обдумывать, он нашел мгновенно:
  - Сделать тираторную роту девятой, сверх обыкновенного штата, и ставить фор-линией, не затрагивая остальных построений.
  - Именно это я и хотел предложить, господин генерал-поручик! Чрезвычайно обрадован, что наши мысли совпадают! Только...
  Брюс совсем сморщился: он понял, что последует какая-то гадость. И правда, последовал рассказ о неизбывных страданиях с затравочными капсулами, пристрелкой и ремонтом ружей, завершенный бесспорным выводом:
  - Содержать отдельную пороховую лабораторию и походную мастерскую при каждой роте просто немыслимо. С этой точки зрения пропозиция генерала князя Голицына собрать новоманерные войска вместе - не только предпочтительный, но и единственно возможный способ.
  Всё, дразнить начальство больше нельзя. Нужный градус достигнут. Противоречие обрисовано. Пора предлагать выход из тупика. Я изложил выношенную после Головчинской баталии систему 'идти вместе - биться врозь', предусматривающую распределение стрелков по разным полкам только на время боя, и поставил вопрос, подчинять ли их чужим полковникам или оставить под отдельной командой.
  - Ладно, - прервал утомительные мудрствования молчавший доселе государь, - это решим. Набирай полк. Сколько у нас фузей новоманерных?
  Я назвал цифру: Никитич посылал мне подробные отчеты каждый месяц.
  - Значит, пока две роты с винтовальными фузеями, остальные - с простыми. Как возможно будет, заменишь.
  - С позволения Вашего Величества, лучше поделить новоманерное оружие по ротам в равной пропорции.
  - На твое усмотрение, раз уж ты все рассчитал. Кто из твоих в какую должность годится - тебе лучше известно, напишешь. По деньгам генерал-кригсцальмейстеру прикажу, чтоб не было задержки. Людей бери из здешнего гарнизона, после гвардии. Не хватит годных - езжай в Москву, там летом рекрут много пришло. К весне справишься?
  - Еще хотя бы роту старых солдат, государь. И дюжину офицеров потолковее, выбрать самому. Восемь капитанов и полковой штаб из моих унтеров никак не выйдет.
  - В гошпитали возьмешь. Полки скоро уйдут, кто не успеет выздороветь - твои. Только с французской болезнью не бери, этим отставка.
  Последнее указание не сильно меня ограничило: 'французов' оказалось немного. Из всего Семеновского полка - трое, в десятки раз меньше пропорции, обычной у просвещенных народов. Это несмотря на то, что жрицы любви, стоило армии остановиться, слетались отовсюду, как мухи на мед. Петр, с его страстью все регламентировать, издал указ, ограничивающий цену их услуг одной копейкой, дабы не вынуждать солдат к воровству. Сам он в подобных случаях расплачивался золотым червонцем - тоже, в сущности, копейка, сравнительно с тем, что тратил на женщин Август. У меня была иная манера: становиться на постой к молодым вдовам и солдаткам, всегда готовым приютить симпатичного и щедрого офицера, хотя и вздыхавших с сожалением: 'батюшки, тощой-то какой!' Сердобольные бабы оценивали мужчин как и всякую прочую скотину - по упитанности.
  Сколько ни чурайся грязных визгучих девиц, надо признать, что и худшие из них все же честнее иных высокопоставленных персон. Вскоре разъяснилась стратегия Карла. Не помню другого случая, когда бы я так радовался, что ошибся. Не турецкая война, а всего лишь гетманская зрада стала причиной движения шведов на юг, и с каждым днем появлялось все больше сомнений в правильности королевского решения. Некоторое время я задумывался, вспоминая 'машкерадный бой' под Нарвой, не могут ли действия Мазепы быть частью дьявольски хитрой игры царя по завлечению в ловушку шведского волка, потом понял: ни один смертный не способен сравниться со слепым механизмом судьбы в опровержении людских замыслов. Старик всего-навсего хотел оказаться на стороне сильнейшего. Он возложил надежды на Карла - не думая, что Карл сделает ставку на него. И проиграет: когда каждый из союзников рассчитывает прокатиться на шее другого, это не удается никоторому. Подвигнув короля на действия столь опрометчивые, гетман по праву может считаться его погубителем. Стоит ли на этом основании называть престарелого интригана спасителем России - решайте сами. Он подарил нам образцовый пример противоположности замысла и результата. Жаль только людей, увлеченных им за собой и по его вине пострадавших.
  Невежество мое в отношении малороссийских дел помог рассеять Семен Филиппович Палий. В Москве, отбирая себе восемьсот человек из двадцатитысячного гарнизона, я встречался в свободное время со многими людьми и имел случай познакомиться с возвращенным из ссылки казачьим полковником, ставшим моим Вергилием на кругах украинской политики. Мы подружились, несмотря на разницу в возрасте и воспитании. Палий с первой встречи вызывал доверие и симпатию: за стариковской слабостью тела таился могучий, вольный, несломленный дух. Можно представить, каким был этот человек в расцвете своих сил, и что значит стать полковником не по назначению, а по свободному выбору людей. Мне сразу подумалось, что отец мой был его ровесником - и вполне возможно, товарищем. Теперь я на девяносто девять сотых уверился в своем происхождении из казаков. Донских или запорожских - не знаю, спросите что-нибудь попроще. Седой воин охотно рассказывал о прежних боях и походах, о турецкой осаде Вены, о морских набегах запорожцев на вражьи берега. Странным и чрезвычайно увлекательным казался взгляд с польской и московской сторон на войну против турок, некогда составлявшую главный предмет разговоров венецианской детворы.
  Весной, в конце мая, я присоединился к армии Шереметева с новым полком, - сырым, как только что отформованный кирпич. Неудивительно: батальоны маршировали один из Тулы, другой из Смоленска, встретившись только на Украине, так что полковой экзерциции совершенно быть не могло, и даже ротная весьма вразнобой проводилась. Рьяно принявшись исправлять сии упущения, я мало что успел за неделю, прошедшую до приезда государя. Пришлось откровенно ему доложить, что мои солдаты годны покамест только на оборону укреплений.
  За откровенностью стояла тайная надежда быть послану в подкрепление полтавскому гарнизону, приводившему меня в восхищение великолепной защитой города сначала против сильного неприятельского корпуса, потом против всей армии. Шведы третий месяц зря тратили солдат под стенами крепости, ценность которой совсем не очевидна. Хотя - какие стены? Привычный оборот вводит в заблуждение: не было никаких стен, а только земляные валы и бревенчатые палисады, едва ли превосходящие полевую фортификацию. Крепость строилась для защиты от крымских набегов, а не для противодействия европейской армии; однако комендант полковник Келин действовал мужественно и крайне изобретательно, солдаты и жители не щадили себя, отразив множество штурмов.
  Моему полку (именуемому сначала Читтановским, впоследствии Тульским) до совершенства недоставало умения четко маневрировать, приобретаемого беспрерывными учениями, и привычки к опасности, которая дается победами в боях. Я с надеждой смотрел в будущее. Люди были отборные, их отношение к службе не оставляло желать ничего лучшего. Вербовщики в европейских трактирах из века в век сулят подвыпившим простакам одно и то же: дескать, у нас такой молодец сразу выслужится, через год-другой будешь сержантом, как я, а там, глядишь, и офицером; подпиши бумагу - получишь задаток, и пей-гуляй! Часто ли обещания исполняются? Никогда. Мне известен только один случай, когда сказка обернулась былью, и произошло это в моей роте. После первой же кампании вышли в офицеры все унтера, большинство старослужащих солдат и способнейшие из молодых. Все, сколько-нибудь годные командовать, стали хотя бы капралами, - невеликий чин, а двадцать человек в подчинении! Теперь они с чистой совестью ободряли необстрелянных своим примером. Ради настроения людей, особое внимание уделялось кормежке, важной также для избежания гастрических лихорадок, производящих в полках опустошения страшнее картечи. Как большинство моих офицеров, я ел из солдатского котла - не в подражание Карлу Двенадцатому, а за недосугом держать отдельную кухню. Рекомендую сие всем командирам, желающим, чтобы пища подчиненных была хороша.
  В ежедневных экзерцициях, время летело быстро. За неделю до Петрова дня государь перевел армию на правый берег Ворсклы, ближе к Полтаве - и шведам. В противность прежнему, он явно не стремился избежать генеральной баталии. Еще несколько суток прошло в осторожном маневрировании и строительстве укрепленного лагеря. Решительные события приближались. Вскоре фельдмаршал приказал мне присоединиться к трем полкам, занимавшим линию редутов к юго-западу от наших основных сил. Бригадир Айгустов, распоряжавшийся здесь, без лишних слов указал на два недостроенных укрепления, ближайших к неприятелю и никем доселе не занятых, кроме рабочей команды во главе с поручиком. Сей офицер обрадовался нашему появлению, надеясь на избавление от тяжких трудов, и собрался было увести солдат, но я не позволил.
  - Постой-ка, мил человек. Кто тебе отменял приказ о построении редута?
  - Но господин полковник, теперь вы здеся...
  - Никаких 'но'! Завтра государь спросит, почему укрепление не закончено. Я, что ли, буду за тебя ответ держать?! Запорю на..., хоть ты и не моего полка!
  Как раз в это время предо мной в полный рост встала проблема телесных наказаний для офицеров. Европейские понятия утверждали, что благородного человека можно, при необходимости, казнить - но бить нельзя! Беда в том, что истинное благородство - принадлежность духа и часто расходится с дворянскими титулами (в обе стороны). На практике попытки обойтись совсем без битья обычно кончались плохо, и приходилось искать компромисс. Уступая русской традиции в отношении тех, кто явно напрашивался на порку, я постоянно твердил, что не может управлять другими людьми не способный управить собою - и офицер, вынуждающий применять к нему подобные меры, достоин остаться прапорщиком до седых волос. Впрочем, сие мнение может быть оспорено: несколькими десятилетиями позже мой тезка и приятель Александр Иванович Румянцев порол своего сына, когда тот был уже полковником, и это не помешало юноше впоследствии выйти в генералы. Так что вопрос, должна ли благородная задница иметь привилегии перед холопской, все еще подлежит исследованию.
  Поручик не рискнул испытывать меня на зверство и вернул подчиненных к работам. Им в помощь я дал столько своих солдат, сколько удалось найти инструмента. После осмотра окрестностей диспозиция мне совсем не понравилась. Сторожевая служба составляла обыкновенно должность казаков, перед нами же не было никого: мы составляли острие клина, нацеленного в сторону шведского лагеря. Помня по головчинской баталии любовь Карла к внезапным ночным атакам и учитывая присутствие на его стороне гордиенковских запорожцев, умудренных в хитростях 'малой войны', я не понадеялся на часовых. Их могут по-тихому взять в ножи, и тогда - конец. Издали мои стрелки способны истребить или обратить в бегство любой вражеский полк, прежде чем оный подойдет на мушкетный выстрел - однако, случись ближний бой, поднаторевший в рукопашной неприятель перережет неопытных солдат, как баранов. Отправившись к Брюсу за пушками, я заодно выпросил у него полсотни пудовых гаубичных бомб, зарядил воспламенители, целый год дожидавшиеся своего часа, и плотно, в несколько рядов, заложил мины на подступах к головному редуту со стороны шведов. Потом прикрыл гиблое место второй линией рогаток, чтобы свои не лезли. Распределив работы и уже в сплошной темноте проверив караулы, улегся отдыхать. Под дружный стук топоров мгновенно уснул.
   Спросонок секунду сидел в недоумении, почему шум работ изменился и топоры выбивают дробь. Да это ж барабаны, тревога! В стороне раздались выстрелы: наш пост, больше некому. Солдаты, расхристанные, но с оружием, быстро становились в строй, из недокопанного рва лезла потная и пыльная рабочая команда. Слава Богу, уже почти светло! Я вышел вперед, к сочленению лицевых фасов. В полуверсте от меня синемундирная пехота заканчивала перестроение в две линии. Дальше в глубину мельтешила конница, горизонт затягивала поднятая копытами пыль. Похоже, вся шведская армия!
  Жутковато, честно говоря, было смотреть. Слишком несоразмерная развертывалась предо мной сила. Надумай враг хотя бы половиной своих батальонов атаковать первый редут - ничем не спастись. Задавят как кошку, сколько ни царапайся.
  Ну, и чего они ждут? Артиллерию? Обычно в полевых сражениях Карл предпочитает внезапность пушкам, но при штурме укреплений так не годится, да и внезапности уже нет. Вон у тех кустиков надо поставить батарею, а там - другую, чтобы вести рикошетный огонь по моим фасам. Та-ак... Посчитаем. Полчаса я выдержу. Час... Не знаю. Необстрелянные от таких потерь скиснут. Если только отвести солдат с вала - но тогда королевская пехота сумеет сократить дистанцию, это мне невыгодно... Собирался же испробовать на стрельбище дальний огонь по мишени, изображающей пушку с канонирами, да руки не дошли, едва успел обучить простейшему... Последнее дело - начинать опыты прямо в бою!
  Я оглянулся на своих людей. Капитаны привели роты в порядок, поставили как положено. Первая шеренга с нарезным оружием, вторая - обыкновенные фузилеры, готовые прикрыть тираторов на время перезарядки, а в случае потерь - взять их оружие. Лица... Не нравятся мне лица. Страх и неуверенность. Если уж меня проняло... Надо бы сказать что-нибудь ободряющее, пошутить - да не умею я этого. Ничего, есть другие способы, лучше.
  До шведов шагов семьсот, из винтовок теоретически можно достать - только попаданий будет слишком мало, лучше поберечь заряды до начала атаки. А вот на припасы к пушкам Яков Вилимович не поскупился, хоть целый день стреляй. Картечью неприятеля пока не возьмешь, ядром - возможно.
  - Канониры, ко мне!
  - Чего прикажете, господин полковник?!
  - Достанете шведа?
  - Может, не с первого раза. Далековато. Попробуем.
  Выстрел прогремел, и первое же ядро угодило в линию! Две фигурки упали, как картонные. Солдаты оживились, увидав вражескую уязвимость. Я подарил артиллеристам рубль на водку.
  Начали стрелять и другие орудия, чугунные мячики запрыгали вокруг шведов. Полтавская баталия началась.
  Как только краешек восходящего солнца показался над горизонтом с московской стороны, вся неприятельская армия пришла в движение. Пушки наши гремели с частотой неимоверной, и многие ядра находили цель. А где же шведская артиллерия? Конечно, слава Богу, что ее нет - но почему? Если совсем не появится - пожалуй, и отобьемся...
  Два полка шли прямо на мой редут, знамена развевались. Золотые стрелы и корона на синем фоне - Далекарлийский полк, у шведов один из лучших. Другой - не разобрать, ветер прямо от нас, знамя относит.
  - К стрельбе изготовься! Стрелять, как на учении: не спеша и без промаха. Заряжай!
  Открыв огонь с двухсот пятидесяти шагов, я передал управление капитанам, затем что атака с разных сторон могла пойти неодинаково, а сам занялся перестановкой людей. Неприятель атаковал только лицевые стороны редута, и можно было безбоязненно снять стрелков с горжевых фасов, обращенных к тылу, и перевести вперед.
  В этот момент сработала первая мина, за ней - еще несколько. Шведы замялись на секунду и прибавили шаг...
  Отличные войска! Плохие бы отступили. Видимо, офицеры решили, что их обстреливают русские тяжелые гаубицы, и попытались выйти из-под огня, сблизившись с нами. Вместо этого наскочили на следующий ряд. Потом еще на один.
  Все это время с вала продолжалась стрельба, несмотря на летающие по воздуху кровавые ошметки тел. Оторванная нога в ботфорте попала в голову солдату и сбила его вниз.
  Наконец, шведы остановились в замешательстве. Прекрасная дистанция: ребенок не промахнется. Я снова взял управление на себя и устроил жуткое побоище. Остатки первой линии обратились в бегство и столкнулись со второй, спешащей на помощь. Строй смешался. Офицеры принялись его выправлять и тут же полегли под пулями. Полки отступили в беспорядке.
  Пожалуй, передышку мы себе обеспечили. Пока солдаты перезаряжали опустевшие вкладыши, я подсчитал вражеские потери: не менее трети за одну атаку. Вторые батальоны, возможно, удастся привести в годность, но без серьезных подкреплений им надеяться не на что. Первый порыв атакующих обычно самый сильный, подобно первому выстрелу мушкета, заряженного не спеша перед боем. И вообще, безумная самонадеянность - штурмовать хорошо вооруженные редуты без артиллерии!
  Бой гремел где-то сзади: пока мы дрались, туда ушла большая часть шведов. Кажется, соседнее укрепление, где сидел со вторым батальоном Андрей Викентьев, прокатившийся на моем горбу от подпоручика до майора, вовсе не подвергалось атаке, а дальше слышалась частая стрельба и ветер относил на нас пороховой дым. Через его рваные клубы видны были наши недавние противники. Откуда-то подошли к ним в помощь два свежих батальона и приготовились атаковать с горжи. Вот это уже серьезно: они лишат нас маневра, огонь будет вдвое слабее. Затрещали барабаны. Вражеские линии двинулись. Картечь пробивала в них бреши, но в считанные секунды ряды смыкались. На сей раз, чтобы хватило зарядов, я приказал подпустить атакующих на полсотни шагов ближе. Открыл огонь - и увидел с радостью и облегчением, что второй редут тоже окутался дымом. Викентьев хоть и не сделает лишнего шагу без приказа, такой случай для флангового обстрела не пропустил. Теперь за горжевые фасы можно не беспокоиться. С противоположной стороны далекарлийцы упорно продвигались по трупам своих товарищей, не считаясь с потерями. Достойный противник! Но подняться на вал без осадного снаряжения все равно непросто. Когда рванули уцелевшие от первой атаки мины - ясно стало, что дух шведов надломлен. Большинство откатилось назад, немногие добрались до гребня вала, чтобы оказаться застреленными в упор или заколотыми в рукопашной. К этому моменту тираторы отстрелялись, и бой вели фузилеры. У римлян такое называлось 'дойти до триариев'.
  Всё. Эти шесть батальонов, чуть не треть королевской пехоты, больше не смогут атаковать. Они полностью разбиты и отступают к лесу. Моих убитых все еще можно пересчитать по пальцам, половина - от осколков собственных мин. Слишком близко заложил последние ряды, пудовые бомбы - это сила! А времени шестой час утра, весь день впереди. Что он принесет, неизвестно. Надо осторожно, по очереди, накормить людей, благо котлы с кашей мирно дымятся в середине укрепления.
  Настроение в полку круто переменилось к лучшему, солдаты забыли недавний страх и чувствовали себя непобедимыми богатырями. Теперь с ними можно в огонь и воду. Меня окончательно покинуло беспокойство по поводу шведской артиллерии: наверно, у Карла кончился порох. Я ошибался. Когда остатки его армии сдались на Днепре, три десятка орудий имели боевых припасов не очень много, но вполне достаточно, чтобы устроить нам на редутах кровавую баню. До сих пор не понимаю, почему король и его генералы - все опытные полководцы - не использовали пушки. Берегли для более важных битв или слишком презирали русскую армию? Артиллерия не спасла бы шведов от поражения, но оно могло оказаться не столь решительным, а гибель моя и моего полка - более чем вероятной. Парадокс: выиграв больше всех от пагубной самонадеянности Карла, я преисполнился негодования за то, что он зря губил своих солдат. Это противоречило моим представлениям о долге монарха в отношении подданных.
  Через час или полтора показалась конница, и мы изготовились к бою; но кавалеристы оказались русскими драгунами. Несколько полков проскакали туда, где скрылись разбитые нами шведы, вскоре послышались залпы, все более жидкие и удаляющиеся. Чем реже палили ружья, тем сильнее - солнце. Небо наливалось жарой, и даже северный ветер не приносил прохладу. Плавный изгиб рельефа скрывал от меня главный лагерь и поле перед ним; еще несколько томительных часов только по звукам я догадывался, что происходит. Потом появились казаки: хороший знак. Но только получив достоверные сведения, что неприятельская армия в беспорядке отступает через Будищенский лес (и, стало быть, не пойдет через нас), я разрешил солдатам выйти из укрепления и собрать законные трофеи, разогнав подбиравшихся к убитым нами шведам наглых кавалеристов.
  Бригадир, выслушав рапорт о ходе и результатах боя на головном редуте, позволил мне лично отправиться к фельдмаршалу за распоряжениями: теперь наша оборонительная позиция теряла смысл. Весь ход баталии читался по лежащим на поле мертвым и умирающим. Там, где людские и конские трупы вперемешку, шведская кавалерия атаковала нашу линию с фланга. Граница, где кончаются полуголые, раздетые до белья, покойники, показывает, насколько продвинулся неприятель в последней атаке. А кучи тел, лежащих чуть не в несколько слоев - место, где истреблены окруженные вражеские батальоны. Уже в лагере от знакомого офицера я узнал, что взяты Пипер и Реншельд; а вот и они сами рядом с веселым, радостно смеющимся государем. Здесь же Шереметев и все генералы. Доложив о происходившем утром на редутах, я оказался увлечен за пиршественный стол, если можно так назвать постеленную на землю скатерть с выкопанным вокруг ровиком для ног, и с удовольствием выпил несколько первых здравиц. Потом, улучив момент, дезертировал с праздника и поспешил в полк: хотя никаких дел не ожидалось, в такое время лучше быть со своими.
  Мордвинов, капитан первой роты, оставленный в батальоне за старшего, доложил об отсутствии происшествий и поставил передо мной тяжело брякнувшую солдатскую шляпу:
  - Ваша доля, господин полковник.
  Она была наполнена серебром. Фунтов двадцать, не меньше. И еще узелок из чистой тряпицы здесь же, среди монет. Золото или драгоценности.
  Военная добыча составляла законную прибавку к жалованью. Вещи обычно оставались тому, кто взял, деньги и ценности складывались в общий котел: половина нижним чинам, половина офицерам, соразмерно окладу. Шведы, беспощадно ограбившие Польшу и Саксонию, несли на себе огромные богатства. Именно на себе: превратности военной жизни не позволяют оставлять ничего ценного в лагере.
  Не то, чтоб я брезговал кровавыми деньгами... Нет. Иметь собственные средства очень не помешало бы: расходы на опыты, стоящие в кругу моих интересов, но лишенные прямого военного смысла, очень сложно обосновать перед царем или Ромодановским. А потребность в научных книгах из Европы может подвигнуть любознательного читателя даже на разбой. Но я чувствовал какое-то препятствие или неловкость. Определенную зависимость от тех, с кем делишь деньги. До сих пор мои отношения с подчиненными оставались прямыми, как ружейный ствол, с резкой разделяющей гранью. Совместный раздел добычи поставил бы нас на одну ступень.
  Но и отказаться нехорошо. Люди насыпали серебра по обычаю и с чистым сердцем, не взять - как в душу плюнуть. Высокомерно будет выглядеть и обидно.
  - Ефим, а где наш полковой батюшка, отец Мартын? Убитых хоронит?
  - Похоронил уже. - Капитан покосился на деньги, угадывая мой замысел. - Ради Бога, не верь долгогривым, Александр Иваныч! Они деньги-то возьмут, а милосердия от них хрен дождешься, только себе пузо нажирают.
  Грубо, но правда. Я задумался. Если на гошпиталь... Так у меня раненых сегодня мало, все чужим уйдет. По-иному попробуем.
  - Скажи Викентьеву, чтобы построил полк после ужина. Царское слово сказать надо.
  Петр не приказывал мне благодарить от него солдат, но разве благодарности не было в его сердце? Он бы, конечно, велел ее передать, если бы вспомнил о том. Зато воины мои глядели орлами: еще бы, сам царь о них думает! Гордость, честолюбие, любовь к государю - вот струны, которые я настраивал в их душах.
  - А теперь о другом. Шведов мы сегодня побили множество, своих людей потеряли - всего ничего. Добыча хорошая. Только не всегда так будет: в чистом поле биться - это вам не с вала стрелять.
  Предложение устроить складчину на будущее, чтобы помогать раненым, искалеченным и семьям убитых однополчан пришлось по душе солдатам, не забывшим обычаи мирской поддержки. Доли я решил не устанавливать, а пустить на совесть людей:
  - Свою часть всю отдам, мне государева оклада хватит. Сами решайте, сколько кому не жалко. Выберите артельщика надежного, и пусть принимает деньги.
  Подробности я целиком предоставил солдатам, чтобы дело устроилось по мужицким понятиям о справедливости. Так родился полковой запасный капитал, о котором потом рассказывали самые удивительные небылицы. Хранился он вместе с полковой кассой - но особо. Одно отделение - казенные деньги, другое - собственные, только общие. Не раз они нас спасали от голода при задержке жалованья, то таяли, то умножались, а в свое время были успешно пущены в оборот. Началось же все с серебряных талеров, награбленных шведами в Саксонии и взятых с их трупов под Полтавой.
  
  ОТ ПОЛТАВЫ ДО КИЕВА
  
  После того, как я добился чина полковника и подтвердил в бою, что оного достоин, мой нестерпимый карьерный зуд начал понемногу успокаиваться. Не будучи наследником герцогского или графского титула (или другом юности русского царя), в тридцать лет трудно рассчитывать на большее. Ясно сознавая, что моя воинская опытность все еще слишком недостаточна, я хладнокровно смотрел на Меншикова, шагнувшего в фельдмаршалы, Брюса, ставшего кавалером св. Андрея, Келина, прыгнувшего через чин в генерал-майоры, и других, превосходивших меня возрастом и заслугами и получивших больше в том водопаде милостей и наград, который на всех нас обрушился после того, как остатки шведов капитулировали на Днепре. Не хочу сказать, что моя награда была маленькой - скорее наоборот. Но я не умел ценить такие вещи и просто растерялся, став обладателем трех сотен душ, затерянных в лесах где-то между Тверью и Вязьмой.
  Какие доходы можно получать с крестьян, ковыряющих убогой сохой тощие суглинки и подзолы? Величайшая загадка, как они ухитряются сами не помереть с голоду, занимаясь земледелием на почвах, не одаренных плодородием и в климате чрезвычайно суровом. Сравнивая российские пустоши и болота с цветущими долинами Пьемонта или Ломбардии, должно удивляться, что в этой стране вообще существует хотя бы скудная цивилизация: ее поддержание требует определенного достатка.
  Вся Европа измеряет состоятельность землевладельца количеством и плодородием его земли; в России оная так плоха, что почти не имеет ценности. Здесь богатством считают крепостных людей, коих, не обинуясь, именуют рабами. Если два благородных господина с разных концов Европы захотят похвастаться своими имениями, один скажет: 'у меня тысяча арпанов виноградника', другой - 'у меня тысяча душ'.
  Ставши в одночасье рабовладельцем, я не знал, какое употребление из этого сделать, пока вечная нехватка заводских работников не подтолкнула к простому решению. Первой же зимой, проезжая из Лифляндии, завернул в свои деревни и забрал в Тулу всех, кто показался годным и не успел спрятаться. Остальных ничем не обременял.
  Впрочем, сразу после Полтавы мне пришлось думать о другом. Дальнейшие действия нашей армии были очевидны задолго до военного совета в Решетиловке. Конница - с Меншиковым в Польшу, против Лещинского; пехота - с Шереметевым в Ливонию, брать приморские города. Я только не угадал, что Петр простит Августу Альтранштадтский трактат - но предательство списали на саксонских министров. Гордые поляки, притворившись что верят, изменили Станиславу и еще раз присягнули своему прежнему королю.
  По расчету времени, осады на балтийских берегах выпадали на осень и угрожали протянуться в зиму. Очень часто в подобных кампаниях целые армии ложатся в землю не от вражеского оружия, а от банальной простуды, даже в более теплых краях. Не желая губить на осадных работах с таким трудом созданный полк, я напряг всю свою фантазию, чтобы избежать общей участи и не идти с фельдмаршалом к Риге.
  Дабы заручиться в этом деле поддержкой Брюса, мне показалось уместным высказать ему горячее желание заняться артиллерийскими делами. Желание нелицемерное: во-первых, сидя на редуте в беспокойном ожидании шведских пушек, я особенно глубоко прочувствовал значение этого рода оружия (которое, конечно, понимал и прежде - но только умом). Во-вторых, отлично сработавшие минные воспламенители натолкнули на мысль применить в гаубичных бомбах похожую конструкцию, только вместо пружины использовать инерцию при ударе о землю. Единственно, крайним моим отупением от исполнения начальственных должностей могу оправдаться, что сие решение не было найдено раньше. И в-третьих, продолжение парижских баллистических опытов представлялось особенно своевременным ввиду предстоящей серии осад.
  Поданная государю через Якова Вилимовича промемория была посвящена, однако, не артиллерии, а умножению тираторных войск. Всеподданнейшее предложение, аргументированное с немалым искусством, доказывало выгоду собрать по всей пехоте лучших стрелков и направить в Тулу для обучения в составе моего полка, учредив в нем ради этого третий и четвертый батальоны. В дальнейшем предполагалось, снабдив каждый батальон мастерской и лабораторией, придавать пехотным дивизиям для использования вместе или вразбивку, по обстоятельствам.
  Соотношение потерь, наших и шведских, в бою на головном редуте произвело сильное впечатление на государя, а направлявшийся под Ригу осадный корпус был даже чрезмерно многочисленным, поэтому идея не встретила возражений. Единственная отмена против первоначальных пропозиций касалась названия: немецкие пристрастия царя взяли верх над моими итальянскими, и государев указ именовал новоманерные батальоны егерскими, а не тираторными. Это меня ничуть не огорчило. Исполнение указа, однако, составило непростую задачу: какой же полковник добром отдаст другому хороших солдат? А забрать недобром - я ресурса не имел, будучи в равном чине и младше всех по сроку производства. Сколько ни тряси царской грамотой, сколько ни уговаривай, все равно проку мало. Только потом придумал подходящий способ и, вызвавшись зимой вести к армии большой обоз с рекрутами, способствовал рождению русской поговорки про битого и двух небитых.
  Вырвавшись из охваченной чумой Лифляндии, я застрял со своей добычей в карантине под Витебском. Солдаты были счастливы уж тем, что избежали осадных работ. Дабы не допустить развращающей праздности, мои офицеры учили их тонкостям винтовочной стрельбы, счету и грамоте. Под насмешки невежд, на школьную скамью усаживались почти все, кто попадал мне во власть. Не беда, что не каждого удавалось хоть чему-нибудь выучить. Зато отбор по смышлености и старанию происходил быстро и безошибочно. Тупых не мучили зря, оставляя в покое рядовыми. Лучшие стремительно делали карьеру: нужда в умных и грамотных людях была повсеместно, а система обучения отсутствовала. Помню, как удивился, приехав в Москву после Полтавы и обнаружив Навигацкую школу в полнейшей децессии. Похудевший и состарившийся от забот Магницкий поведал, что жалованья профессоры и служители давно не получали, а ученики большей частью разбрелись, добывая пропитание попрошайничеством либо воровством:
  - Благодетелем нашим был генерал-адмирал Головин, царство ему небесное. Как Федор Алексеевич помереть изволил, сколько-то времени школа еще держалась: печка, хорошо протопленная, не вдруг остывает. Но с прошлого года почти совсем средства отняли. Понятно, что время военное - все деньги на войну идут, так ведь и мы не пустяками занимаемся. Ужели государь желает одними иноземцами флот комплектовать?
  Леонтий Филиппович замялся, вспомнив, что его собеседник тоже иноземец. Но для меня в те годы гораздо больше значила привязанность к ученому сословию, чем к какой бы то ни было земле, и делаемые профессорам обиды принимались близко к сердцу. Я воспользовался правом писать царю напрямую, чтобы довести до него правду о бедственном положении столь полезных государству людей. Не дожидаясь, пока придет ответ из Польши или Пруссии, где Петр Алексеевич обретался, доложил Ромодановскому, что стоило бы помочь, и не бескорыстно: артиллерия тоже нуждается в знающих математику офицерах. В итоге школа получила поддержку в трудный момент, а некоторая доля недоучившихся навигаторов превратилась в артиллеристов и попала в мое распоряжение.
  Легкость, с которой важнейшая институция очутилась на грани гибели, лишившись сановного покровительства, побуждала задуматься о прочности собственных усилий. По мере возможности, главные дела я старался выстроить так, чтобы повседневное управление в обыкновенных обстоятельствах не требовало вмешательства, оставляя мне свободу, досуг и возможность думать. Полк, например, доверить Викентьеву в бою - немыслимо, а в мирной обстановке он неплохо справлялся, обладая аккуратностью и педантизмом, которые считаются более присущими немцам, нежели русским. Ротных командиров удалось вырастить неплохих, попустительства и безвластия можно не опасаться. Вот денежные вопросы тревожили меня с каждым днем все больше.
  Война очевидно близилась к концу. Создать армию, равноценную прежней, Швеция не в силах. Попытки Карла заручиться поддержкой турок не удались: зимой стало известно, что султан подтвердил мирный договор с Россией, согласившись на двадцатилетнюю его пролонгацию, а короля обещал выслать. Год или два, согласно моему расчету, требовались, чтобы лишить шведов владений по сию сторону Балтийского моря и окончательно доказать им преимущества мирной жизни. После заключения мира, предположительно году в одиннадцатом или двенадцатом, следовало ожидать сокращения ассигнований на армию и оружейное дело. Уже испытав однажды тяжесть подобных мер во Франции, я считал необходимым заранее к ним подготовиться.
  Россия - чрезвычайно бедная страна. По казенным доходам она лишь незначительно превосходит Саксонское герцогство, хотя население больше вдесятеро, а пространство - в сотни раз. При этом даже такие малые сборы отягощают народ свыше всякого вероятия. Несчастные мужики и горожане шагу не могут ступить, не наткнувшись на сборщиков какой-нибудь подати. Наивность моя в политике была велика: я предполагал, что Петр, окончив войну и занявшись внутренним устроением государства, начнет с самых необходимых мер и постарается всех, кого можно, ссадить с народной шеи. Относительно полка делать нечего: армия может сама себя обеспечивать лишь во вражеской земле, путем контрибуций, - оставалось надеяться, что жертвой экономии падет слабейшая часть войска. На заводе возможности заместить деньги из казны другими источниками имелись, и карантинное ожидание стало прекрасным случаем их обдумать.
  Еще до первого отъезда к армии я приказал изготовить и поставить в заводской кузнице чугунные вальцы, чтобы плющить раскаленные полосы железа по лотарингскому способу, потом добавил вторую, фасонную пару, для изготовления калиброванного прутка на курковые оси и тому подобные детали. Заготовки выходили ровнее и красивее, чем из-под молота, уж не говоря о точности, - а выработка на одного работника могла бы удесятериться, если бы сие требовалось. Естественно, оставались обрезки вальцованного железа, и работники тотчас приспособились делать из них шильца, ножички и прочую мелочь. Управляющий сквозь пальцы взирал на этот промысел, пока металл не начал исчезать десятками пудов, а в довершение пропало несколько винтовочных стволов, строжайше запрещенных к вольной продаже. Дабы самому не оказаться в ответе, Козин учинил розыск. Всех выходящих с завода проверяли магнитом, виновные мастера отведали кнута и принуждены были возместить ущерб. Обрезки теперь ржавели без всякой пользы, и я не собирался их трогать. Богатство таилось не в них. Оно ожидало на дороге, которую показали вороватые умельцы, с редкостной изобретательностью наладившие изготовление и продажу разнообразных изделий из краденого материала. Ножи и скобяной товар можно делать сразу, лопаты и пилы - научившись вальцевать более тонкий и широкий лист. Покупая демидовское железо огромными партиями по низкой цене, а главное - имея совершенные инструменты для его обработки, мною придуманные, вполне возможно получать прибыль сто на сто. По прибытии в Тулу обсудил дело с Адрианом Никитичем и отдал распоряжения инструментальной мастерской, чтобы изготовить необходимые приспособления.
  Соскучившись по железу, я с удовольствием занимался заводскими делами и артиллерийскими опытами. Легко работать, имея толковых помощников: от зарождения мысли до воплощения ее в металле проходит совсем небольшой срок, а столкновение умов и мнений пробуждает в людях изобретательность. У меня все получалось. Ни одна бомба из сотен не разорвалась в стволе, а число осечек при попадании оказалось в пределах допустимого. Расчеты и испытания привели к идее длинной гаубицы: действительно длинной, имеющей ствол в двенадцать калибров, весом в восемьдесят раз больше собственного ядра. Легкое, мощное и универсальное орудие: полупудовая гаубица, равная по калибру двадцатичетырехфунтовой пушке, оказалась легче восьмифунтовки и могла перевозиться шестеркой лошадей, стреляя, по выбору, ядром, картечью или оперенной продолговатой бомбой, весящей почти полтора пуда.
   Проблем было две. Малый угол падения, при настильной стрельбе, часто приводил к рикошету без разрыва, что удалось победить, изменив форму снаряда. Теперь он напоминал винную бутылку донцем вперед, с оперением на горлышке. Дальнобойность уменьшилась, зато звук летящей бомбы мог загнать в пятки самые храбрые души. Вторая трудность - плохое литье, кривизна и дисбаланс бомбовых корпусов. Цена, из-за сложности формы, была высока, а точность оставляла желать лучшего. Некоторое количество бомб и пару гаубиц новой пропорции изготовили для пробы. Я отправился с ними к Роману Брюсу под Выборг, но город пал до моего прибытия; оставался Кексгольм - и здесь шведы слишком быстро сдались, всего через три дня после закладки батарей! Разумеется, правильно поступили. Жаль только, что не довелось как следует испытать оружие в бою.
  Четвертый батальон никак не получалось набрать. Мои офицеры надоумили поискать хороших стрелков на старой засечной черте, от Воронежа до Тамбова. Подобно казакам или восточным народам, в здешних гарнизонах любили нарезное оружие, и годных в егеря нашлось достаточно. Но самым сильным впечатлением стало иное лицо России, ранее мной не виданное. Степенные несуетливые однодворцы, большие многолюдные села, плодородные черноземы, скирды хлеба, годами нетронутые за излишеством, - все разительно отличалось от нищих северных уездов. Могло показаться: передо мной другой народ, но здешние мужики прекрасно помнили, что предки их переселены с того самого севера дедом и отцом нынешнего государя для обороны рубежей от татар. Соединяя в себе крестьянина и воина, они чуждались холопства, но не имели присущего казакам своевольного разбойнического духа, и не поддались булавинцам в позапрошлом году.
  Если смысл всей государственной мудрости - найти наилучшее для каждого народа сочетание свободы и порядка, двух начал, которые так трудно примирить, то русские деятели прошлого столетия, устроившие укрепленную линию, заслуживали высочайшей оценки! Жаль только, сей опыт не получил распространения. Первое, что замечает внимательный человек, приезжая в Россию, это приниженность и бесправие простонародья. Не только чиновник или офицер - любой солдат может ограбить мужика, если найдет, что у него взять, и тот даже не станет жаловаться, ибо бесполезно. Унижение, кое выказывает простой народ перед самым мелким царским служителем, можно сравнить только с пресмыкательством служителей перед царем. Конечно, перекос в отношениях сословий существует по всей Европе, но вряд ли найдется другая страна, где он настолько велик.
  Впрочем, в то время я относил сие на счет древнего варварства, обреченного исчезнуть в ходе преобразований Петра, при усвоении русскими европейских понятий. Да и внимательным меня трудно было назвать: человек, увлеченный своим делом, мало что замечает вокруг. Так рудокоп из глубокой шахты не видит, что там на поверхности - цветущий сад или заросшие бурьяном развалины.
  Новых егерей я отправлял в полк отдельными партиями, по мере набора, а сам вернулся уже по зимнему пути, задержавшись для закупки хлеба. В тамбовской глуши четверть ржи стоила тридцать копеек, под Москвой - рубль, в Петербурге - до четырех рублей. Морозы наступили поздно, только под Рождество, и обозы не могли двинуться раньше. Новости, ожидавшие в Туле, привели бы меня в безумный восторг, будь я пятнадцатилетним юношей. Первая - объявление войны турецким султаном. Вторая - приказ идти с полком на Украину, в распоряжение киевского воеводы Дмитрия Михайловича Голицына. Ниже квадратных букв писарского почерка, собственной Его Царского Величества мозолистой рукой коряво начертано: 'Учинить по сему как наискоряе. Птръ'. Разглядывая знакомую подпись, с летящим надстрочным 'т', я прислушивался к своему сердцу: рад или не рад? Так и не найдя однозначного ответа, распорядился собрать офицеров, чтобы отдать приказания о подготовке к походу.
  Сам порой удивляюсь, сколько мальчишества сохраняют некоторые люди под личиной взрослых (а иногда, скажу по секрету, и стариков). Казалось, детские мечты мои давно растаяли в тумане, стелющемся над рекой времени. Но вот обстоятельства вызвали их из небытия - и что же? Оказывается, нескладный юнец, ночи просиживавший над книгами и мечтавший въехать в Константинополь на белом коне и в римской тоге, никуда не делся. Под слоем спокойного цинизма наемника, готового сражаться с кем угодно, если прикажут, в душе проснулся знакомый азарт и всплыли старые счеты к наследственным врагам. Против турок воевать стоило не ради чинов или жалованья - я сам бы с радостью заплатил за это немалые деньги, если б они у меня были.
  Однако взрослый человек во мне понимал, насколько эта война несвоевременна. Двумя годами раньше она была бы просто гибельна для России, теперь же грозила стране чрезмерными отягощениями и не позволяла увенчать победы над Швецией достойным миром. Насколько сильна Оттоманская Порта, неизвестно. В прошлой войне она уступила коалиции четырех христианских государств, ныне приходится рассчитывать на одного не слишком надежного союзника. По здравом размышлении, оборонительная стратегия показалась мне наиболее уместной.
  В этой связи решение отправить Тульский полк в Киев было абсолютно логичным: мои солдаты блестяще показали себя как раз в обороне, на редутах. К тому же они отдыхали и накапливали силы, пока остальные осаждали зачумленные ливонские города. Оставив необученный батальон в Туле готовить пополнение для трех остальных, мы выступили навстречу судьбе.
  Восторженным юношей, мечтая о славе, я видел в войне одни баталии. Глупость, потому что война - это в первую очередь марши. Баталии в пропорции к ним - как праздник Пасхи к Великому посту. Что стоит шестисотверстный переход по России в середине зимы и многие ли полки на это способны, не буду рассказывать. Кто испытал такое - тот знает, кто не испытал - не поймет. С чувством законной гордости за успешно исполненный марш представившись киевскому воеводе, был неприятно поражен его высокомерием и аристократической спесью, являющими полную противоположность младшему брату: князь Михаил Михайлович отличался благородной простотой в обращении. Потом то ли я привык, то ли воевода смягчился, будучи пожалован присвоенным доселе одному Меншикову чином генерал-губернатора. Да и время не подходило для ссор: два татарских войска, каждое тысяч в тридцать, воевали Украину по обе стороны Днепра. На Правобережье главную опасность представляли, однако, не татары, а запорожцы, пришедшие вместе с ними в надежде взбунтовать здешних жителей. В довершение, против нас были поляки партии Потоцкого и шведы, посланные из Бендер неугомонным Карлом.
  Годами десятью раньше польские власти попытались совсем искоренить казачество в своей части Украины, но добились лишь частичного успеха, ценой нескольких лет войны с собственными подданными. Там, где казаки склонились под шляхетской саблей, ненависть их раскалилась добела. Если бы сам дьявол явился на Брацлавщину с гетманским бунчуком в когтистой лапе, за ним бы тотчас выстроилось целое войско жаждущих восстановить свои попранные вольности. А Филипп Орлик, избранный мазепинцами после смерти прежнего вождя, наружных адских признаков не имел и выглядел как приличный человек: ученый, ловкий, умеющий красно говорить и обещать все, что пожелаешь. Городки, ближние к Дикому полю, перешли на его сторону моментально, тысячи казаков пополнили враждебные силы. Земли по Роси и Днепру дышали другим духом: здесь Палий сумел удержать вольный уклад, и бунтовать было незачем. Хотя старый полковник умер в прошлом году, его люди унаследовали непримиримую ненависть к мазепинской партии и готовность биться с изменниками. Требовалось только поддержать их против многократно превосходящих числом неприятелей.
  В Белой Церкви, где мы с бригадиром Аненковым и казачьим полковником Танским оказались заперты врагами, у нас было немногим более тысячи человек, считая две роты моих егерей, а осаждавших - тысяч тридцать. Я не остался в Киеве с первым батальоном, хотя древняя столица нравилась мне больше всех прочих русских городов, и вскоре по прибытии испросил у князя Дмитрия Михайловича поручение на линию соприкосновения с неприятелем. К сему побуждали в равной мере беспокойство о своих солдатах, раздерганных поротно от Фастова до Канева, и желание избежать малоприятного общества князя.
  Первую атаку нам довелось отражать в самый день Благовещения, - причем на приступ шли не крымцы, а такие же православные, как защитники крепости. Какой татарин в здравом уме полезет на штурм укреплений? Молодой крымский полководец верхом на прекрасном вороном коне, совсем не похожем на обыкновенных татарских лошадок, смотрел с холма, как русские убивают друг друга.
  - Мехмед Гирей, сын ханский, - пояснил приставленный для связи казачий писарь, - батьке его седьмой десяток, так шо сдается, пан полковник, скоро цей гарный парубок на трон сядет.
  Неподвижная, как конная статуя, фигура излучала такое презрение к существам низшей породы, копошащимся у городского вала, что даже меня зацепило.
  - Сейчас поглядим, куда он сядет.
  Я выбрал дюжину лучших стрелков из своего резерва, поставил за бруствер. Измерил расстояние до ханёнка, посчитал...
  - Поставьте наибольшую дальность и цельтесь на два конских роста над его головой. И не спешить! Огонь по готовности, без команды.
  В то время прицельные приспособления были еще слишком примитивны и не годились для таких дистанций. Только после этой кампании я занялся их усовершенствованием. Но математика на моей стороне. Примерно одна пуля из семидесяти придется в проекцию человеческой фигуры...
  Я приник к подзорной трубе. Выстрелы гремели с промежутком в одну-две секунды. Минута прошла... Есть!
  Вороной взвился на дыбы, потом упал и забился в агонии, всадник на карачках из-под него выползал. Мгновенно подскакавшие татары закрыли Мехмеда и унеслись вместе с ним, как ветер. Кто-то походя резанул коня саблей по горлу, и труп красавца обезобразил вершину холма. Прекратив огонь, солдаты смотрели на меня в ожидании.
  - Молодцы! Лучше бы, конечно, в хозяина - скотину жалко. Да видно, не судьба. В другой раз достанем.
  Конечно, конь больше человека, ему и пуля верней. Пожалуй, когда-нибудь солдат высокого роста будут отправлять не в гвардию - а в обоз! Лучшими же пехотинцами будут считаться мелкие и вертлявые...
  Враждебные запорожцы тоже предпочитали обыкновенным мушкетам винтовки - длинноствольные, турецкого образца. Конечно, по дальнобойности и скорострельности они уступали моим, но их владельцы умели стрелять, этого не отнимешь. Умели и хитрить. После первого неудачного приступа с той стороны попросили замирения на час, чтобы собрать убитых и раненых. Отказывать, по христианству, было нехорошо, но бригадир согласился не прежде, чем спросил Танского, насколько надежны его казаки. И точно: развязные запорожцы не столько торопились помочь своим стонущим и окровавленным товарищам, сколько затевали перебранку с защитниками города и совращали оных в казачью вольницу из царского холопства. Наши отругивались, но как-то не слишком бойко. Я счел себя обязанным вмешаться и с городского вала попытался внести смятение в души врагов:
  - Вы там совсем обусурманились с крымцами, что в день Благовещения пришли христианскую кровь проливать! Грех великий! Побойтесь Бога, мы же с вами русские люди...
  - Хиба ж ты русский? Ты москаль!
  Русскими они считали только себя, не соглашаясь делить этот титул с ненавистными 'москалями'. Но и солдаты вскипели гневом в ответ на попытку отнять его:
  - Сам ты нерусь поганая! Прихвостень татарский! - и дальше такое, что вовсе некстати здесь цитировать.
  Остаток дня прошел в перестрелке из-за укрытий. В этой экзаменации неприятель нам выставил наивысшую оценку - судя по тому, что следующую атаку произвел в темноте, когда преимущество наше затруднительно было использовать. Отступив в замок, мы той же ночью сделали вылазку, и солдаты Аненкова выгнали противника из захваченного Нижнего города, - но утром он опять туда ворвался, и уже с пушками. Бой шел почти непрерывно уже сутки. Бригадир действовал решительно и умело, истинным удовольствием было сражаться под его началом. Он послал две роты с ручными гранатами и казаков для атаки шанцев, егеря заняли позицию поблизости. Неприятели, выбитые из укрытий, под их огнем полегли почти все. Видимо, желающих повторить опыт в стане мазепинцев не нашлось: враги отступили от Белой Церкви, и эта неудача полностью сломала их планы.
  Дело в том, что татар сдерживало в рамках приличий только ожидание захвата Киева. Они щадили селянскую утварь, мечтая наполнить вьюки церковным золотом, не брали до поры и ясырь - потому что с живым товаром поход продолжать нельзя, надо спешить на черноморские рынки, пока он не испортился. Как только крымцы поняли, что киевских богатств им не видать, грабеж и охота на людей вовсю развернулись в тех самых городках и селениях, кои приняли их как союзников под гарантии Орлика. Казаки бросились оборонять от 'освободителей' свои семьи и хаты. Бендерский гетман в отчаянии смотрел, как разбегается его войско: только что он хвастал сорока тысячами, и вновь остался с горсткой запорожских удальцов, которых все имущество - сабля да винтовка, а семья - лихие товарищи. Татарам продолжать войну было незачем. Нахватав полону, они торопились в Кафу и Очаков его продавать. Князь Дмитрий Михайлович преследовал хищников с драгунскими полками. Пехота пыталась угнаться за ними по апрельской оттепели.
  Здешние места - самые благодатные из русских земель, а жители среди всех ветвей русского племени выделяются вежливостью, чистоплотностью и грамотностью (а еще уклончивостью и лукавством, видимо нераздельными с цивилизацией). Старшинское сословие не чуждо образования, некоторые знают немного по-латыни, благодаря академии в Киеве. В последнюю кампанию против Карла, впервые оказавшись в Малороссии, я с облегчением вздохнул, располагая солдат на постой в тесных, но чистеньких мазанках, после великорусских курных изб. Именно эта особенность крестьянского обихода раздражала меня на Московщине более всего: ну как может народ, населяющий самый холодный климат Европы, пользоваться печами, мало чем превосходящими очаги диких американцев?! Печь без дымохода - по сути, обложенный камнями костер.
  Там, где прошла орда, беленые хатки превратились в обугленные руины, а их обитатели - в двуногий скот, назначенный к продаже на турецких рынках. Один из моих батальонов маршировал по широкому шляху в сторону Богуслава, мимо обращенного в пепелище большого села. Я ехал шагом в голове колонны, когда заметил в стороне место, где бродячие псы дрались и бесились над непогребенными трупами. Не наше дело их хоронить, да и привыкли уже: по татарскому следу шли, - но, увидев, что тащит в зубах покрытая лишаями сука, не выдержал и схватился за ружье. Подъехал ближе: рядом с издыхающей тварью на грязном апрельском снегу лежала полуобглоданная ручка младенца. Что-то заело в механизме моей души, заставив посылать пулю за пулей, пока последний уцелевший зверь не скрылся в развалинах. Казаки, служившие проводниками, осторожно приблизились.
  - Петро, да что же это?
  Меня трясло как в лихорадке, зубы стучали. Собачьи трупы не насытили жажду убивать. Мертвые дети были раскиданы по майдану, многие десятки, все не старше года или двух, голенькие, посиневшие, затоптанные в грязь и погрызенные псами...
  - Ты, Олександро Иваныч... перший раз за крымцами...
  Петро сопровождал Палия в ссылке и мог чисто говорить великорусским наречием, но в минуты волнения мешал его с местными словами.
  - Воны завжди немовлят давять и кидають... Бо не дожити им до Крыму, тильки тяжкисть коневи... Тут на майдани розбир ясырю був... Жинки та дивчины наши в Туреччине дорого коштуют, а малых дитэй не трэба.
  То, что выглядело плодом безумного озверения, оказалось просто коммерцией. Владельцы живого товара сортировали добычу по транспортабельности и ликвидности. Нерентабельную часть отбраковали и выбросили. Бросили псам.
  Лихорадка утихла: не потому, что я успокоился, наоборот. Пришла полная ясность, что надлежит делать и как. Занимавшие прежде так много места в моем сердце личные счеты с турками съежились до одной маленькой строчки в огромном, за всех порабощенных христиан, за все века, счете, который непременно придется оплатить чалмоносным коммерсантам.
  
  ПРУТ РОЗГИ НЕ СЛАЩЕ
  
  За два года после Полтавы многое переменилось. Вроде и не было крупных событий, но шаг за шагом прибывали силы, умения и возможности моих людей. Помимо артиллерийских изысканий и обучения солдат, немало времени было потрачено на устранение наиболее вопиющих недостатков новоманерных ружей. Бесчисленные опыты позволили дотянуть до месяца срок жизни затравочного состава, а сержант четвертой роты Тимофей Сорокин придумал простой способ извлечения останков капсулы из вкладыша и тем ускорил втрое процедуру перезарядки. Я наградил его годовым жалованьем не в зачет и представил к производству при первой оказии: очередной раз жизнь показала, что не следует полагаться на один собственный ум; толковые подчиненные способны умножить успехи.
  Завод набирал ход, как корабль под хорошим ветром, его команда - молодая, но уже опытная, могла творить чудеса. Если, конечно, верные приказы будут звучать с мостика. С работниками, которые несколько лет назад бегали без штанов по родной деревне, мы добились большей выработки на душу, чем в любой из королевских мастерских Франции. Винтовальных фузей лишь чуть-чуть не хватило на весь полк четырехбатальонного состава, а по обыкновенным можно было надеяться, что через пару лет их годовой отпуск превысит десять тысяч, несмотря на чинимые природой препятствия. Изрядное число проклятий досталось от меня русскому климату, главной помехе правильному устроению токарного и сверлильного дела: мало, что водяные колеса не могли действовать с ноября по апрель, так еще и в середине лета случались перебои от безводья. Зимой выручал конный привод, крестьянские лошади все равно бездельничали, но в страду надеяться на них не приходилось, а держать ради немногих дней работы свою конюшню или ставить дополнительные запруды выше по реке - слишком накладно. Да, Тула - это вам не Шампань, занес же черт соплеменников в такие земли!
   Тяга государя дальше на север, к балтийским берегам, была мне вовсе чужда и непонятна, - то есть, конечно, значение гаваней на этом холодном море для развития торговли известно, но Петра вел не только разум, еще и страсть... Наверно, чтобы полюбить Петербург, надо родиться среди русских снегов: меня влекло в прямо противоположном направлении. Не столь изнеженный, как Овидий, которому черноморские края казались Сибирью, я тем не менее считал (и доселе считать продолжаю), что суровость природы суть не единственная, но важная причина убогости нашей в сравнении с прочими европейцами.
  Возьмите, к примеру, мореплавание, к распространению коего между подданными государь крайние усилия прилагал. Может ли петербургский судовладелец (уж простите меня, не нахожу святости в сем месте, и рука не поднимается писать довесок 'санктъ' к имени города) соперничать на равных с лондонским или амстердамским? Да, если переберется в Амстердам, где его корабли не будут стоять вмерзшими в лед по полгода, а смогут, как все, фрахтоваться летом в Балтийское, зимой в Медитерранское море и становиться на прикол только кратковременно, когда нуждаются в ремонте.
  Не будем еще забывать, что великие реки русские все текут на юг, и вывозные товары (довольно весомые, за исключением мехов) сплавлять по течению намного дешевле, нежели тянуть бечевой вверх, потом переваливать через водоразделы. От Казани до Ладоги подрядчики никогда меньше двенадцати копеек с пуда не брали, а вниз до Астрахани такое же расстояние выходит дешевле впятеро, и даже до Азова, с перевалкой посуху у Царицына - втрое. Отсутствие хороших путей подвоза из глубины государства к Петербургу ограничивает его торговое значение. Провозные цены закрывают путь многим товарам верней, чем запрет под смертной казнью.
  Вот и получается, что фасонистое, на голландский манер деланное, питерское оконце в Европу, хотя изрядно украшает фасад государственный, для дыхания такой большой страны узковато и в отношении торга ненамного удобней Архангельска. Учитывая, что за проход судов в Балтийское море король датский берет пошлину, а на севере путь свободный, лишняя тысяча морских миль наполовину сим окупается. Конечно, псковские и новгородские земли, в меньшей степени - смоленские и тверские тяготеют к балтийским портам, но это едва ли десятая часть России. Свободное мореплавание на юге дало бы легкий выход в мировую торговлю русским товарам из всех уездов, где имеются сплавные реки, впадающие в Волгу, Дон или Днепр, от Смоленска до Урала. Это вам не северные форточки! Даже не окно - настоящие ворота в большой мир, только заперты они на пудовый замок, а ключ в руках султана, и янычары на страже стоят.
  Султана, по человечески, тоже понять можно. Окна его дворца, включая самый сераль, в коем он с многочисленными женами забавляется, прямо на Босфор выходят. Пусти неверных собак (да покарает их аллах!) там плавать - а потом во время сладостных лобзаний постоянно думай, не смотрит ли в твое окно неверная пушка. С такими мыслями никакой красавицы не захочешь. Так что свободу мореплавания он согласился бы дать, лишь увидев русскую армию у врат своей столицы, не раньше. Надеюсь, подобная картина когда-нибудь предстанет взору наместника пророка - но не теперь.
   Исполнимой и первоочередной представлялась другая задача: стеснить крымцев, дабы затруднить им набеги на Украину, и по возможности нарушить сухопутную связь ханства с турками. Когда передвижение армии Бориса Петровича Шереметева указало на предстоящую наступательную кампанию, я мог только гадать, Бендеры или Очаков будут целью. Действительные планы оставались тайной даже для большинства генералов.
  В Бендерах, сильнейшем оплоте турок к северу от Дуная, под крылышком Юсуф-паши находили приют все недобитые враги России: Карл с тысячей солдат, Потоцкий с пятью тысячами поляков, Орлик и Гордиенко с мазепинцами и запорожцами в переменном числе. Выжечь сей гадючник - соблазнительное дело, хотя осада и поддержание коммуникаций осадного корпуса составили бы чрезвычайно трудную задачу.
  Очаков представлял больше интереса для приобретения в постоянное владение, в pendant к Азову, ибо контролировал, подобно последнему, устье большой реки. Обладание им обесценило бы свежевыстроенную турецкую крепость Еникале, запирающую пролив между Азовским и Черным морями, а крымского хана заставило бы присмиреть, как щекочущая ребра шпага мгновенно унимает самого буйного драчуна. Днепр мог служить, при наличии речных судов, линией снабжения многочисленной армии, поэтому мне казался предпочтительным очаковский поход, во всем подобный азовскому пятнадцатилетней давности, только с большими силами.
  Но кого интересовало мое мнение, кому и где я мог его высказать?! Царь не зря величал шведов своими учителями. Его действия удивительно напоминали украинский марш Карла, с той разницей, что в турецких владениях нашлось сразу два мазепы. Человек верующий скажет, что измена неугодна Господу, рационалист выстроит цепочку естественных причин - так или иначе, обстоятельства похода с самого начала оборачивались против нас. Собственно, по армии рикошетом ударили бедствия, поразившие Украину. Вослед чуме и татарам летом явилась саранча, после нее поля и луга казались хорошо выбритыми. Мою прошлогоднюю жадность подчиненные сочли мудростью: закупленная с большим избытком тамбовская рожь пока выручала. Предвидя худшие времена, я спрятал в полковом обозе возов тридцать неучтенных сухарей, под видом офицерского имущества: у меня было много бедных офицеров, не заполнявших положенного числа телег. Приобретение полусотни водовозных бочек вызвало многие кривотолки относительно планов похода. Оставалось делать загадочный вид - не признаваться же людям, что сам ничего не знаю. Ну, взял про запас! Старые казаки, вспоминая о былых войнах с крымцами, единодушно твердили, что на колодцы не стоит рассчитывать: орда заваливает их скотскими или людскими трупами, а реки в степи отнюдь не на каждом шагу встречаются. В короткую передышку перед выступлением из Киева у меня состоялся примечательный разговор с генерал-губернатором.
  - Зачем вам, юноша, эти древние небылицы? - князь Дмитрий Михайлович никак не мог оставить в покое мой возраст, слишком юный, по его мнению, для чина полковника. - Пусть вы недостаточно искушены в воинском искусстве, в армии достаточно опытных генералов, достойных быть вашими наставниками.
  С ангельским терпением и простодушным видом я объяснял, что европейский опыт не всегда применим на Востоке, каждый противник требует особой тактики, а прошлую турецкую войну из нынешних военачальников в генеральских чинах отвоевали только Шереметев да Репнин.
  - Поэтому я еще раз прошу вашего позволения сделать экстракты из воеводских архивов о действиях против турок и татар. Русские не один век воюют с этим неприятелем, а многие немцы первый раз его увидят. Если вы недостаточно доверяете моему секретарю, я готов заплатить канцеляристам за работу в неурочное время.
  Собеседник был опытным, хладнокровным дипломатом, но теперь княжеская бровь приподнялась с оттенком удивления: нечасто иноземцы изъявляли желание учиться чему-либо у русских.
  - Нет, присылайте своего писаря, я прикажу помочь ему без всякой платы. Можно сделать еще списки некоторых рукописей собственной моей библиотеки: в воеводской канцелярии вы мало для себя найдете. Не стоит благодарить - все сие на пользу Отечества.
  После этой беседы стало заметно, что князь Дмитрий Михайлович, не любивший как иноземцев, так и выскочек (я попадал в обе категории) стал относиться ко мне если не благожелательно, то хотя бы терпимо. Идея соединить русский военный опыт с новейшей европейской тактикой казалась достаточно необычной, когда отечественная старина подвергалась гонениям.
  Наиболее успешными в полуторавековой борьбе с Крымом были две методы. Первая - походы морем из устьев Днепра и Дона, от Даниила Адашева при Иоанне Васильевиче, до запорожцев, ныне перешедших на сторону врага. Вторая - неуклонное продвижение в степь аналогичных римским лимесам засечных линий, с крепостями в главнейших пунктах. Когда-то крымцы жгли Москву, потом их останавливали под Тулой, с тех пор Россия шагнула до Азова и Каменного Затона. Однако подданные были вправе упрекнуть Петра за нерадение: оборона южных рубежей опиралась на линии, созданные еще отцом государя и отставшие от нынешних нужд. Не были закрыты громадные дыры, пробитые изменой казаков и расправой с ними. Чем больше я изучал систему защиты границ, тем сильнее хотелось переделать ее на свой лад. Изыскания в киевских архивах дали много пищи для размышлений о такой перемене.
  Однако скоро мне стало не до размышлений. Войска двинулись в путь. Трудности увеличивались с каждым переходом. Особенно тяжек оказался шестидневный марш между Днестром и Прутом в невыносимую летнюю жару. Я готов стоически переносить любые тяготы воинской жизни, которые случаются по естественным причинам, - происходящие же по недомыслию начальства воспринимаю с хорошо скрытым бешенством. Не было никакого препятствия маршировать ночью и в прохладные утренние часы, останавливаясь на дневку вместо ночлега. Сбиться с пути на открытой, как ландкарта, безлесной равнине при звездах труднее, чем днем, а сигнализация и обозначение колонн в темноте потайными фонарями известны со времен Древнего Рима. Никто, кажется, не подумал об отличии предлежащей сухой степи от болот восточной Литвы, где начиналось мое воинское поприще в России. Воспоминания о переправах вброд, по грудь в ледяной воде, подобны были памяти об утраченном рае. В полдневный зной тяжело навьюченные солдаты десятками падали замертво; многих можно бы спасти, напоив и обливая водой, но и ее не хватало. Мне пришлось поделиться своими драгоценными бочками: представьте, в большинстве полков имели только двухпинтовые жестяные фляги, и ничего больше! Легкомысленное отношение к солдатским нуждам заразило даже лучших: генерал Алларт, опытный воин и отличный инженер, девятнадцатого июня рапортовал, что дивизия его марширует вдоль реки Реут, а уже двадцатого жаловался на недостаток в воде и невозможность копать колодцы!
  Остановившись на Пруте не доходя Ясс, мы наконец принуждены были бороться не с одними натуральными силами, но и с неприятелем: пока только крымскими татарами, знакомыми мне по зимней кампании на Украине. Они словно старались рассеять пренебрежительное мнение о них как о трусливых негодяях, не осмеливающихся на бой с регулярным войском, и большими отрядами атаковали наши кавалерийские пикеты, состоящие чуть не из целого драгунского полка. Дважды крымцам удавалось, опрокинув драгун, нанести им тяжелые потери, до половины численности, и только вовремя оказанный сикурс спасал остальных. Подтверждались слова знающих людей о различии, делаемом этим народом между походом за добычей (в коем самое важное - сберечь себя) и настоящей войной. Однако татары все же предпочитали косвенные способы действий, разорив земли на много верст вокруг, а в южном направлении осквернив и испортив все колодцы по обе стороны Прута. С поправками на местность это была та же стратегия, что Петр применял против шведской армии тремя годами раньше. Для довершения сходства государь, по необходимости, принял излюбленный принцип Карла - снабжать армию за счет вражеской страны, и понадеялся на запасы валашского господаря, якобы сложенные близ Дуная и способные продовольствовать армию. Откуда знать, что их не постигнет участь Батурина? Страны, где власти не уважают собственность подданных, мало удобны для чужеземных армий: всегда есть риск найти перед собой пустыню.
  Сама природа здешняя, кажется, вступила в коалицию с турками против нас. Прежде мы встречали саранчу только ползающую, а тут - летучую, несметные стаи которой пожирали степные травы почти без остатка. К трудностям с провиантом прибавился недостаток фуража. Я не сразу понял, насколько это опасно.
  Еще не имея сведений о турецкой армии, мы были наполовину побеждены. Это не могли сделать одни татары, или, смешно сказать, одна саранча. Но татары вкупе с саранчой - пожалуй.
  Если бы их легкая конница не рыскала вокруг, выпас лошадей затруднился бы - однако не катастрофически. Просто больше пространства требовалось под пастбище. А с такими соседями фуражировку следовало надежно прикрывать. В нетронутой степи половина кавалерии нашей вполне смогла бы защитить участок, достаточный для прокормления коней второй половины и обоза. После саранчи потребная площадь умножалась вдесятеро, следовательно, периметр - в три с лишним раза. И как прикажете обеспечить прикрытие в присутствии многочисленной орды, нетерпеливо ожидающей удобного случая к атаке? Инфантерию использовать? Ее нужно в несколько раз больше, чем конницы, к тому же подобные ежедневные выходы после марша крайне утомительны: одна неделя, и солдаты будут не способны к бою.
  Падеж лошадей начался вскоре после переправы через Прут и постепенно принял масштабы, угрожающие совсем лишить нас конницы, артиллерии и обоза. Это прозвучит парадоксом, но нам еще повезло столкнуться с турками всего через неделю марша вдоль реки на юг - чем дальше, тем вернее была гибель войска.
  Седьмого июля из авангарда прискакал подполковник Фейт с известием о переправе турецкой армии и встрече с нею драгунской дивизии генерала Януса фон Эберштедта, собственно весь авангард и составлявшей. Очень сильно уступая неприятелю, драгуны могли только ретироваться по-пехотному, спешившись и образовав каре. Пятнадцать верст, отделявшие дивизию от главных сил, они шли без отдыха почти сутки, будучи вынуждены то и дело останавливаться и отражать атаки вражеской кавалерии. Следующим утром, на рассвете, я первый раз в этом походе имел удовольствие вести в бой один из своих батальонов, в составе отряда барона Николая д'Энсберга, высланного для поддержки фон Эберштедта.
  Хотя сей генерал лишь в предыдущем году поступил на русскую службу, мы с ним уже встречались прежде - по разные стороны крепостной стены. Когда маршал Виллар начинал баварский поход, а юный лейтенант Джованетти куролесил, как жеребец, ужаленный змеею под хвост, д'Энсберг в должности обер-коменданта оборонял крепость Кель, лежащую на правом берегу Рейна против Страсбурга, и уступил не прежде, чем исчерпал все средства против многократно сильнейших французов. Неспешным шагом едучи рядом с ним на отличном гнедом коне, подаренном белоцерковскими казаками, я размышлял, стоит ли заговорить об этой истории. Прежняя принадлежность к враждебным армиям здесь не имела никакого значения, кельская оборона составляла славную страницу войны, - но уместно ли самому завести разговор с вышестоящим? Четыре ступени служебной лестницы между нами - дистанция большая, а держался барон весьма высокомерно. Не хотелось нарываться на унижение. Решив отложить воспоминания до удобного случая, я предпочел более животрепещущую тему:
  - Господин генерал, позволите ли сделать пропозицию по тактике?
  - Да, полковник?
  - Мои егеря не могут прикрыть весь строй с углов каре, тем более на ходу. Разрешите растянуть их внешней линией, чтобы отстреливаться, не останавливая марш. В случае вражеской атаки они просто бросятся на землю, не мешая огню фузилеров. Этот прием отработан.
  Д'Энсберг нахмурился, глядя на скачущих вокруг турок и важно кивнул.
  - Что ж, попробуйте. Надо что-то делать с этими дикарями.
  Вражеские кавалеристы действительно доставляли много неприятностей. Еще вчера испытав драгун генерала Януса прямыми атаками и убедившись в бесплодности оных, турки переменили образ действий. Держась всей толпой за пределом досягаемости мушкетного огня, они высылали конных стрелков, кои поодиночке подскакивали ближе и палили прямо с коня в плотный строй русских солдат, затем уносились, уступая место другим таким же. Стоило нашим полкам остановиться для отпора наглецам, они разлетались прочь; как только мы начинали маршировать - возвращались, подобно рою комаров, готовых выпить кровь жертвы по капле, но всю без остатка. Наше счастье, что лишь несколько тысяч турок имели винтовки, большинство ограничивалось саблей и пистолетами. Не прошло и часа, а мы имели десятки убитых и более сотни раненых, особенно же угнетала солдат малая уязвимость неприятеля.
  Прямоугольник, размером в полверсты, образованный шестью пехотными полками, медленно двигался навстречу другому подобному - только у драгун коноводы держали лошадей в середине строя. По моему приказу жиденькая цепочка егерей, с интервалами в пять-десять шагов, опоясала каре. Та самая фор-линия, о которой некогда говорил Брюс. Обыкновенно пятьдесят сажен занимает батальон, у меня же при таком построении - капральство. Предельная дистанция, на которой можно командовать голосом. Капрал получает столько же самостоятельности, сколько имеет обыкновенно штаб-офицер. Строжайший наказ от меня был: следить, чтобы по каждой цели стрелял только ближайший солдат, самое большее - двое, иначе слишком часто придется делать смену. Не следовало использовать в каждый момент более полубатальона.
  За спинами фузилеров я вкруговую объезжал строй, наблюдая за точным исполнением распоряжений. Слишком велик соблазн для солдат побыстрее отстреляться и уйти внутрь каре на перезарядку, требуется постоянно их удерживать от слишком частого огня. Постепенно, не с первой смены, это удалось наладить. Как только турецкий удалец отделялся от массы и опасно приближался к нам, один из егерей по команде останавливался, поражал его метким выстрелом и скорым шагом догонял свое место. Если пуля шла в лошадь, другой стрелок добивал спешенного всадника. Люди быстро воспряли духом, встречая одобрительными возгласами каждое удачное попадание.
  Больше не было нужды останавливать всех, чтобы отгонять редких вражеских кавалеристов. Быстрота нашего движения возросла несказанно. Пройдя верст пять вперед, мы соединились с драгунским корпусом, сменили его конных гренадер, прикрывавших ретираду, своими гренадерскими батальонами и еще до полудня вернулись к армии в полном порядке, но с почетным эскортом из тридцати тысяч турок. Подробными сведениями обо всем, происходившем в авангарде, со мною поделился бригадир Жан-Николас Моро де Бразе (в России его величали Иваном Николаевичем), с которым у нас установились приятельские отношения, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Он хороший рассказчик, а я - внимательный слушатель, к тому же нашлись общие знакомые: Моро был уроженцем Дижона, где мне довелось некогда служить, и знал многих офицеров моего прежнего полка. Судьба их оказалась печальна: при Бленхайме (эту баталию еще называют второй Гохштедтской) полк подвергся почти полному истреблению и более не возобновлялся. Если рассуждать строго логически, ранивший меня на дуэли юный де Треземан явился спасителем моей жизни. Нет сомнения, что впереди ожидала гибель, если бы все шло, как я хотел.
  Гвардия вместе с дивизией Алларта атаковала турок. Они не стали удерживать позиции. Нас по-прежнему окружала одна конница в громадном числе, пехота и артиллерия вражеские таились неясной угрозой где-то за горизонтом. К вечеру стало известно решение военного совета отступать. Выйдя за час до полуночи, армия двигалась в большом беспорядке, обнаруженном на рассвете, увы, не только нами, но и турками. Проклятый обоз чуть не стал причиной общей гибели: в узком дефиле несколько повозок опрокинулись на косогоре, еще более стеснив проход и принудив арьергард остановиться, в то время как впереди продолжали движение. Каре, образованное всей армией, разорвалось.
  За несколько лет до сего, расспрашивая однажды Адриана Козина о походах Василия Голицына в Крым, я выразил недоумение: как совместить сведения об отягощении армии громадным обозом со всевозможными запасами и тут же - о бедственном положении и голодной смерти ратников. Адриан Никитич посмотрел на меня... Ну, в общем, снисходительно посмотрел и ответил:
  - Так отягощают обоз имуществом одни, а голодом помирают другие.
  Вот это я ныне наблюдал в таком размере, что и князю Василию не снилось. Большинство полков уже три дня сидело совсем без хлеба (и до этого долгое время рацион едва достигал половины положенного). Быки и бараны, пригнанные с польской Украины на мясо, пали от бескормицы или достались татарам. Тощие обозные клячи с обтянутыми шкурой ребрами - единственное, что могло сойти за пищу в пределах досягаемости. Даже мой тайный запас сухарей совсем истощился. Накануне последние остатки его раздали своим солдатам, пока воровски не добрались чужие.
  Одновременно генералитет, богатая часть офицеров, гвардейцы тащили за собой возы барахла, вовсе не нужного в походе, вплоть до мебели. Вчерашний приказ государя сжечь все лишнее получил очень вольную трактовку. Но мебель - ладно. Она, по крайней мере, есть не просит. Еще больше мне не нравилось присутствие в обозе множества офицерских жен с детьми, коим лучше бы находиться в безопасном месте. При недостатке жизненных припасов каждая посторонняя персона отнимает пропитание у одного солдата, но и это не самое худшее. Хуже привычка поминутно оглядываться, больше заботясь о сбережении обоза, чем о победе в бою. Царь подал неразумный пример, прихватив беременную на шестом месяце Екатерину, еще не венчанную, но собственной его властью объявленную законной женой.
  Когда сей цыганский табор раскорячился поперек дефиле, разрыв между дивизией Алларта и гвардией, шедшей в арьергарде, открылся для неприятельской конницы. Не стану упрекать генералов, что ничего не сделали - я тоже спал в повозке, убедившись, что турки ночью не воюют. Круглые сутки бодрствовать невозможно. Капитан моего полка Федор Непогодин, за нехваткой штаб-офицеров исполнявший должность батальонного командира, единственный поднял тревогу, а батальон вывел на угрожаемый участок. Правда, без греха не обошлось: замешкавшись при перестроении в каре, одна из рот наполовину полегла под вражескими саблями. Промежуток в две с лишним версты одним батальоном не перекрыть, посему, прежде чем подоспела помощь, некоторое число татар и турок добралось до повозок. Скоро им стало не до грабежа, и сильно навредить они не успели. Больше под сим претекстом разграбила собственная наша нестроевая сволочь: денщики, извозчики и иже с ними. Часа два драгоценного времени армия провела в замешательстве. А потом целый день мои егеря вместе с гвардейцами отбивались от турок в арьергарде.
  Дела хватало всем. С тревогой я наблюдал, как тают боевые припасы; зато вражеская кавалерия таяла не хуже. Мы научили ее хорошим манерам и заставили вместо прежних двухсот-трехсот шагов держаться от русских за полверсты.
  В два часа пополудни армия миновала урочище Станилешты, прошла после этого, почти не тревожимая, еще верст пятнадцать и встала лагерем в излучине реки, оградившись со стороны поля рогатками. Все были до крайности утомлены форсированным маршем.
  Разбудили нас на рассвете турецкие пушки. Похоже, великий визирь принудил свои войска вопреки обычаю шагать в темноте, чтобы догнать отступающих гяуров. Достаточно ли велика усталость турок после бессонной ночи, чтобы уравнять их с голодными русскими? Бодрая работа, кипевшая на возвышении против нашего центра, где устанавливалась колоссальная батарея из ста шестидесяти орудий, свидетельствовала, что неприятель вполне свеж. Вскоре беспрерывный огонь стал причинять тяжелые потери полкам первой линии, особенно страдали Казанский и Вятский гренадерский из дивизии Алларта. Наша артиллерия, уступая турецкой числом в полтора раза, состояла к тому же на две трети из полковых трехфунтовок, не способных к прицельной стрельбе на таких дистанциях. Брюс был мрачнее тучи: он свой поединок явно проигрывал. В который уже раз я пожалел, что не успел привести к совершенству новые гаубицы, и даже опытные образцы оставил в Киеве. Недостаток ассигнований на эти работы был очень слабым оправданием перед лицом торжествующего неприятеля.
  Мой полк, вместе с гвардией, вынесши вчерашним днем главную тяжесть арьергардного боя, находился в глубине лагеря. С самого начала похода он не был включен ни в одну из дивизий и использовался по усмотрению главного командования, посему я не имел над собою дивизионного генерала и мог обращаться напрямую к фельдмаршалу или самому государю. Какой-нибудь военный гений с готовым рецептом победы за пазухой, наверно, так бы и сделал, мне же показалось разумным прежде посоветоваться с князем Михаилом Голицыным. Бывший полковой командир капитана Читтанова ныне взирал на тактические соображения итальянского выскочки более благосклонным оком.
  - Что атаковать надо, это ясно любому прапорщику, иначе турки нас голодом уморят за этими рогатками. - Князь раздраженно махнул рукой в сторону острых кольев, густо растущих во все стороны из свежего земляного вала. - Но если мы в лоб пойдем на батарею... Тебе, господин полковник, известно, как дело обернется.
  - Известно, не зови гадалку: сначала картечь в полтораста стволов, потом контратака янычар на уцелевших. И все же, господин генерал-поручик, атаковать надо здесь. Через болото еще хуже будет.
  Позиция представляла все удобства для обороны. К несчастью, не нам одним: неприятелям в равной мере. Правый фланг прикрывала длинная старица, плавно переходящая в болото, общей протяженностью более версты. В тылу выписывал причудливую петлю Прут, шириною менее ста шагов, но не имеющий бродов на этом отрезке. Относительно ровный и доступный для атаки участок центра и левого фланга составлял всего тысячу сто шагов по фрунту. Узкая полоска твердой земли на противоположном краю, у самого берега реки, могла быть легко перекрыта и не годилась для прохода целой армии. Будь на болоте высокий тростник, он дал бы возможность скрытно подобраться и атаковать, но саранча его съела. На открытом месте перестрелять ползущих по пояс в грязи неприятелей смог бы и ребенок.
  - А насчет переправы ты не думал?
  - Через Прут? Ну, отогнать татар и поляков, что на том берегу засели, нетрудно. Это мои егеря в полчаса сделают. Все равно бесполезно: переправочных средств у турок больше, они успеют там встретить всей армией, коли пожелают.
  Подскакавший к нам офицер отсалютовал Голицыну, но приказ от фельдмаршала передал мне: надлежало усилить егерским батальоном поредевшие полки Алларта. Не хотелось вести людей в гиблое место, однако деваться некуда. Пришлось прервать беседу, чтобы отдать распоряжение Викентьеву. Пока батальон строился и маршировал, я вернулся, чтобы торопливо и без околичностей высказать дозревшую наконец мысль:
  - Турки непременно будут сами атаковать, надо их опрокидывать и батарею брать на плечах бегущих, иначе не выйдет. От нашей позиции девятьсот шагов. Если расстояние располовинить, перестреляю канониров, как куропаток. Возьму два батальона: один пусть впереди пехоту держит, другой - через головы по артиллерии палит. Она же на холме. Как сделаю - общая атака. И непременно трехфунтовки в линию, на ближней дистанции они сильнее тяжелых. Скорострельность-то у них впятеро выше.
  - А если твоих - как куропаток? Полторы сотни пушек! Не боишься? Или, как выйдешь за рогатки, в чистом поле кавалерией атакуют?
  - Вчера что ж не атаковали?
  - Вчера у тебя гвардия за спиной стояла!
  - А нынче что, откажется стать?
  - Хм? В точку, полковник! Ведь побьем турок, честное слово!
  В непроницаемых обычно глазах князя блеснуло веселье. Идея выглядела дерзкой, рискованной, однако совершенно исполнимой. Были трудные моменты: стремительный выход в атаку из-за рогаток, затрудняющих подобные маневры, и взаимная согласованность линий пехоты. Малейшая погрешность могла все испортить. Самая уязвимая часть плана заключалась в расчете на предполагаемую ошибку турок: им вовсе не требовалось атаковать, достаточно было возвести полевые укрепления и засесть в обороне, ожидая ответных шагов русских, любой из которых вел к гибели. Но на меня снизошло понимание. Даже лучших военачальников иногда посещает чрезмерная самонадеянность: до Полтавы - Карла, после Полтавы - Петра, теперь была очередь Мехмед-паши. Мог ли он питать уважение к трусливым гяурам, обратившимся в бегство, еще не видя его армии? Почему не сокрушить их могучим ударом? Прятаться за укреплениями - недостойно слуги султана! Он уронил бы себя в глазах всего турецкого войска, действуя оборонительно.
  Атака янычар была сильна. Масса пехоты, глубины необъятной, накатывалась на нас с неумолимостью стихийной силы, с криками 'Аллах!', ружейными выстрелами и нестерпимым солнечным блеском на клинках ятаганов. Я подоспел в первую линию как раз вовремя, чтобы распорядиться огнем своего батальона. Казалось, пули действуют на чудовищную толпу не больше, чем пчелиные жала на медведя, только разжигая ярость. Не ведаю, бился весь янычарский корпус или часть его оставалась в резерве, - больше похоже, что весь. С высоты седла было видно: турки, вздумай они построиться на европейский лад, образовали бы тридцать или сорок шеренг, не меньше. Смерть нескольких тысяч в первых рядах не могла иметь никакого действия на тех, кто сзади, - если, конечно, там не толпились отъявленные трусы, которых вряд ли встретишь в отборных войсках.
  Отстрелявшись, егеря вышли за строй: ближние дистанции принадлежат фузилерам. Враг атаковал с фурией необыкновенной, и непременно прорвал бы линию, не будь перед нею рогаток. Мушкетные залпы в упор поражали янычар, лезущих через острые колья; множество трупов повисло на них, словно тела казненных преступников. Наконец тысячеголовое чудище почувствовало боль и отползло назад. Несколько сот турок залегло в высохшей промоине шагах в пятидесяти от наших позиций, куда из-за рельефа не доставал огонь. Генерал-фельдмаршал, собственной персоной руководивший отражением атаки, приказал роте гренадер забросать их ручными гранатами. С его позволения я повторил испробованный в Белой Церкви прием, выведя своих солдат за рогатки: когда янычары поднялись, их просто смели меткие залпы.
  Как только турки отступили, государь созвал генералов в свою палатку на военный совет. Я не был вхож по чину в избранный круг, но Голицын вызвал меня из линии и взял с собою. Его Величество был мрачен и раздражен, и мучим судорогой больше обычного: видно, что ночь прошла для него бессонно. Весь разговор вращался вокруг способов вырваться из окружения. Генерал-фельдмаршал решительно высказался за атаку. Князь Михаил Михайлович воспользовался подходящим моментом, чтобы предложить наш план - скорее даже свой, ибо рука мастера так прошлась по моим черновым наброскам, что главное место теперь отводилось гвардии, егерям надлежало только подготовить ее атаку. Тем не менее князь, будучи крайне щепетилен в вопросах чести, указал изначальную принадлежность замысла.
  Тяжелый испытующий взор царя остановился на мне.
  - Правда сможешь с середины поля сбить канониров?
  - Смогу. Не всех, но больше половины. Солдаты в такой стрельбе экзерцированы.
  - А прямо с нашей позиции, из-за рогаток? Ты в Преображенском на восемьсот шагов попадал.
  - Раз из пятнадцати, в бою меньше будет. Зарядов не хватит, государь. По расчету - недостаточно.
  Можно было заметить, что Петра терзают сомнения. Одинокая линия стрелков между армиями казалась чрезвычайно уязвимой.
  - А долго ли ты выстоишь под артиллерийским огнем? Уверен, что турки не истребят твои батальоны раньше?
  - Не смогут так быстро. Сначала нас прикроет от пушек турецкая пехота. Когда первая линия оттеснит ее дальше, а егеря остановятся, трех минут на стрельбу довольно станет. Переменить прицел и пристреляться канонирам не успеть. Картечь на этой дистанции мало опасна. Да и не ждут они от пехоты такого подвоха, это главное!
  - Смотри! Твой расчет - твой и ответ, коли ошибся.
  - Разумеется, Ваше Величество. Как же иначе?!
   Еще немного споров по диспозиции, и можно отдавать приказы нижестоящим офицерам. Я тщательнейшим образом объяснил всем, до поручиков включительно, смысл и значение каждого шага. Слишком многое зависело от правильности их действий.
  Сменили позиции наши трехфунтовые пушки. Семеновский и Преображенский полки вступили в первую линию. Чуть не вся армия с завистью принюхивалась поутру к их котлам, теперь рослые краснорожие гвардейцы готовились с лихвой отслужить свой сытый кусок. Ингерманландцы, астраханцы, еще несколько полков, кои сравнительно способны к бою; гренадерские роты, охотницкие команды из казаков, как перед штурмом крепости... Всё замерло в ожидании. Судьба государства стояла на кону. На вражеских позициях кипели земляные работы, пройдет день - и они станут неприступными для поредевшей и измученной русской армии. Военный совет постановил ждать до полудня - потом атаковать, не дожидаясь турок, хотя все понимали, что такой способ действий имеет еще менее шансов на успех и может обернуться бесплодным закланием лучших полков наших.
  Время шло, а враги ограничивались обстрелом. Что, если они сделали правильный вывод из утренней неудачи? Ближе к полудню бесформенная масса войск, маячившая против левого фланга, двинулась в нашу сторону, канонада ослабла: неприятельские пушки прекратили огонь, дабы не попасть по своим.
   Невозможно предугадать ход сражения во всех деталях. Слишком тонкими нитками шитый план сразу начал рваться на части, заставляя латать прорехи как попало. Легко говорить, что надо опрокинуть врага: его натиск, яростный и упорный, потребовал предельного напряжения наших сил. Один из егерских батальонов втянулся в бой на левом краю и запоздал с выходом в контратаку, как и прочие части, призванные обеспечивать фланг. Будь турецкое войско способнее к маневру на поле боя - тут бы нам и конец. В центре неприятель тоже действовал иначе, чем мне хотелось. Не желая служить живым щитом, турки всё норовили ускользнуть вбок, как и надлежит в таких случаях.
   Любезный читатель! Имея на плечах неприятеля, никогда не отступай в направлении собственных пушек. Не уповай на милосердие канониров - сии бестии хорошо видят вдаль, но на дистанции картечного выстрела перестают различать своих от чужих.
  Егеря уже вышли на расчетный рубеж, когда неприятельская артиллерия грянула по нашим прежним позициям, полки второй линии получили свою порцию чугуна. Я позволил солдатам стрелять бегло, по своей готовности, как на стрельбище. Такой способ дает большую меткость, а считать заряды ни к чему, стоя за линией атакующих гвардейцев. Если бы не вчерашний день в арьергарде - они, пожалуй, не согласились бы на такую небывалую диспозицию, убоявшись случайных пуль в спину. Теперь же, оглянувшись с опаской и погрозив егерям здоровенными кулаками, - мол, смотрите получше цельтесь! - багинетами погнали турок к лежащей впереди возвышенности.
  Батальон стрелял не спеша: примерно тридцать хорошо нацеленных выстрелов каждую секунду. При должном хладнокровии как минимум один из восьми найдет жертву, с учетом неизбежных в боевой обстановке погрешностей. Суетившиеся на батарее турки не сразу почуяли смерть: мало ли куда залетают шальные пули! Некоторые успели грянуть картечью по атакующим русским (и по отступающим соплеменникам, за компанию), - но только один раз. Потом уцелевшие попрятались за пушки и кое-где сделанные брустверы. Когда же наши заряды иссякли, гвардия была уже в непростреливаемой полосе у подножия холма. Три егерские роты находились в линии вместе с нею.
  После перезарядки вкладышей мы готовы были вновь окатить батарею свинцом, если она оживет, однако беда пришла в другом обличье. Крутой склон холма, изрезанный мелкими овражками, препятствовал действию турецких пушек в непосредственной близости, зато весьма затруднял атаку на них. Мехмед-паша, будучи достаточно искушен в воинском искусстве, не оставил артиллерию без пехотного прикрытия. Эти свежие силы, сплотив за собой бегущих, остановили наши полки у самой цели. Еще несколько минут - турки пошлют подкрепление на холм или атакуют вновь на левом фланге, и все пропало. У них гораздо больше сил, мы же могли победить, лишь пользуясь созданным на короткое время перевесом в решающем пункте.
  - Капитаны, ко мне!
  Я объяснил положение и способ действий. Если б меня разбудили среди ночи, спросив, что делать с офицером, предлагающим атаковать прикрытую пехотой батарею, построившись в каре, ответ прозвучал бы в то же мгновение. Высечь розгами и разжаловать в рядовые. Именно розгами, как неисправного школяра, не выучившего урок. Однако бывают особые случаи.
  - Неприятель совершенно не ведет огонь. Пушки вниз не достают, а пехота не желает, ибо нам в этом проигрывает. Их тактика: в последний момент выскочить из ретраншемента и естественных укрытий, сразу бросившись врукопашную. В этом они мастера! Мы сделаем вот что...
  Центральная часть холма, ограниченная с боков оврагами, была ключом позиции. Овладев ею, егеря могли бы фланговым ружейным огнем истребить всех защитников батареи. Но в случае неудачи мне грозило не только погибнуть, но и хуже: стать навеки посмешищем в глазах обеих армий. Я не помнил, как звали преображенского секунд-майора, распоряжавшегося батальоном, - зато после вчерашнего боя он готов был меня слушать.
  - Сегодня поменяемся местами, твои будут в фор-линии. Прикажи пасть на землю по команде.
  Атака! Барабаны гонят гвардейцев вперед. Навстречу выплескивается из земляных нор яростная, нечеловечески орущая, несущая смерть на остриях пик и лезвиях ятаганов, сила. Залп наполовину сбивает ее напор, в пороховом дыму начинается резня холодным оружием. Скоро преображенцев оттесняют.
  - Гвардия, ложись!!! - пропитой бас каптенармуса Зыкова, полкового стентора нашего, легко перекрывает крики, лязг металла и редкие выстрелы.
  Пусть простят меня души тех, кто не успел броситься ниц. Следующую минуту воздух перед нами кипит от раскаленного свинца.
  - За царя-а-а! За Господа Христа-а-а! В атаку! Ступа-а-ай!
  Не дело - атаковать врукопашную егерям, сила которых в дальнем прицельном огне. Не дело - полковнику размахивать шпагой в первой шеренге. Но у меня нет другого выхода.
  В сплошном дыму, оскальзываясь на окровавленных телах убитых и раненых, добираемся до гребня. Преображенцы и егеря смешались, багинеты алчут пронзить живую плоть, из оскаленных пастей рев - не хуже турок.
  За бруствером в нас целят несколько янычар - рожи зверские, но испуганные. Стреляю с левой руки из пистолета - не вижу, попал или нет. Гремят ответные выстрелы - мимо! Враги поворачивают спины, один смелый - демонски визжа, бросается вперед с ятаганом. Багинет по самую втулку входит ему меж ребер. Вот и пушки! Здоровенный пузатый турок, голый по пояс, банником отмахивается от оробевших солдат, - его бы выстрелом, а ружья разряжены. Ныряю под свистящую в воздухе оглоблю, сверкающая сталь пронзает загорелый живот. Куда ж ты, дурень, с дубиной против шпаги? Пока ты размахнешься, я тебя три раза проткну! Противник пучит глаза, пытаясь схватить меня ослабевшими руками, - приклад мушкета с хрустом врезается ему в лоб. Вперед! Повозки, зарядные ящики, спины бегущих - и пистолетное дуло в нескольких шагах! Чувствуя: не успеваю, ласточкой бросаюсь вперед, вся жизнь моя на острие клинка, - огненный удар навстречу - и темнота...
  ...
  - Спирька, чертов сын, хрен ли ты кричишь - убили... Щас тебя самого за такие слова... Видишь - дышит!
  Чей-то знакомый голос... И язык знакомый. Только не вспомню, какой. Что это было? Мы играли в войну? Точно! И Петруччио, сволочь косая, влепил нечаянно половиной кирпича по затылку... Свой же, зараза, римлянин! Какой из него римлянин - в дикари его, скотину, - даже до варвара не дорос!
  Ослепительная тьма колышется передо мной. Невероятным усилием поднимаю веки, - батюшки, больно-то как, - солнечный луч ятаганом режет глаза, - и возвращаюсь в свой мир.
  - Александр Иваныч, живой?
  - Аллах его знает... Пощупай у меня затылок - черепок цел?
  Это Ефим Мордвинов. Честный служака, из сержантов в майоры собственным трудом вышел. Но лапы у него... Морщусь от боли.
  - Цел, господин полковник, только кровь и шишка здоровая.
  - Ты фланговые роты стрелять поставил?
  - Уже и снял. Пока вы в беспамятстве - всю батарею взяли.
  - Перезарядиться и занять оборону! Турки непременно вернуть попробуют.
  - Все сделано, не извольте опасаться! Господин генерал-поручик Голицын распоряжается.
  - А, этот - пусть... Этот толковый...
  Ефим помогает сесть. Лапаю затылок - липко, но не так уж и больно. Больно не там - внутри головы, и словно пульсирует в такт выстрелам. Оглядываюсь: солдаты повернули турецкие пушки, стреляют куда-то, как умеют. Все перемешались: преображенцы, егеря, даже казаки, - среди них редкие артиллеристы, меньше чем по одному на пушку, мечутся с матерным лаем, пытаясь руководить. Смотрю на шатры турецкого лагеря к югу от нас, в версте с небольшим, и коловращение людских масс на полдороге - там, куда стреляют. Ноги вроде бы слушаются. Ищу шляпу и шпагу - Спиридон, денщик, подает, кланяется:
  - Прощенья прошу, подумал - убиты... Вон дырка какая в шляпе...
  - По приметам - долго жить буду... - Я через боль улыбаюсь. - Найди, чем забинтовать, да чтоб чистое было!
  Не зря на пистолет кидался: низко летел - вот и чиркнула пуля по затылку, на полдюйма со смертью разошлись. Но удар получился - душевный. Даже через шляпу и парик. Крепче, чем двадцать лет назад. Пожалуй, на целый кирпич потянет.
  Нетвердыми ногами, с неумело забинтованной головой, обхожу позиции. Солдаты кричат что-то радостное, я не отвечаю. Рано пока веселиться. Впереди государь со свитой, смотрят странно. Подхожу ближе:
  - Читтанов, ты?! Не узнал, богатым будешь. Гляжу, что за турок в чалме вдоль фрунта бродит? - Петр смеется, немецкие генералы вежливо улыбаются. - Тебя за время боя в турецкую веру не обратили?
  - Да хотели ятаганом обрезание сделать, только я им отстреляние скорей учинил. Какие будут распоряжения?
  - Пока - ждать. Будь кавалерия в порядке, разбили бы турок. Нам от лагеря шагу не ступить, драгунских лошадей ветром роняет. А у них кони свежие. Что, сильно ранен?
  - Скорее контужен, пуля слегка задела. Заживет.
  - Ступай к Блюментросту. Не спорь, приказываю! Таких голов у меня мало.
  Раритетная голова, однако, кружится. В ушах звон, царь перед глазами плывет. Передав полк Викентьеву, плетусь в лагерь. У шатров полевой гошпитали толпа, много тяжелораненых, стоны, смертный хрип умирающих. На трупы смотреть легче, они отмучились. Ладно, обойдусь без врачей. Но придворный доктор - не столько доктор, сколько придворный. Умение распределять людей по рангу и соразмерно оказывать внимание у него в крови. Меня мгновенно замечают, любезно провожают в палатку. Осматривают, моют и перевязывают высоко оцененную голову, не переставая занимать разговором. За что люблю докторов - можно поговорить на латыни. Узнаю о потерях: около двух тысяч убитых, от четырех до пяти - раненых. Генералов почти половина выбита из строя. Серьезно ранены Алларт и мой приятель Моро де Бразе, шансы их плохи. Лейб-медик прописывает покой и предлагает сделать кровопускание.
  - Благодарю вас, турки оказали мне эту услугу.
  Мой учитель Витторио Читтано крайне язвительно отзывался об излюбленных приемах нынешней медицины. Пресловутый гуморальный баланс подвергался наибольшему осуждению как эталон бессмысленных фантазий надутого важностью невежества.
  - Вот смотри, - говорил он, - приходит к доктору толстый, краснолицый, страдающий одышкой мужчина. Тот прописывает кровопускание, и оно помогает пациенту, жилы которого лопаются от избытка крови. Следующим является бледный, малокровный, тощий субъект - и получает такое же лечение, хотя оно способно его убить или серьезно повредить здоровью. Очень мало лекарств и способов лечения способно выдержать проверку опытом по форме, принятой в натуральной философии. Чтобы судить о пользе кровопусканий или слабительного, достаточно взять тридцать пациентов с одинаковыми болезнями, десяток лечить одним способом, десяток - другим, остальных не лечить вовсе. А потом сравнить результаты. До сих пор я не слышал, чтобы кто-то ставил подобные серии.
  Синьор Витторио предпочитал лечиться по своему разумению: мучительные боли в желудке изгонял щелочным питьем и утверждал, что они вызываются излишком кислоты. Учитель склонялся к воззрениям ятрохимиков и высказывал иногда такие соображения о химической природе процессов в человеческом теле, кои могли бы сделать настоящий переворот в науке, будь они систематизированы и проверены опытом. У него только недоставало досуга и желания это сделать, я же, по молодому легкомыслию, совершенно о сем не думал. С его гибелью ценнейшие прозрения высокого ума оказались потеряны для человечества.
  Контузия неприятна, но не опасна. Сравнить, скажем, с Боуром... При Лесной шведская пуля влетела генералу прямо в рот, а вышла из шеи пониже затылка. Все думали: не жилец, однако лихой немец, полежав в параличе, оклемался и вовсю скакал под Полтавой. Мои страдания, сравнительно, вздор. Ноги держат, голова работает - хотя и плохо. Надо идти в полк, возможно продолжение боя. Даже более чем возможно. Батарею мы взяли, но вся турецкая армия здесь, перед собственным лагерем. Наши силы практически иссякли, а что у турок?
  Похоже, и у неприятелей было не все в порядке. Много лет спустя стали известны рассказы польских изменников, союзных туркам, как янычарский ага оружием принуждал подвластных идти в бой. Ко второй атаке сумел принудить, к третьей - попробовал и отказался, не чая быть живым от своих. Пехота на грани бунта, артиллерия захвачена, поумневшая конница не горит желанием скакать на смертоносные линии русских. Хитрый визирь, зная гибельную нехватку у нас фуража и провианта, решил потянуть время и к вечеру предложил перемирие на сутки для погребения мертвых. Его условия только еще обсуждались, когда русская армия глубокой ночью выступила из лагеря, восприяв дальнейший путь к Яссам.
  Прут протекает в этой местности по долине шириною в несколько верст между высоких холмов, склоняясь то к одному, то к другому краю. Впереди на протяжении дневного перехода река жалась к нашей стороне, принуждая выбирать между опаснейшими прибрежными дефиле и тяжелой дорогой по горам, для ослабевших коней непосильной. Заклепав и бросив не только турецкую артиллерию, но и половину своей, оставив непогребенными погибших товарищей и предоставив Божьей воле безнадежных раненых, шло голодное и угрюмое войско. Объявлено было о победе, но сей химерой никто не обольщался. Немногие, помнившие первую Нарву, тайком сравнивали с нею нынешний несчастный поход.
  Тульский полк состоял в лучшем виде, нежели другие: первыми ворвавшись на батарею, солдаты разжились турецкими провиантскими запасами, на пару дней этого могло хватить. Мозги мои, к счастью, не совсем отшибло, я раньше всех успел присвоить отвозы покидаемой артиллерии - канаты, наподобие бурлацких лямок, для передвижения пушек вручную. Привязанные к телегам с ранеными, они позволяли тащить их по горам, не оставляя несчастных на расправу туркам. На следующий день, однако, все способные к бою люди понадобились для обороны от преследующих татар, а полудохлые кони одни не справлялись с тяжестью. Все уже было брошено, кроме походной мастерской-лаборатории, без которой винтовки превратятся в бесполезные палки. Делать нечего. Вздохнув, я взял нескольких унтер-офицеров с оружием и вышел на большую дорогу.
  Повозки с ранеными и фургоны с офицерскими семьями мы пропускали, впрочем заставляя принимать наших увечных, если находили их недостаточно нагруженными. Возы с вещами распрягали беспощадно, невзирая на принадлежность: требовалось еще хотя бы двадцать лошадей.
  - Нам кони нужнее, - уговаривал я несчастных жертв, - неможно солдат оставить! Люди-то государевы! Сочтите хоть, сколько батогов о спины обломано! Ежели старых солдат бросать, да учить новых - на одних батогах казне разорение выйдет.
   Какой-то разряженный лакей чуть не получил в лоб прикладом, хватая нас за руки:
  - Не смейте, это экипажи генерала фон Эберштедта!
  - Передай твоему генералу мои искренние извинения. У меня раненые лежат. Выпрягай, ребята - я отвечаю.
  Сомневаюсь, остановил бы меня сам Янус фон Эберштедт, попробуй оный вступиться за имущество: раздражение против тех, кто завел армию на погибель, перехлестнуло через край. Нельзя предавать своих людей - все остальное менее важно. Вот последняя мысль, которая чудом удерживалась в моей звенящей как колокол, накаленной солнцем голове.
  Чужих коней припрягли, стали вползать в очередную гору. Оставшиеся при телегах нестроевые и легкораненые натянули веревки. Мой верный гнедой, сменивший седло на хомут, тоже шел в упряжке: мне бы с головокружением верхом не усидеть. Проходя мимо, узнал хозяина, заржал жалобно.
  - Терпи, не тебе одному перемена! Бывает, и полковников запрягают.
  Я взялся за лямку рядом с нянчившим забинтованную кровавой тряпкой руку солдатом, налег плечом, потянул - люди и лошади напряглись, повозка поползла веселее.
  К вечеру вышли на равнину, но коням легче не стало. Несколько раненых умерло, однако вдесятеро больше прибыло больных кишечной горячкой, давно уже истреблявшей армию и добравшейся до моего полка. На следующее утро я тоже не смог встать на ноги.
  
  В БОЛЕЗНЯХ И ТРУДАХ
  
  Бесформенные пятна кружатся перед закрытыми глазами. Тошнота, головокружение, смертное бессилие. Пошевелить пальцем так же невозможно, как сдвинуть гору. Огонь окружает тело - или это душа? Она дрожит в ознобе, но этот огонь не согревает - жжет... Учитель, ты ошибся - ад есть! Синьор Витторио... Где ты? А Цезарь? Он тоже здесь? Мы просчитались насчет милосердия...
  ...
  Старческий голос шепчет надо мной непонятные слова... Что, уже отпевают? Не надо, я живой! Пошевелиться, открыть глаза, пусть увидят! Меня нельзя хоронить... Темнота.
  ...
  Низкий потолок тонет в сумерках. Смутная тень колышется ритмически где-то рядом... С усилием скашиваю взгляд - движение отдается болью в голове - бесформенная фигура сидя дремлет у постели, серый балахон шевелится в такт дыханию. Ослабев, проваливаюсь обратно...
  ...
  Что-то прохладное ложится на раскаленный лоб, вода орошает иссохшие губы... Жадно глотаю - оказывается, есть на это силы! Еще пить...
  - Хватит.
  Это мне? Так я и говорить могу? Старуха - возможно, и не старуха, просто платок по-старчески повязан, лоб закрывает - обтирает мое лицо влажным полотенцем. Жизнь возвращается, вот что это такое!
  - Какой день сегодня?
  - Преподобных Симеона, Христа ради юродивого, и Иоанна, спостника его.
  - Черт, скажи толком! Число какое?
  - Не зови нечистого, накличешь! Не знаю я ваших чисел - надысь святому Илье праздновали.
  Уже легче. Ильин день - двадцатое июля, бой на батарее был десятого, потом марш... Ни хрена себе, десять дней в беспамятстве? Или сколько? Когда свалился-то? Первый день марша вроде помню... Рад бы забыть...
  ...
  Кто-то там есть за дверью... Старуха с ним разговаривает... Дверь притворена неплотно, но слышно недостаточно хорошо, чтобы разобрать, и сосредоточиться нет сил... Похоже на латынь... Что? Определенно, бред продолжается: как может не знающая цифр женщина владеть латынью?
  Входит еще молодой, не старше меня, человек - хорошо выбритый, в камзоле, парике. Одежда господская, но взгляд лакейский. Чей-то секретарь или доктор.
  - Здравствуйте, господин полковник.
  - Сие пожелание очень уместно. И вам здоровья. Кто вы? И где мы вообще?
  - В гостях у князя Кантемира, это его имение под Яссами. Позвольте ваш пульс.
  Так и есть - доктор. Отдав распоряжения сиделке и запретив мне разговаривать, дабы не утомляться, он исчезает. Я погружаюсь в полубред, полудрему...
  ...
  '...Невозможно, чтобы, когда идем путем правды, не встретилась бы с нами печаль, тело не изнемогло бы в болезнях и трудах, и пребывало неизменным, если только возлюбим жить в добродетели...'
  Бесплотный голос шепчет надо мною. Изнемогшее тело тормошат, вытаскивают из сна... Приподнимают на подушках. Все та же пожилая женщина кормит с ложечки жидким и мутным отваром... Я слаб как младенец, и так же способен только глотать жидкую пищу и пачкать пеленки. Мой желудок совсем не работает. Нянька всерьез приняла запрет и не отвечает на попытки заговорить. С трудом добиваюсь, что ее зовут Марфа. Правильно зовут, ибо печется о многом...
  ...
  - Как ваше самочувствие?
  - Отвратительно, доктор. Но гораздо лучше, чем вчера. Армия в Яссах?
  - Только арьергард. Остальные ушли сегодня утром.
  - Куда?
  - В лагерь на Пруте. С турками постановлен армистициум, идут переговоры.
  - Похоже, ваш хозяин много потеряет?
  - Великий государь вознаградит его потери, я полагаю. Давайте приступим к лечению.
  - Что вы разумеете под сим термином? Если кровопускание, то я отказываюсь, слабительное тем более не нужно... Еще что-то медицина может предложить?
  - Разумеется, хотя бы препараты антимония или ртути, только я не ожидаю от них большой пользы при вашей болезни. Мне известен от Ивана Лаврентьевича ваш предрассудок против отворения крови...
  - От Блюментроста? Вы знакомы с ним?
  - Имею удовольствие. И с вами мы виделись: я совершил весь поход с русской армией, и присутствовал в полевой гошпитали...
  - Простите, совсем вас не запомнил.
  - О, естественно, после ранения было не до этого. Так вот, Иван Лаврентьевич доложил государю о вероятном впадении вашем в беспамятство от чрезмерного прилива крови к мозгу, после того как вам угодно было отказаться от предложенного лечения.
  - При чем здесь прилив крови? Насколько понимаю, у меня вульгарная гастрическая горячка, как у тысяч солдат, никаких контузий не получавших. Могу вообразить приступ медвежьей болезни после удара по голове... Но это не мой случай. И с каких пор я превратился в персону столь важную, что государь требует докладов о моем здоровье?
  - М-м-м... На вас принесли жалобу Его Величеству. Догадываетесь, кто?
  - Хм. Многие могли бы.
  - Не помните, как я и предполагал. Генерал фон Эберштедт пожаловался, что вы ограбили его повозки, избили камердинера...
  - Что-о-о?
  - ...и похитили столовое серебро. Государь пришел в ярость и потребовал немедленно представить виновного, однако ему сообщили, что оный находится без чувств и почти при смерти. Господин Блюментрост изволил заявить о приключившемся после ранения в голову помрачении ума, единственно способном подвигнуть безупречного доселе офицера на столь прискорбные действия. По его просвещенному мнению, отказ от своевременной флеботомии сделал состояние больного практически безнадежным - посему он не видел смысла в напрасных усилиях излечить вас и не противился желанию моего великодушного покровителя принять на себя заботу о последних днях господина полковника. Однако Господу угодно было сохранить вашу жизнь: признаюсь честно, в том нет моей заслуги: я находился при гошпитали и только вчера приехал.
  - Спасибо за откровенность. Иногда единственный способ выздороветь - оказаться вдали от докторов, не примите в обиду.
  - Позвольте спросить, чем заслужили мы такой крайний скептицизм? Даже совершенно невежественные люди редко выказывают столь бескомпромиссное отрицание в отношении науки... Надеюсь, вы не будете спорить, что ваш недуг, вызванный совокупным действием контузии и лихорадки, обоюдно усиливающих друг друга, требует регулярных кровопусканий, тысячелетний опыт медицины доказывает это.
  - Зря надеетесь. Опыт ваш доказывает лишь то, что человек - скотина невероятно живучая. Для более содержательных выводов методы натуральной философии должны прийти в медицине на смену слепой традиции, без этого - остерегусь назвать сие ремесло наукой. Взгляды Галена, служащие опорой общепринятой практике, опровергнуты Гарвеем, дай Бог память... Больше восьмидесяти лет назад! Родившиеся младенцы успели состариться и умереть! Декарт растолковал всем, кто способен мыслить, значение гарвеевского открытия и смысл обращения крови в механизме тела - и что же? Назовите мне врача, который бы озаботился вещами, прямо до него касающимися!
  - Да-а-а! Похоже, вы окончательно идете на поправку: такому полемическому духу любой здоровый позавидует.
  - Напротив, болезни пробуждают во мне раздражительность. К счастью, я очень редко болею.
  - Вы говорили о Гарвее. Значит, по-вашему, нарушения в обращении крови следует почитать причиной горячки?
  - Разве я утверждал что-либо подобное? По-моему, здесь нет никакой связи: как если бы у меня на заводе кузнец перекалил железо, а я пошел искать причину к плотинному мастеру. Бессмыслица полная. А доктора с умными лицами заявляют, что все проблемы решаются при помощи шлюзовых заслонок, сиречь ланцета, применительно к человеческому телу. Почему четыре гумора во множестве солдатских организмов единым разом приходят в такое сочетание, что несчастные одновременно впадают в брюшную лихорадку? Не разумней ли предположить внешнюю причину?
  - Ну, мнение о заразительности этих лихорадок, подобно прочим поветриям, достаточно распространено. Господин полковник это имеет в виду?
  - Не совсем. Мои гипотезы скорее в духе воззрений Сильвия де ла Боэ и его последователей о тонких ядах, образующихся при гниении. Если вредоносными миазмами насыщен воздух, сие вызывает грудную или горловую болезнь, если отравлены вода и пища - страдают желудок и кишки. Надо бы обдумать метод проверки: сходство гастрической горячки с отравлением очевидно, но effigia non est argumentum (подобие - не аргумент). Кстати... Скажите, с той женщиной - мне померещилось или вы говорили по-латыни?
  - Это здешнее наречие, оно латинского корня и похоже на итальянские. Мы - потомки римских легионеров!
  - Как же наследники римлян поддались туркам?
  - Увы, мирской жребий переменчив...
  - Хм! На судьбу обыкновенно ссылаются для оправдания собственного малодушия или скудоумия. Не обижайтесь, я не о вас лично. Меня давно мучает вопрос, почему магометане в своих завоеваниях продвинулись как раз до рубежа между восточной и западной церковью, а дальше получили отпор: в Испании, Венгрии, на юге Италии когда-то... Найдет ли христианский восток в себе силы для православной реконкисты? Или одним русским придется отдуваться за всех? Кстати, если вам трудно говорить на русском...
  - Ничуть. Богослужение у нас славянское, и образованные люди, помимо родного языка, владеют славянским и латынью. Медицину я изучал в Павии, посему знаю итальянский. По необходимости - турецкий, увы...
  - Знаете, у меня сложилось впечатление, что большинство вашего народа турки устраивают. Умеренная дань, никакого насилия в вере - их власть здесь легка. Возможность продавать зерно и гонять быков в Константинополь многим боярам дороже креста на Святой Софии. Даже, между нами: крест означает посты, спрос на быков уменьшится...
  - В любой стране есть малодушные. Не все довольны господарем, что он привел войну в свою землю.
  - Говорят, господарь был дружен с нынешним крымским ханом и многим ему обязан. Расскажите об этом человеке - по-моему, хан очень умен, а на мир плохая надежда...
  ...
  - Чрезвычайно рад удостовериться, что вы склоняетесь к выздоровлению, любезнейший Александр Иванович! Доктор надеется, что опасности для жизни более нет, однако выражает сомнение касательно дорожных трудностей...
  - Душевно благодарен за вашу заботу, дражайший Петр Павлович! Не извольте беспокоиться насчет дороги: в седле я еще не удержусь, но принципиальной разницы между повозкой и этим ложем не вижу. Полагаю, вы учинили резонабельный аккомодамент с турками?
   Возле моей постели на угодливо поданном слугами кресле расположился полный, холеный господин лет сорока, в роскошном парике, с темными семитскими глазами, в коих блещет ум и мелькают искры природной веселости. Сам вице-канцлер Шафиров! Абсолютно не по рангу мне принимать такие визиты. Даже если государь приказал ему захватить с собой больного полковника, - достаточно было бы послать секретаря, этого шустрого немчика, вестфальского поповича, - все забываю, как его зовут... Что-то сие явление для меня значит, и значит немало...
  - Понимаю, Петр Павлович, что вы не вправе разглашать статьи трактата прежде доклада государю, и не претендую на столь беспримерную конфиденцию, однако, если вам благоугодно будет позволить, попробую угадать.
  - Извольте, Александр Иванович - только я не стану подтверждать либо опровергать сии предположения.
  - И не нужно. Мне всего лишь хочется оценить, насколько притупился мой разум во время болезни. Итак, судя по вашему веселому виду, кондиции выгодны для России и близки к максимуму возможного.
  - Что же вы почитаете максимумом?
  - Status quo ante bellum, в территориальном отношении. В прямом бою мы одержали верх над Мехмед-пашой, однако генерал Голод и генерал Лихорадка причинили нам конфузию столь жестокую, что сей успех полностью потерян. Представьте, как обидно уцелеть в жестокой баталии и умереть от поноса.
  - Искренне счастлив, что сия участь вас миновала.
  - Благодарю, господин вице-канцлер. Стало быть, наши территориальные притязания отпадают. Турецкие - тоже, ибо ни один спорный пункт ими не завоеван. Если бы визирь неотменно настаивал на уступке Азова и прочих городов, мир не состоялся бы. Насколько я знаю государя Петра Алексеевича, он просто так крепостей не отдаст.
  - Разумеется.
  - Наш гостеприимный хозяин теряет княжество, это очевидно, и спасается со своими людьми в Россию. Соответственно, Орлик и Гордиенко остаются у турок - впрочем, на их выдачу и раньше надежды не было, для нехристей это вопрос чести. Размещение и статус перебежчиков суть повод для долгой склоки, но не препятствие к миру: большого значения они не имеют. Даже не знаю, упомянуты ли в трактате... Вот иная персона, главный разжигатель сей войны, была, полагаю, в самом центре споров...
  - Оная персона прискакала в турецкий лагерь вскоре после ухода нашей армии, в крайней ажитации и гневе, и изволила ругать визиря, как виноватого холопа, грозя неминуемой казнью от султана...
  - Не научили его приличному поведению в гостях... Холоп-то чужой! Очень любопытно, какие оплошности Карл вменял в вину турку?
  - Бесполезные атаки, прежде всего. По его мнению, Мехмед-паше следовало укрепиться и ждать, пока блокада принудит русских к сдаче. Выпустив же из окружения, преследовать всеми силами, дабы исправить сию оплошность.
  - Он сильно поумнел, с тех пор как погубил свою армию. Но на Востоке битых презирают. А что же визирь?
  - Хладнокровнейшим образом ответствовал, что принудить к отступлению неприятелей столь опасных - уже несомненный успех, а ставить собственное войско под удар не видит нужды, ибо аллах истребит неверных голодом и чумой вернее, чем мечом.
  - Вот сукин сын! Тут есть доля истины: косвенные действия на коммуникациях и впрямь оказались страшнее прямых атак. Если бы те обозы, что перехватили на Украине татары и запорожцы, дошли до армии, все могло обернуться иначе. Но возвратимся к Карлу. Я полагаю, Петр Павлович, визирь после такого согласился выслать его из Турции?
  - Простите великодушно, Александр Иванович, мы договорились с вами...
  - Ах да, конечно! Так... Допустим, что согласился... Кстати, прошлогодние препирательства о свободном проезде короля и размерах его конвоя - явное дурачество с турецкой стороны: кто мешал шведам послать за ним пару фрегатов в Константинополь? Или в Стокгольме не жаждут видеть любимого монарха? Но ладно. Высылка короля - хороший повод поторговаться. Турки вряд ли упустили получить за это весомые ответные уступки. Не территорию, как было сказано. Не Кантемира. Ничего в пользу шведов. Что остается? Азовский флот или вывод русских войск из Польши?
  - Ваши рассуждения чрезвычайно логичны.
  - Благодарю. На ликвидацию флота государь не пойдет, сие очевидно. Ограничить число кораблей - может согласиться, все равно денег не хватает. Балтийские берега Речи Посполитой, Курляндию, Эльбинг до окончания шведской войны оставить нельзя. Уйти с польской Украины? Вот это, пожалуй, туркам всего важнее. Разумная цена за отказ от поддержки Карла.
  - Я не нарушу своей должности, если скажу, что всё предположенное очень близко к истине. Вы могли бы сделать в посольской службе не худшую карьеру, чем в воинской.
  - Господин вице-канцлер слишком добр ко мне. Думаю, умения логически рассуждать недостаточно, чтобы стать хорошим дипломатом. Надобны другие свойства, коих у меня нет. Хочу спросить еще об одном.
  - Будьте так любезны.
  - Какая надежда на долговечность сего трактата? Одобрит ли его султан, и не сможет ли партия, интригующая в пользу войны, вновь подвести мину под визиря?
  - Могу лишь развести руками. Возможно, Петр Андреевич, освободившись из Семибашенного замка, сможет найти ответ на эти вопросы... Здесь мы не обладаем сведениями.
  - А все же, на основании того, что нам известно?
  - Увы, Александр Иванович, с народом столь непостоянным и варварским ни в чем быть уверенным нельзя. Однако я утомил вас разговором...
  - Что вы, помилуйте, для меня честь и удовольствие беседовать с вами! Но, наверно, пора собираться?
  - Давно пора. Турки в одном переходе от Ясс. Согласно трактату, мы должны за две недели очистить Молдавию. Часть этого срока уже прошла.
  ...
  Поскрипывают плохо смазанные колеса обозной фуры, хлопает пыльная парусиновая крыша, колышется подо мною ворох соломы, наваленной потолще, чтобы не растрясло. Сие есть роскошь, подобающая офицерам: больных и раненых из нижних чинов везут по четверо и пятеро на открытых телегах. И это уже хорошо, - лучше, чем плестись за армией, пока не упадешь. Не так я мечтал закончить первую свою кампанию против турок! Иначе надо воевать с ними...
  Жар и помутнение рассудка прошли окончательно, осталась страшная слабость. Неспособность переваривать пищу за две недели превратила меня в скелет, обтянутый кожей. Аппетит начал появляться, но сразу набрасываться на еду опытные люди не советуют: легко обожраться насмерть. Надо прибавлять порцию помаленьку.
  Когда я не сплю - лежу с закрытыми глазами. Мысли мои далеко: тянется бесконечный тайный монолог, обращенный к воображаемому собеседнику. Иногда со мной государь, иногда синьор Витторио, реже - отец или Цезарь. Это не совсем бред. Из мутного потока внутренней речи выкристаллизовывается много такого, что должно быть сочтено за неоспоримые истины. Мне будет что сказать, представ государю.
  Арьергард догнал главные силы на Днестре, у Могилева-Подольского. Армия считала потери. Из семидесяти тысяч, вошедших в Молдавию, вышла обратно половина. Около четырех тысяч погибло в бою и умерло от ран. Несколько сот попали в плен или дезертировали. Тридцать тысяч погубили болезни.
  В моем полку доля боевых потерь больше - но только потому, что последние атаки дорого обошлись. В гвардии - примерно то же. Кажется, гастрическая лихорадка делает мало различия между сытыми и голодными.
  Мне не удалось увидеть царя: как только арьергард переправился и понтонный мост был разобран, он отбыл со свитой в Варшаву, предоставив Шереметеву вести армию в Киев. Фельдмаршал отпустил с абшидом сотни полторы иностранных офицеров от капитана и выше, другие отошли самовольно. Бесконечные скандалы из-за недоплаченного жалованья не оставляли ему времени на что-либо иное, и только на Днепре я узнал, что государю угодно было пожаловать меня бригадирским чином, - единственное повышение по итогам сей кампании. Оскорбленный мною генерал фон Эберштедт был, по счастью, уволен, а история с чужими лошадьми замята: не иначе, небесный покровитель венецианцев постарался. В детстве я не единожды задумывался, глядя на собор святого Марка, с его великолепными бронзовыми конями, похищенными в Византии, можно ли на этом основании считать почтенного евангелиста покровителем конокрадов. Будь я истинно верующим, непременно поставил бы ему свечку. Однако благополучный исход меня не радовал, и даже продвижение по службе, способное в более благоприятное время сделать счастливым, ныне осталось едва замеченным: слишком мрачные сантименты оставил по себе несчастный поход.
  Полк, ставший на квартиры под Киевом, нуждался в заботе, как тяжело больной человек. Солдатам требовался отдых и усиленное питание, оружию - ремонт. Износ важнейших деталей в полевых условиях был чрезвычайно быстрым.
  Начиная оружейные работы, я полагал, что рано или поздно достоинства моих инвенций станут общеизвестны и вызовут ожесточенное соперничество цивилизованных государств за обладание секретами. Против ожидания, сии новшества заслужили признание в Азии и осмеяние в Европе.
  Военный престиж России очень низок. Нарвская конфузия уронила его - хуже некуда. Полтава породила кратковременный взлет, но после Прутского похода все вернулось на круги своя. Недоброжелатели смеялись над сообщениями о победе, приписывая только бегству, с утратой артиллерии, избавление царя и его войска от турецкого плена. Исключительно капризом фортуны теперь объясняли европейцы поражение шведского героя от невежественных и трусливых противников.
  Малейшее усовершенствование, сделанное герцогом Мальборо, Евгением Савойским или французскими маршалами, мгновенно перенимается и становится общим достоянием. Менее авторитетные армии второстепенных держав обозреваются не столь внимательным оком. До таких же неудачников, как русские, никому дела нет.
  На Пруте впервые было потеряно изрядное число новоманерных ружей. Турки, испытавшие их действие на себе, прониклись уважением и попытались использовать трофеи. Через несколько лет ко мне вернулось ружье, изобретательно переделанное безвестным турецким мастером под кремневый замок. Десяток или два попали в Европу, через турок или (корысть превыше чести) через служивших царю иноземных офицеров. И раньше ходили слухи, что в России какой-то итальяшка делает винтовки оригинального образца. Естественное в таких случаях любопытство быстро сменилось разочарованием и насмешками при непосредственном знакомстве с моими творениями. Дело в том, что казнозарядная винтовка, при выдающейся дальнобойности и скорострельности, представляет весьма нежное устройство, требующее деликатного обращения. Состояние тех, что попали в любопытные руки, было далеко не идеальным.
  Большая их часть требовала перешлифовки или замены втулок после непрестанной стрельбы во время трехдневного боя. Затравочная смесь состарилась, осечки числом превосходили выстрелы. Поверхности сопряжения, кои должны быть идеально чисты и блестеть как зеркало, кислотный пороховой нагар разъедает до непригодности за несколько часов, если ружье не чищено. Что с ними сделали месяцы странствий - Бог весть. Грязные, часто ржавые или еще хуже - чищеные от ржавчины грубым наждаком, они давали просто чудовищный прорыв огня между стволом и зарядной частью.
  Моя европейская репутация оружейника, подобно выкидышу, умерла не родившись. Последний гвоздь в ее маленький гробик забил - страшно сказать - сам принц Евгений. Испробовав доставленную ему винтовку, он изволил заявить, что оружие столь ненадежное не пригодно даже пугать ворон, а солдаты, им оснащенные, должны быть счастливы, если умеют быстро бегать.
  Что ж, относительно того экземпляра можно, пожалуй, с ним согласиться. Да и вообще спорить об этом не имело смысла. Дела оружейные были теперь для меня на втором плане. Самые совершенные фузеи и наилучшая тактика не приведут к победе, ежели не думать о благоустройстве солдатских нужников. Обеспечение провиантом и предохранение от болезней - вот с чего следовало начинать, дабы при следующем столкновении с турками надеяться на лучший исход. Государь явно сделал такой же вывод, ибо вскоре учредил кригс-комиссариат для упорядочения снабжения армии.
  Размышления о природе гастрических лихорадок еще на пути в Киев получили новый оборот. Раз сия напасть губительнее пуль и картечи, почему бы не попробовать подчинить ее себе и использовать против неприятеля? Дело лишь за тем, чтобы сконцентрировать и очистить химическими способами болезнетворную субстанцию, тот неизвестный яд, который наиболее вдумчивые ученые полагали причиной недуга. Красивые картины рисовались в моем воображении: дюжина бомб разрывается в турецкой крепости, и на следующий день ее можно брать голыми руками, ибо гарнизон не в силах покинуть отхожее место и выйти на стены. Оно же и человечнее, чем кромсать врагов ядрами, дырявить пулями и протыкать багинетами. Незачем убивать тех, кого можно обезоружить, пленить и вылечить, обменяв затем на русских рабов, которых множество страдает в турецкой неволе. А останутся лишние - пускай в ожидании выкупа бьют сваи на Мойке или строят мол в Рогервике.
  Одной из главных забот князя Дмитрия Михайловича была ловля дезертиров, пробирающихся обратно в Россию, и расстреляние оных после вынесения приговора. Мне удалось исходатайствовать некоторой части смертников отсрочку, под претекстом употребления их для обезвреживания невзорвавшихся гаубичных бомб (артиллерийские опыты я возобновил, признаваться же в намерении изучать яды означало навлечь на себя самые мрачные подозрения). Два военных лекаря, избранные мной в исполнители, получили строжайшие наставления о соблюдении тайны:
  - Если хоть малейшая тень мысли у кого возникнет, что немцы православный народ травят, пусть даже приговоренных преступников, - за ваши жизни я полушки не дам.
  Скажу заранее, что ни единая душа не отлетела в результате сих опытов: исключая двух или трех разорванных бомбами, все дезертиры были возвращены генерал-губернатору и надлежащим образом аркебузированы. Впрочем, столь безобидный исход надо признать случайным. Дело в том, что первый же эксперимент напрочь опрокинул мои представления.
  Вода из гнилой канавы, куда стекали все гошпитальные помои после множества гастрических больных, была подвергнута дистилляции: если яд представляет летучий миазм, он должен отгоняться с первыми порциями; если же солеобразную субстанцию - останется в перегонном кубе. Обе фракции оказались совершенно безвредны, в отличие от исходной материи!
  Поиски, куда исчезает болезнетворное начало, продолжались и на следующий год, другие опыты - еще дольше. В конце концов я понял, что яд очень нестоек и не выдерживает кипячения, равно как действия кислот и щелочей, даже слабых, как мыло или уксус. Планы выделить его и употребить для снаряжения боевых припасов отбросил без сожаления - все же нечто отталкивающее заключалось в этой идее. Зато, продолжая наблюдения над больными и предписывая здоровым различные способы предохранения от болезни, со временем удалось узнать о сих недугах довольно много.
  Никакого сомнения не осталось, что дело в воде. В жаркое время года отравляющая субстанция появляется в открытых водоемах. Колодцы безопаснее, но тоже не совершенно надежны. Кипяток, кислый квас или кислое же вино - вот здоровое питье: народные обычаи, как русские, так и древнегреческие, оказались весьма разумными. Выяснилось, что единожды перенесших лихорадку она в дальнейшем не трогала или поражала легко. Я назвал это 'эффектом Митридата': похоже, действие умеренных доз яда вызывало устойчивость к нему. Так нашлось объяснение чрезвычайной заболеваемости и смертности рекрут, в своих глухих деревнях избавленных от продуктов гниения, сопутствующих скученности людей. Рекрутский набор зимой и не меньше года в гарнизонах на привыкание - вот первостепенные требования касательно сбережения людей, наравне с чистотой и правильным питьем. Со временем смертность от гастрической горячки в подчиненных мне войсках удалось снизить во много раз: эта победа до сих пор наполняет меня гордостью, как ни одна другая. Без нее прочие стали бы невозможны, ибо в южных странах болезни способны за одну кампанию погубить целые армии.
  
  Многолетнее сражение с лихорадкой растянулось надолго, осенью одиннадцатого года оно только начиналось. В центре моего внимания находились другие дела. Помимо ординарных занятий командира полка, я составил обширную промеморию для государя с предложением нового начертания и устройства оборонительных линий.
  Невзирая ни на какие договоры с турками, южные пределы России не были безопасны. Тысячеверстная черта пересекала равнину от Ахтырки до Симбирска через Воронеж, Тамбов и Пензу. К северу от нее крестьянин мог спокойно возделывать свою пашню, к югу - земледелие почти отсутствовало. За исключением Слободской Украины и берегов Дона, степные просторы были населены не более, чем северные тундры. Лучшие земли в государстве пустовали. Оборона по Северскому Донцу мало надежна, шайки ногаев проникали через нее. В начале последней войны больших усилий стоило не пустить хана к Воронежу и не позволить ему сжечь корабельные верфи.
  Даже при поверхностном взгляде на карту становилось ясно, что удобнейшая линия защиты от кочевников идет гигантской дугой через Самару-Царицын-Азов-Богородицк-Киев, и я не был первооткрывателем этого рубежа. Начало правильной сторожевой службе на Волге и нижнем Дону положено еще в прежние царствования, большую часть предполья занимали союзные калмыки, и совсем невеликие траты требовались, чтобы закрыть оставшиеся лазейки от враждебной Кубанской орды. Эта линия почти готова. Кроме полусотни верст под Царицыном, остальная часть проходит по крупным рекам.
  Не менее удобна к обороне днепровская граница от Киева до Богородицкой крепости. Вот между последней и Троицком, что у Таганьева рога - слабый участок.
  Если эту сторону надежно закрыть от набегов - пространство, не уступающее крупному европейскому государству, станет доступным для поселения. Сотни тысяч крестьян можно перевести с северных болот и суглинков на тучные черноземы. Создать изобилие хлеба, позволить множеству людей оставить соху и заняться ремеслом или торговлей, споспешествующими народному богатству. Примерный расчет упущенной выгоды от пустующих земель вкупе с прямым ущербом от нападений и излишними расходами на нерационально устроенную оборону даже на меня самого произвел впечатление. Я надеялся, государь тоже признает его убедительным.
  От Богородицка до Таганьева рога по прямой триста верст. Степь между Азовским морем и Днепром сужается клином: сделав шаг вперед, получаем линию от Каменного Затона до устья Берды вдвое короче, по Молочным Водам - еще короче, и в пределе - восемь верст у Перекопа. Потребность в людях и деньгах на оборону границы снижается не соразмерно расстоянию, но все равно существенно. Наоборот, отступая к Донцу, мы увеличиваем протяженность рубежа, коий должны защищать.
  Бывшие владения Сечи Запорожской к востоку от Днепра предполагалось сделать пространством новой линии, с перспективой выдвижения оной вперед при удобном военном случае. Отношение к казачеству у меня было даже не двойственным, а гораздо более замысловатым. По многим причинам, значение казаков мнилось второстепенным; главное место я отводил военным поселениям, по организации близким к регулярной армии. Для их устройства предлагал древнеримскую систему, с выводом на землю старых солдат. Впоследствии, по немцелюбивой моде того времени, сие войско получило название ландмилиции.
  Стратегическое положение Богородицка важно не только для обороны от татар, но и в случае наступательных действий. Есть две методы армейского снабжения. Одна - за счет местного населения (все помнят фантастические тысячеверстные марши Карла Двенадцатого), другая - из тыловых провиантских и амуничных магазинов (по сухому пути плечо перевозок не может превышать ста пятидесяти-двухсот верст, водою - больше). Рассчитывать на местные средства в Диком Поле не приходилось. Опираясь на Белгород, Полтаву и Киев, русская армия, действующая на нижнем Днепре, чрезмерно растягивала пути своих обозов и несла напрасные потери от голода и болезней. Это приводило к неудачам и в давних походах Василия Голицына, и в недавнем - Бутурлина со Скоропадским. Расширение Богородицкой крепости и превращение ее в полноценную тыловую базу большой армии приблизило бы хлебные магазины к войскам на сотни верст. При высокой воде низовья Днепра, почти до устья, попадали в полосу надежного снабжения.
  Почему не Каменный Затон или Хортица, спрашивали некоторые. Двинем провиантские склады еще на сто верст вперед, и Перекоп с Очаковом станут легко досягаемы! Нет, отвечал я. Не всё сразу. Были бы запорожцы на нашей стороне... Пороги в межень приходится обходить по суше. Перебрасывать через них годовые запасы на десятки тысяч солдат трудно и ненадежно, особенно в виду неприятеля. Чтобы совершенно обезопасить операционную линию, на пути к Каменному Затону следует поставить три или четыре малых крепости. Это дело будущего, а пока надо зимовать выше порогов и держать магазины там же.
  Согласно моему расчету, численность армии, действующей на крымских границах, не должна была превышать двадцати, maximum - тридцати тысяч. Продвижение на сам полуостров вынудило бы оставить половину этих сил для защиты коммуникаций. Хватит ли оставшихся против ханского войска? Хотел бы я знать. У себя дома крымцы могли собрать не меньше семидесяти тысяч, а может, и сотню. Пытаться давить их числом, как при Софье - себе дороже. Умом воевать надо.
  
  Когда бы мирный трактат, заключенный Шафировым, оказался прочным, увлеченный северными заботами Петр, скорее всего, не придал бы значения моим пропозициям. Но они попали в царские руки почти одновременно с известием о разрыве договора и новом объявлении войны Оттоманской Портой.
  Назначение меня помощником генерала Бутурлина и комендантом Богородицка, с размещением Тульского полка в сей крепости, отвечало разумному правилу, что податель совета должен сам его исполнять. В ином случае, вероятно, пришлось бы отправиться в Финляндию с Михаилом Голицыным или в Померанию с Меншиковым (в страну Помиранию, как прозвали солдаты, невзлюбившие сию шведскую провинцию за мрачное имя). Впрочем, по настоянию князя Михаила Михайловича, один егерский батальон все же пришлось отдать ему. Меншиков и Шереметев, к счастью, не предъявляли подобных требований.
  Если у меня еще оставались какие-то честолюбивые мечты относительно будущих воинских успехов, от подобных глупостей освободило первое же знакомство с полками расквартированной на Гетманщине бутурлинской дивизии. Ни в одном не было и половины штатного состава. Оборванные, истощенные, вшивые солдаты. Офицеры - немногим лучше. Запах нечистых тел и дух безнадежности, люди ежедневно бежали. Задержка жалованья приближалась к году, и похоже, что плохо поступающие деньги сверх того разворовывались. Матерые полковники не слишком прислушивались к новоиспеченному бригадиру, еще не заслужившему авторитета в их глазах.
  Пытаясь определить тактику своих действий, я долго размышлял, насколько замешан в злоупотреблениях сам генерал. Можно ли рассчитывать на его поддержку в наведении порядка или придется интриговать против него? Пятидесятилетний Иван Иванович Бутурлин был приближенным Петра еще в правление Софьи, и пользовался полным доверием государя. Его карьере повредило пребывание в плену после первой Нарвы. Последние семь лет, из-за неудачного побега, - в шведской тюрьме, что породило в нем ненависть к иноземцам. Грубость, необразованность, пьянство вызывали антипатию при первом знакомстве, однако внимательному взгляду открывались и другие черты: храбрость, прямодушие, несклонность к интригам. Классический пример офицера брутальной формации. Он, конечно, заслуживал упрека за расстроенное состояние войск, но до какой степени? В то время полки были самодостаточными единицами, дивизии формировались только на время кампании. Кроме командующего генерала, на каждую по штату полагались генерал-поручик, два генерал-майора и два бригадира. Бутурлин, будучи сам в чине всего лишь генерал-майора, однолично управлял дивизией в летнем походе, и только к Рождеству я стал его единственным помощником. При таком некомплекте он просто вынужден был чрезмерно доверяться своим полковникам, не вникая в хозяйственные дела. Да и понятия воинские не слишком порицают офицеров, пользующихся дополнительными денежными преимуществами за счет полковой казны. К сожалению, солдаты начинают разбегаться от голода, куда глаза глядят, как только сии 'преимущества' становятся значительными.
  Заручившись предписанием Бутурлина инспектировать подчиненные ему полки, я не преминул поклониться по старой памяти Ромодановскому. Князь-кесарь не был полномочен в делах армии, однако советами для защиты государева интереса способствовал и людей полезных указал. Скоро полковники оказались в моей воле: против наиболее злостных казнокрадов назначили розыск, а трактовать мелкие нарушения остальных можно было различно. Добившись замены явно негодных, прочим я поставил сроки для исправления дел и внушил, что только непрестанный труд и беспрекословное повиновение могут спасти от заслуженной кары. Начало было положено. Не раз замечал: чем энергичнее действия, тем сильнее сопротивление, хотя очень редко случается встретить нечто вроде осмысленной вражды. Обыкновенно мне противостоят силы инерции и хаоса - лень, глупость и своекорыстие.
  Бутурлин провел всю эту зиму в Москве - и слава Богу, иначе его замучили бы жалобами на меня. Мы поделили обязанности: он, пользуясь родственными связями и приближением к государю, выпрашивал у Сената задержанное жалованье - хотя бы амуницией и провиантом, а не деньгами, - мне же надлежало устроить такой порядок, чтобы полученное не разворовали и не сгноили. К весне удалось полки накормить, обмундировать и пополнить рекрутами, пусть не до полного штата.
  Совершенная невозможность справиться одновременно со всеми делами, которых я, по жадности, нахватал, - вот главное ощущение того времени. Начальник мой, будучи не весьма трудолюбив, с готовностью делился своими обязанностями. Вообще, переход на генеральский уровень оказался трудным: не так легко приспособиться к новым масштабам и дополнительным звеньям цепи управления. Обучение войск, охранение Украины от татар, строительство укреплений, казарм и магазинов, борьба с моровым поветрием, обеспечение провиантом и фуражом, строительными материалами и работными людьми, переговоры об этом с двумя генерал-губернаторами и одним гетманом - все не взамен, а в дополнение к прежним моим заботам. Слава Богу, воинских действий не было: чума заставила рассредоточить армии и нас, и турок. Я скоро понял, что взять управляющих с завода - единственный способ, дающий надежду на успех в строительстве и снабжении: они лучше офицеров умеют устроить дело. Задержка вышла с подбором замены Адриану Никитичу, однако в конце концов это удалось. Клементий Чулков, новый начальник казенного тульского завода, не расточил достигнутое, но преумножил: за следующие пять лет отпуск оружия удвоился, несмотря на перевод множества работников в Богородицкие ружейно-артиллерийские мастерские. Козин, впрочем, заставил себе кланяться - что ж, он того стоил.
  - Никитич, - уговаривал я майора, - не прикидывайся стариком! Для истинного мудреца после пятидесяти жизнь только начинается! Возьми за образец Вобана: лучшие крепости он создал на седьмом десятке. Что тебе завод с несколькими сотнями работников, - ты можешь построить целый город!
  В следующем году с громадным облегчением свалил я на него строительные дела. До десяти тысяч солдат и столько же украинских казаков с величайшей поспешностью вели работы.
  
  В ДЕЛАХ И ЗАБОТАХ
  
  Особенности украинской фортификации таковы, что каждое значительное село имеет замок или хоть земляное укрепление, чтобы отсидеться от татар в случае набега. Но крепостей, способных заслужить одобрение взыскательного инженера и достаточно долго выдерживать правильную осаду, - раз, два, и обчелся: в польской части Каменец, все же более защищенный природой, нежели искусством, а в нашей - Киев, благодаря недавним усилиям князя Дмитрия Михайловича. В духе традиций, новая Богородицкая крепость имела не слишком мощные валы, зато пространством многократно превосходила прежнюю и могла служить укрепленным лагерем большой армии. Турки не сделали ничего, чтобы помешать работам, хотя мелкие стычки с ногаями на передовых пикетах случались постоянно, составляя род экзерциции для моих людей. Разумею под 'моими' не один Тульский полк, но и других: я вложил достаточно трудов и самой души своей, чтобы не считать их чужими. Сверх обычного, в каждом из семи пехотных полков устроил егерскую роту, и даже в единственном драгунском - эскадрон конных егерей. Намереваясь вооружить винтовками не менее четверти пехоты, я готовился достигнуть сего в скором времени, после очередного выпуска офицерской и унтер-офицерской школ. На учениях, развлекавших солдат от однообразия строительных работ, испытывались новые эволюции, вымышленные после Прутской баталии: каждый разумный человек понимает, что тактика должна изменяться вослед оружию. Ввиду особенностей неприятеля, новшества касались в основном противокавалерийских действий.
  Первым делом отправились в обоз тяжелые пики, ни разу на Пруте не пригодившиеся. В случае крайней нужды только что взятый на вооружение длинный багинет со втулкой мог заменить пику против конницы, главной же защитой должен был служить огонь. Пехотный строй намного плотнее кавалерийского, и при лобовом столкновении в одного конника стреляют три пехотинца. С учетом свойств новоманерных ружей, исход боя не оставляет места сомнениям. Даже гладкоствольных фузей достаточно, если хладнокровно дать залп с правильной дистанции: когда дым рассеется, уцелевшие кавалеристы будут далеко. Рогатки, в отличие от пик, я оставил, но лишь для ночной обороны лагеря.
  Неразрывность строя и правило постановки всего корпуса в единое каре или единую линию стали моими следующими жертвами. Мощь, достигаемая сплочением огромной массы войск, обесценивалась неповоротливостью. Полковые и батальонные каре доказали способность выстоять против татар и турецких спахиев, а расположение их косой линией в разреженно-шахматном порядке рождало интереснейшие возможности для маневра в бою. Дальнобойные винтовки позволяли вести фланкирующий огонь по неприятелю, атакующему соседний полк, или ставить его под перекрестный обстрел с двух направлений. Для управления изолированными частями войска в такой конфигурации, я позаимствовал у моряков флажковую азбуку и дополнил оную цветными фейерверками, обозначающими важнейшие сигналы. При необходимости строй малых каре легко развертывался в линию (или две, по усмотрению командующего). Разрывы между батальонами перекрывались огнем, позволяя пропускать свою кавалерию и останавливать чужую.
  Неуказные экзерциции служили одним из важных пунктов многочисленных доносов на меня во все инстанции, вплоть до государя. Весьма напряженная обстановка после устрашения казнокрадов не позволяла расслабиться: десятки глаз нетерпеливо следили за мной в ожидании малейшей ошибки. Наибольшее негодование вызвала передача провиантского дела в полках кригс-комиссарам и солдатским артелям (строевых офицеров полностью освободили от сих забот). Однако улучшение кормежки и сокращение побегов оказались слишком очевидны, чтобы выступать против этого открыто. Бессильная злоба врагов проявлялась слухами и анонимными кляузами, обвиняющими 'латынского еретика' в безбожии, чернокнижничестве и колдовстве. Только ябеды сии вышестоящими воспринимались правильно, а солдатами - парадоксально: многие верили им и проникались надеждой на победу при помощи чародейства. Простые люди - как дети, из любого пустяка они готовы сотворить сказку. Взять, например, случай с утонувшей гаубицей.
  Помимо обыкновенных учений, полки по очереди упражнялись в действиях на воде: амбаркации, гребле и десантировании с казачьих чаек. Более полусотни этих чрезвычайно легких и быстрых судов мы получили от гетмана Скоропадского. Вызванные из Таврова корабельные плотники долго ломали головы, соображая, как устроить в чайке настил под полковую пушку. Даже с дополнительным креплением, солиднее трехфунтовки ничего втеснить не удавалось. Для возмещения недостатка в огневой силе мне построили малые канонерские лодки примерно таких же размеров, но с гораздо прочнейшим набором корпуса, специально под полупудовые гаубицы собственной инвенции. Эти мощные, хотя не слишком точные орудия оказались к месту в речной флотилии: попадание гаубичной бомбы чувствительно даже для линейного корабля. Суда строятся так, чтобы выдерживать удары снаружи, а не изнутри. Взрываясь через долю мгновения после того, как проломит борт, бомба отрывает обшивку от каркаса и взъерошивает ее щелястым решетом на сажень вокруг. А что она может натворить на палубе гребного судна... Крупные галеры гарантированно обездвиживаются двумя попаданиями.
  Так вот, одна из канонерок перевернулась прямо на днепровском фарватере, после того как тяжеловатое все же для такой лодочки орудие сорвалось с привязи и съехало к борту. Каким-то чудом все выплыли, и артиллерийский офицер под моим пристальным взглядом погнал ротозеев скорее вылавливать потерю. Следующим утром измученная команда все еще была на реке: никак не получалось обвязать гаубицу на дне.
  Пришлось мне самому нырять с канатом на шесть сажен. Солдаты быстро расцветили серенькие полутона реальности яркими красками фантазии. Через пару месяцев байки об этом травили аж в двух вариантах. В одном я превращался то ли в рыбу, то ли в сказочное существо, в другом - сорокапудовая бронзовая махина всплывала по мановению моей руки. Выбирайте, что больше нравится.
  Но если б россказни о колдовстве были правдой, я бы употребил сверхъестественные способности не для водных фокусов, а более тривиально - чтобы добыть денег. Ни благоволение государя, ни старания Бутурлина не могли сделать денежный ручеек полноводным, он то и дело пересыхал. Старались получать все необходимое с Гетманщины натурой, - это было тяжкое испытание моих дипломатических способностей, ибо малороссияне выдумывали тысячу причин ничего не давать, вопреки царским указам. Действительно, казаки обязаны монарху только службой, а не податями. Постепенно я освоил искусство обмена служебных поблажек на лес и провиант. Нелепость этой системы приводила меня в крайнее раздражение, как и иммунитет местных жителей от рекрутских наборов: оставалось только зубами щелкать на 'гарных парубков', как волку на ягнят из-за высокой ограды. Попробуй забрить в солдаты - крику будет на всю державу. Несправедливое распределение государственных тягот бросалось в глаза.
  Правда, гетманским казакам собственная старшина давала попробовать, почем фунт лиха, а вот запорожцы, бывши царскими подданными, жили на такой льготе, что ни великорусским, ни любым европейским крестьянам во сне не приснится. Податей - нет, служба - по своей охоте, начальство - кого сами выберут, земли плодороднейшей - сколько пожелаешь бесплатно, рыбы в реках и зверя в зарослях - несчитано... А послушать стоны о московской кабале и тиранстве - можно подумать, 'клятыи москали' на панщину их гоняли. В чем же она, 'неволя московская'? Ответ прост: запретили самовольно ходить на поляков и турок, да обирать купцов на Днепре. Добычи не стало, а работать степные 'лыцари' не очень любят. Народишко в Сечи примерно такой же собирался, как у флибустьеров Вест-Индии или Мадагаскара, - попробуй-ка тех на пашню посадить, что в ответ услышишь? Зато и судьбы схожи: где теперь Тортуга, там же и Сечь. Были, конечно, в старину герои... Да только настоящие запорожцы, оборонявшие Украину от ляхов и татар, сложили буйны головы, либо состарились и умерли, как Палий. Новое поколение, кто наводил крымцев на родную землю, не смущаясь картинами, подобными виденной мною на богуславском шляхе - выродившиеся потомки разбойников и предателей, той накипи, которая остается после гибели сначала лучших, потом лучших из оставшихся, потом лучших из худших - и так много раз, пока не уцелеют одни шкурники.
  Иногда мне кажется, что свобода - такая же лимитированная субстанция, как деньги. Чтобы одним добавить, надо у других отнять. В масштабе сословий это особенно заметно. 'Злотая вольность' польского фасона, предмет тайных мечтаний гетманских полковников и сотников, неотделима от священного права мордовать хлопов, как душе угодно, - и простые казаки обоснованно опасались за свое будущее, равно не доверяя ни мазепинцам, ни верным царю людям. На дисциплину эта шатость влияла не лучшим образом, порядка было мало даже по меркам иррегулярных войск. Гетману не удавалось собрать и половины списочного числа казаков, причем являлась на службу только самая убогая голытьба, не способная откупиться от постылой обязанности. В последнем походе единственным успехом Бутурлина и Скоропадского стало повторное разорение возобновленной запорожцами Сечи.
  Некоторое время после Прутской кампании главные сражения происходили не на поле брани, а при султанском дворе. Визири менялись то и дело: каждый принимал власть только затем, чтобы вскоре оказаться свергнутым и удавленным. Счастливый его соперник вскоре следовал тем же путем. За полтора года турки трижды объявляли войну России, и дважды Толстому удавалось подкупом и уговорами склонить их к миру, безо всяких воинских действий. Наконец, партия войны возобладала над любителями кейфа, кальяна и гарема. Взятки больше не помогали. Дамад Али-паша слишком хорошо понимал, что лишь победа над 'проклятыми гяурами' способна упрочить его положение и избавить от судьбы предшественников. Русского посла вновь заключили в крепость, оттоманская армия открыто готовилась к походу на Азов и Троицкий порт.
  Главную цель военных приготовлений не имело смысла скрывать, она была слишком очевидна. Только добраться до нее туркам непросто. На первый взгляд, превосходящий флот позволял визирю высадиться где угодно, хоть под самым городом. Но так рассуждать - значит совершенно не знать Азовского моря.
  На северном его краю не то что корабли, даже крупные шлюпки цепляют дно за полверсты от суши. Восточный берег - сплошные заболоченные плавни, заросшие камышом. Пехота может преодолеть сии препятствия, но что делать с осадным парком? Строить причалы длиною в эти самые полверсты? Так придется доставить и опять же разгрузить материалы в достаточном количестве на неподготовленный берег... В общем, замкнутый круг. Разорвать его можно, однако усилия и затраты будут несоразмерны. Тем более, преимущество в гребных судах на стороне русских. Как в прошлую войну донские казаки во главе с самим царем абордировали корабли во время перегрузки провианта на плоскодонные тумбасы - думаю, обе армии не забыли. Проще и безопасней доставить тяжелую артиллерию в Крым или на нижний Днепр и по хорошей, удобной дороге везти оттуда. Значит, армии турецкой тоже нет другого пути: без надежного прикрытия пушки будут просто подарены царю.
  Вот тут дивизия регулярных войск, подкрепленная изрядным количеством казаков и занимающая позицию у днепровских порогов, могла составить очень серьезную угрозу туркам. Настолько серьезную, что мимо пройти никак нельзя: коммуникации будут под ударом. Ежели вдруг под Азовом конфузия - ретирада окажется смертельно опасной.
  Эта косвенная защита приморских крепостей была сильнейшим аргументом в пользу моего прожекта в глазах государя. Неприятелю пришлось бы отделить значительный корпус для прикрытия фланга, а то и вовсе начать кампанию с осады Каменного Затона и Богородицка.
  Единственная неувязка состояла в том, что каменнозатонский комендант мне не подчинялся. В первоначальных планах многие подробности были упущены - и благополучно урегулированы потом в соответствии со здравым смыслом, однако до этой руки не дошли. С полковником Созоновым поладить не удавалось. Понятно, что после приведения дивизии в христианский вид у меня образовалась репутация жестокосердного тирана, а становиться под тяжелую руку никому не хочется. Тем не менее, в преддверии войны все споры о полномочиях должны прекращаться во имя общей пользы, даже если государь, за недосугом, не установил правильный порядок подчинения. А этот упрямец признавал ближайшим своим начальником князя Дмитрия Михайловича, и совместные действия с соседом требовалось согласовывать через Киев. Он, может, еще послушал бы Бутурлина, однако генерал-майор ушел с половиной дивизии к Изюму в подчинение Петра Апраксина, защищать Украину от ногаев.
  Июнь тринадцатого года был необыкновенно щедрым на грозы: чуть не каждый день громыхало, - и столь же тяжелое предгрозовое напряжение я чувствовал, читая доклады лазутчиков. Раскаявшимся изменникам обещано было прощение; многие мазепинцы и запорожцы пользовались этим, чтобы вернуться на Украину. Другие казаки, наоборот, бежали от нас к ним. Постоянный людской круговорот не оставлял возможности скрыть от неприятеля что-либо важное, в равной мере для обеих сторон: засылать шпионов в таком положении на редкость просто. Но долгое балансирование между войной и миром сослужило нашим 'начальным людям' плохую службу. Многие считали, что турки и на этот раз только пугают, чтобы добиться уступок в переговорах, и готовились отражать лишь очередной набег крымцев, хотя каждую неделю получали сведения о прибытии новых войск в Крым или Очаков.
  Умножились мелкие татарские отряды в степи, казачьи разъезды не рисковали отдаляться от крепости. Турецкие галеры и чайки запорожцев видели в таких местах, куда они давно не поднимались. Невместно мне было требовать сикурса Каменному Затону, когда начальник сей крепости не ожидал неприятеля и отказывался от подкреплений, отговариваясь теснотою, но пришлось пренебречь приличиями. После долгой переписки, Бутурлин приказал оставить в Богородицке соразмерный гарнизон, в Каменный Затон ввести дополнительно два полка, а казакам стать у порогов для промысла над неприятелем и обороны коммуникаций. Немедленно по получении сего я посадил егерей на суда и отправился вниз по реке.
  Хотя воды было много для этого времени года, все равно у Ненасытца артиллерию и провиант пришлось перетаскивать сушей, пока составленная из казаков и азовских матросов команда сплавляла через пенные буруны пустые чайки. Еще день - крутые берега расступились, по левому борту открылась равнина Великого Луга. Сказочно богатые места, где в дремучих травах зайцев и дроф можно ловить руками, мед качать бочками, груши и вишни растут в изобилии, никем не сажены, 'дике порося' сигает из-под ног на каждом шагу, а пастбища - как хвастался один днепровский лоцман, 'загонишь волов, тильки роги мриют'. Правда, волов тут пасти некому, одни тарпаны и сайгаки кормились круглый год: травы в рост человека, засохнув на корню, зимой оставались над снегом. Благодатнейший, но совершенно безлюдный край. Его несчастьем было расположение на самой границе ханских владений.
  Пушечный выстрел далеко разнесся над водой: провожавший нас по берегу казачий отряд имел сообщить что-то важное. Посыльная лодочка скользнула туда и обратно. Вместе с полковым адъютантом на палубу флагманской скампавеи поднялся босой чумазый оборванец в одном исподнем, с распухшей от комариных укусов рожею, и доложил:
  - Господин бригадир! Крепость Каменный Затон взята неприятелем. Я один спасся.
  - Ты кто такой?
  - Подпоручик Степан Чеботарев.
  Человек вытянулся, как по команде 'смирно', грязные пятки шлепнули друг о друга. Строевую выучку не подделать - похоже, не врет. Но как, черт возьми?! Не Бог весть какая твердыня, однако несколько дней могла держаться против осадной армии. Хотя бы то время, что нужно для устройства батарей и серьезной бомбардировки. Турки - не французы, ловкости не хватит брать крепости через coup de main.
  - Рассказывай, как все было. Кратко, по делу.
  - Третьего дни ватага запорожцев явилась. Дескать, сбежали от турок, хотим принести вины государю, по милостивой царской грамоте прощение получить желаем. Оружие положили, честь по чести. А ночью... Не иначе, у них в гарнизоне сообщники нашлись - выбрались из-под замка и перебили часовых на воротах. А там уже турки ждали. Не знаю, степью пришли или Днепром: десятка полтора чаек, таких, как у вас, на реке видел.
  - Погоди-ка. Пятнадцать чаек - это семьсот человек, у вас в гарнизоне больше было. Сколько людей у неприятеля?
  - Так темно ж, разве сосчитаешь... Может, и больше - тогда, значит, степью... А по правде, сильного перевеса у них не имелось: наутро мы половину крепости еще держали.
  - Что за турки? Откуда?
  - Янычары из Бендер.
  - Точно?
  - Когда переговоры были, ихний ага так и сказал. Я, мол, от Измаил-паши бендерского...
  - Созонов что, капитуляцию с ними подписывал? Ему же после такого позора быть без головы! Про...л крепость!
  - Уже, господин бригадир. Турки нас выпустили - фузеи отняли, оставили только шпаги офицерам. Пошли мы пеши, а ввечеру джамбулуцкие ногаи наехали... Кого саблями посекли, кого повязали. Господин полковник, видно, не в себе был, задрался с ними... На части его изрубили, и поручика Винтера тоже, что за него заступался. А головы в мешок поклали, верно для хана.
  - Что же твоя голова на месте? И не повязали...
  - Которые полоняников стерегли, грабить стали. Одёжу забирали, до исподнего. А кто уже ограблен, на тех не больно смотрели - я в заросли потихоньку и упятился.
  Честно говоря, мне не удалось избежать растерянности. Слишком лихо начинался первый самостоятельный поход. Рассуждая формально, вина за происшедшее несчастье вряд ли могла быть возложена на коменданта соседней крепости, но по совести - я сделал не все, что мог. Теперь следовало немедленно принять меры к возвращению потерянного. Ну почему русским свойственно любую войну начинать с неудачи?
  - Евсеев, проводи подпоручика. Умыть, одеть и накормить! Господин капитан, идем на Томаковку. Просигналь флотилии. После высадки - штаб-офицеров ко мне на совет. Казачьих - тоже.
  Неприятель, несомненно, был извещен татарскими всадниками, наблюдавшими наш караван с береговых высот, и предупредил мои планы. Утром, как только рассеялся туман, дозорный с макушки холма на Томаковском острове крикнул, что верстах в пяти вниз по течению видит лодки. Я предпочел бы драться на берегу, но не на этой позиции, а впрочем, готов был к любому обороту событий.
  Бой малых гребных судов совсем не похож ни на морской, ни на пехотный. Это отдельный вид военного искусства. Зыбкое основание затрудняет прицельный огонь, недаром царь Петр при атаке с лодок предпочитал абордаж. Как, кстати, и запорожцы, приближавшиеся к нам на тех самых чайках, о коих говорил Чеботарев. Саженях в двухстах за ними, второй линией, двигались полдюжины турецких каторг и кончебасов, много крупнее казачьих суденышек. От четырех до шести пушек на палубах - есть чем поддержать союзников. Да и к ретираде их не допустить: опять, как под Белой Церковью, сыны аллаха ставят гяуров в первые ряды. Убьют - не жалко.
  Вопреки традиции, я сделал ставку на огневой бой. У меня, хоть лодочки мелковаты, артиллерии поболее, чем у турок: дюжина гаубиц и два десятка трехфунтовок. Впору сражаться с целым фрегатом. В первой линии, выгнутой дугой в сторону неприятеля, канонерские суда. Во второй, на изрядном удалении - с пехотой.
  Каким бы ни было мое отношение к воровским казакам, храбрости у них не отнимешь. Надо иметь большую силу духа, чтобы так решительно атаковать превосходящего противника. Расстояние сокращалось. Солдаты, по сигналу, перестали грести. Все замерли, только канониры копошились у пушек. Огонь! Картечью - со ста шагов! Слаженное движение весел нарушилось. Ругань, крики раненых. Ответные выстрелы из ружей и полуфунтовых фальконетов. Наша линия двинулась назад - сначала потихоньку, потом быстрее... Благо, нос и корма у чаек одинаковы, достаточно гребцам пересесть. Простодушные неприятели ожидаемо кинулись следом: откуда знать, что сей маневр измышлен заранее, дабы подольше держать их под обстрелом. С дистанции пистолетного выстрела картечь и винтовочные пули наносят страшный урон. Запорожцы - непревзойденные бойцы в рукопашной, они пытаются свалиться на абордаж. Мне это невыгодно, и я подготовил контрдействия. Ручные гранаты летят в ближайшие вражеские лодки. Десятки гранат. Половина в воду, но не беда. Тех, что попали - достаточно. Гребцы вскакивают на банки, кто не успел - получают по дюжине осколков в ноги. Пробоины в днище небольшие, но суда постепенно начинают тяжелеть... А им еще отступать под огнем.
  Линия моих канонерок искривилась в обратную сторону, теперь она вогнутая, как зеркало в ньютоновском телескопе, и сгрудившиеся неприятельские чайки - в фокусе траекторий прыгающих по воде ядер. Летят острые щепки, борта трещат, днепровская вода краснеет от крови. Таким боем можно бы гордиться. Если б не своих били.
  Турецкие артиллеристы тоже стреляют, но не слишком точно. Далеко. Галеры отстали от первой линии, стремительно нас атаковавшей и так же стремительно разбитой. Теперь им благоразумнее было бы отступить, однако в горячке боя руководствоваться разумом способны немногие. Впечатление такое, что у турок нет единого командования, - по крайней мере, оно никак себя не проявляет. Капитаны сами решают, продолжать ли баталию. Одни осторожно постреливают издалека, другие идут вперед. Наши лодки шустро ретируются, словно рыбья мелюзга от щуки: тяжелый форштевень или бревноподобное весло легко проломят борт при столкновении. Это не бегство. В ход идут гаубичные бомбы, весом полтора пуда каждая.
  Ядро имеет свои преимущества: оно рикошетирует как камешек, пущенный мальчишкой, и канонирам сходит с рук неточность наводки по дальности. Инерционный воспламенитель оперенной бомбы срабатывает при первом ударе о воду. Шансы поразить маленькую верткую чайку слишком малы, - разве на такой дистанции, что пришлось бы опасаться собственных осколков. Сорокавесельная галера - вот это прекрасная мишень. Клубы порохового дыма вспухают на ее боках, взрывы кромсают фальшборт... Есть попадание в гребную палубу! Часть весел по левому борту бессильно плюхается в воду. Судно теряет ход, постепенно разворачиваясь. Гребцы не виноваты, им просто не повезло. Следующая бомба сбивает тяжелую пушку на баке. Молодцы! Надо запомнить, чей выстрел. У меня почти нет опытных канониров, и орудия наводят ученики артиллерийской школы, большей частью - безусые юнцы. Эта кампания им вместо экзамена.
  Гранаты летят на палубу, кованые кошки впиваются в галерный борт. Как ни старайся, все не продумаешь: надо бы казачьи сабли на такой случай. Винтовка со штыком для абордажного боя мало пригодна. Но турки, похоже, оглушены. Серьезного сопротивления не оказывают.
  Приказываю рулевому обогнуть захваченное судно. В сотне сажен левее добивают еще одну каторгу. Наши тоже две... нет, три лодки разбито, соседние подбирают с воды солдат. Таким скорлупкам одного ядра с лихвой хватает. Прямо по курсу галера с поврежденной кормой пытается выйти из-под огня. Не получится: ее явно догоняют. Много дальше, уже вне досягаемости, уходят остальные турки и несколько уцелевших запорожских чаек. Те, кто держался в тылу.
  Бой идет сам по себе, без моего вмешательства. Сейчас оно, скорее всего, излишне. Все, что следовало, я сделал до баталии и в начале ее, теперь надо просто не мешать людям драться. Когда залпы умолкают, распоряжаюсь вернуться на Томаковку: надо исправить повреждения, оставить под надежной охраной трофеи и пленных, наконец позавтракать. Неприятель появился так рано, что котлы с кашей пришлось бросить на берегу.
  Вот только захваченные галеры могли отбить аппетит даже у бывалых воинов. Запах от них... Истинно - дух рабства. В нашей армии, по утвержденному государем регламенту, солдатский нужник используют два дня (до Прута было три), потом закапывают и устраивают новый. У турок гребцы прикованы, а дерьмо за ними убирают... Не знаю, наверно - когда мешает грести. Прошу простить за неприглядные подробности. У нас на веслах солдаты, и такого безобразия нет, хотя люди тоже не свободные. Неволя имеет множество градаций. Вот однажды знакомый мне по нарвской осаде генерал-майор Гинтер предложил царю во избежание побегов ставить рекрутам клеймо на лице каленым железом. Как ни мало уважения имел Петр к правам и достоинству подданных, сию пропозицию не одобрил и весьма недоволен был выдумкою просвещенного европейца, хотя круговую поруку под кнутом и кандалы использовать не стеснялся.
  Кстати, кандалы, с гребцов снятые, тут же пригодились для пленных. Пока мои слесари и кузнецы возились с цепями, Ефим Мордвинов попытался решить судьбу их бывших носителей.
  - Александр Иваныч, нам на осадные работы люди понадобятся...
  Я посмотрел на чудовищно грязную разноязыкую толпу. Наверно, все народы, обитающие вокруг Черного моря, в ней были - и не только, вон даже негры есть. Каждое племя норовит собраться отдельной кучкой. Больше всего, конечно, наших малороссиян. Тут же болгары или сербы, речь звучит похоже на русскую, но понять трудно. А это явно греки: хотя их язык я не осилил, на слух узнаю. В стороне, под большим деревом - не знаю, кто такие. Черкесы или грузины, наверно. Интересно, турок за преступление может на галеру попасть? Теоретически их религия запрещает держать единоверцев в рабстве, но это не всегда соблюдается...
  - Толмача сюда.
  Мода говорить голландским или немецким наречием не вышла пока за пределы царского двора. Из чужих языков в России лучше всего знают татарский. С турками (или их рабами) на нем тоже можно объясниться.
  - Ефим! Объяви, а кто не знает по-русски - пусть толмач переведет, что я им всем даю волю. Кто хочет остаться с нами, в нестроевой команде или в рабочей слободке под Богородицком, тех будем кормить по солдатскому рациону. Остальных угощаем сегодня, перевозим на берег - и прощай.
  - Господин бригадир, пропадут же! Куда им идти?!
  - Их дело. Вижу, ты хочешь всех забрать...
  - А что плохого?
  - Из одной неволи - в другую... Сами пускай решают. Мне надо за себя долг отдать.
  - О чем ты, Александр Иваныч? Какой долг, кому?
  - Хрен его знает, кому. Богу, наверно. Делай, как я сказал!
  - Будет исполнено!
  Звон железа заставил меня обернуться. Только что закованный турок - судя по холеной бороде, не рядовой матрос, - бросившись ниц в нескольких шагах, что-то кричал по-своему.
  - Чего ему надо? Ну-ка, переведи.
  - Господин бригадир, он хочет сказать русскому паше... Виноват - вам хочет сказать что-то важное по военной части.
  - Пусть говорит.
  - Он просит его расковать и отпустить на волю за это.
  - Не на турецком базаре, чтобы торговаться. Заслужит - отпущу, соврет - голова с плеч. Ну?!
  Пленный, спеша и спотыкаясь, заговорил - толмач переспросил, не поняв сразу. Повернулся ко мне:
  - Караван ластовых судов идет из Очакова, с осадной артиллерией. Они ее под Каменный Затон везли, да казачий атаман похвалился крепость без пушек взять, хитростью. Так что теперь на полпути где-то...
  - Стой. Ефим, пошли человека за Шепелевым, пусть к моему шатру приходит. Этого я забираю.
  Степан Шепелев - один из тех гвардейских офицеров, что достались мне по государеву указу после Лесной, из гошпитали. Он получил две пули в лицо: одна выбила правый глаз, другая изуродовала нос, - но выжил, сохранил боевой дух и не превратился в калеку. Должность полкового квартирмейстера пришлась ему впору. Напомню, что на квартирмейстерской части лежит не только забота об организации маршей и размещении войск, но еще изучение местности, составление карт, засылка лазутчиков и допрос пленных. Бывает, что человек с каким-либо физическим недостатком настолько стремится взять реванш над природой и доказать свою годность, что оставляет здоровых соперников далеко за флагом. А при допросах внешность Степана явно служила преимуществом: с таким лицом дыба не нужна, глянешь на допросчика - сразу язык развязывается.
  Слова моего турка подтвердили другие. Для вящего соблазна, еще и провиант вместе с пушками. Три дня назад караван находился у кызыкерманских развалин. Сто тридцать верст вниз по реке.
  Осадный парк, будучи захвачен, мог однозначно решить в нашу пользу дело о возвращении Каменного Затона и разрушить дальнейшие неприятельские планы. Конечно, у султана достаточно артиллерии помимо этой, но как скоро ее смогут собрать и доставить? Потерянное время невосполнимо. Зима в степи бывает весьма суровой, море Азовское замерзает на три или четыре месяца. Погубить армию здесь легко. Скорее всего, оказавшись перед опасностью затянуть осаду Азова до глубокой осени, османы отложат ее на будущий год.
  Не будь у меня речных судов, не стоило даже пытаться. Четыре дня марша до Кызыкермана. Турки успеют увезти пушки в безопасное место или укрыть за надежными укреплениями. Но на лодках пехота обретает подвижность, недоступную даже кавалерии. Если грести в три перемены, да по течению, и продолжать движение ночью...
  Да! Атаковать надо завтра. Известие о сегодняшней баталии они получат вечером, и за ночь ничего предпринять не успеют. По словам казаков, на левом берегу всего три или четыре удобных места для выгрузки тяжестей: проскочить их в темноте опасности нет. К тому же, ночь будет лунная. Я решился. Еще до полудня флотилия оставила остров.
  Спирька разбудил меня, как было приказано, с первыми признаками рассвета. Извилистая цепочка фонарей на мачтах уходила в легкий туман: рулевым приказано было держаться строго в кильватер. Утомленные солдаты гребли вполсилы. Ночью быстрее нельзя. Казак-лоцман размеренно вонзал в воду шест, чтобы нам не наскочить на мель ненароком. Когда туман растаял под солнцем, колонна остановилась, поджидая отставших. Посланные вперед под образом запорожцев разведчики вернулись и доложили о неприятеле. Скоропоспешный военный совет собрался на палубе скампавеи.
  - Преимущество в артиллерии у нас: турецкие осадные пушки не монтированы на судах, лежат мертвым грузом, - отстаивал свое мнение секунд-майор Непогодин, - Можно их захватить с воды, и незачем лезть на сушу драться с янычарами!
  - Кабы суда посреди реки на якорях стояли, все бы с тобой согласились! - спорил Мордвинов. - Они ж у самого берега - турки их приткнут прямо к земле, как только нас увидят, и что получим? Те же янычары заберутся на них, и вот она, рукопашная с превосходящим неприятелем! Для ружейного огня никакого удобства нету, всё закрыто. Атаковать с воды корабельную стоянку - чистая гибель, по берегу надо заходить!
  - При таком численном превосходстве неприятеля атаковать его с решительными намерениями нельзя с никоторой стороны. - Хладнокровно рассуждал подполковник Вюрц, из московских немцев. - Лучшее, что можно сделать, это разбить ластовые суда артиллерийским огнем в упор или забросить на них зажигательные снаряды. Пушки и ядра туркам придется поднимать со дна, а запасы пороха трудно возобновимы. Две-три недели мы выиграем.
  Я слушал дебаты, одновременно разглядывая подробную карту днепровских берегов, коей обязан трудам Шепелева и учеников офицерской школы, все прошлое лето выезжавших на топографические съемки под видом казаков.
  - Смотрите сюда. Вот эта луговина очень удобна для боя, а высаживаться можно здесь, выше по течению. У берега камыши, но узкой полосой. Не помешают. Численное превосходство турок умеренное: как уверяют языки, Измаил-паша увел большую часть войска к Каменному Затону. Сейчас он на полдороге. Так что против двух с половиной тысяч наших егерей неприятель имеет тысяч пятнадцать, половина - обозники, как обычно. Считая только бойцов, получим примерно три к одному. Совсем не страшно.
  Можно еще улучшить эту пропорцию. На судах оставим канониров и по две пары гребцов, чтобы спустились к турецкому лагерю и корабельной стоянке, стали против них и обстреляли. Тогда часть турок останется у шатров и на берегу, полагаю - от трети до половины. Сможем мы остальных опрокинуть?
  - Без сомнения, Александр Иваныч! Опрокинем и истребим!
  - Сможем, господин бригадир, если не помешают непредвиденные случайности. Не слишком ли опасно отправлять лодки вниз? При неудаче десанту некуда будет ретироваться.
  - Неудачи быть не должно. Но давайте оставим половину судов на месте высадки - те, на которых нет пушек. В случае конфузии этого хватит. А ты, Федор, что думаешь?
  - Осилим, если высадимся без помех. Главное, передовому батальону стать в строй до контратаки турок.
  - Вот ты с первым батальоном и пойдешь. Диспозиция следующая...
  Я слишком оптимистично оценил численность турецких войск, раза в полтора оную преуменьшив. Но настоящих янычар, которых только и следовало принимать всерьез, оказалась малая часть среди толпы иррегулярных башибузуков. Вообще, европейские описания баталий с турками часто вводят в заблуждение относительно их воинских качеств. Громадная империя, раскинувшаяся в трех частях света, не могла бы ни возникнуть, ни существовать без достойной армии. Педантам, презирающим слуг султана за то, что они строем не ходят, рекомендую встретиться с ними в бою. Когда поляки и цесарцы объявляли, бывало, о победах над неприятелем, превосходящим в четыре или пять раз, обыкновенно забывали упомянуть, что большую часть сих 'бесчисленных турецких полчищ' составляли погонщики мулов. Обоз у османов часто обширнее самой армии, либо по меньшей мере равняется ей. Правда, войска могут очень различаться по боевым способностям: ополчения, набираемые султаном во время войны, мало пригодны для правильной баталии, хотя иногда бывают неплохи в рукопашной. Иное дело - янычары и спахии. Сии отборные и прирожденные воины оружием всех видов владеют лучше европейских солдат, а в храбрости никому не уступят. Присущий магометанской религии фатализм пронизывает их отношение к жизни и смерти. Соглашусь, что слабое место магометан - отсутствие правильного строя, это мешает им маневрировать в бою. Но чрезмерно жесткий строй, присущий регулярным армиям, тоже не всегда уместен - сие зависит от обстоятельств.
  Наше построение, по условиям местности, было не совсем обычным. Старый, испытанный и надежный Тульский полк я развернул в одну четырехшереножную линию, а сводный батальон, составленный из егерских рот других полков, поставил в каре за левым флангом, обращенным к степи. Дрейфующие по Днепру канонерки поддерживали правый фланг, упирающийся в реку. Впервые (и с великим успехом) новые гаубичные бомбы использовались против пехоты.
  Конечно, наибольшие потери причинили неприятелю егеря. С четкостью хорошо отлаженного механизма - одна шеренга стреляет, три перезаряжают - на дистанции, почти недоступной для ответного огня, они хладнокровно и деловито сеяли смерть. Но с каждым звуком гаубичного выстрела турки косились влево, откуда с жутким визгом, переходящим в вой, приближалась черная точка, выбирающая очередные жертвы. Канонирам сказано было припасов не жалеть. Вражеская толпа представляла достаточно обширную цель, чтобы даже с воды не давать промаха. Мужество неприятельское сокрушалось сим обстрелом еще сильнее, нежели плоть, и его хватило ненадолго.
  На дальнем от реки фланге, куда бомбы не долетали, бой долго колебался на шаткой грани. Пользуясь многочисленностью, османы охватили нашу слишком короткую линию и попали под огонь каре, поставленного на этот случай. Правда, я ожидал здесь атаки кавалерии, но, против всякого вероятия, у турок ее совсем не оказалось: Измаил-паша, видимо, забрал спахиев с собой. Только ногайские всадники крутились вдалеке, не подставляясь под выстрелы. Как только винтовочный огонь ослабевал, янычары шли в атаку, и несколько раз были близки к успеху. В конце концов, их силы иссякли, и они отступили - даже не к лагерю своему, а прямо в степь.
  Теперь - вперед! Сдвоив ряды и сверкая остриями багинетов, линия двинулась к шатрам, белевшим через редкий кустарник верстах в полутора. Они нам достались без сопротивления, трудность состояла лишь в том, чтобы не пустить солдат грабить. Я пригрозил лично застрелить каждого сукина сына, который самовольно выйдет из строя. Это подействовало. Все знали мою щепетильность в исполнении обещаний. Еще сотня, другая саженей - и вот он, берег! Груженые барки и кочермы не успели сняться с якорей, наши чайки с трехфунтовыми пушками стерегут фарватер. Успех самый полный, какой только можно вообразить - исключительно благодаря тому, что до вчерашнего дня немногочисленную русскую флотилию враги вообще в расчет не брали, разделили свои силы и расположились на Днепре беспечно, как на Босфоре. Будь у них укрепленный лагерь и береговая батарея - ровно ничего бы у меня не вышло.
  Дело еще не окончено. Множество турок, прижатых к реке, укрылось на судах. Можно, разумеется, с ними покончить при помощи артиллерии, только мне сей караван нужен целым. Найдись непримиримый янычарский ага, желающий испортить победу гяурам - лучшее, что он мог бы придумать, это поджечь или затопить его. Кстати, если вражеские корабельщики вздумают разом отойти от берега и пробиваться в Очаков, большинству это удастся: мы не сумеем остановить всех.
  Требую пленных. Их мало, большая часть с ранениями в ноги: остальные сумели убежать от медленно наступающей пехоты. Выбираю своим посланцем важного старика в зеленой чалме, похоже - духовное лицо, вроде полкового священника. Мои условия предельно просты. Кто хочет - пусть уходит, остальным смерть. Опираясь на нашего толмача, мулла хромает по берегу, выкрикивая хорошо поставленным голосом соблазнительный призыв к миру. Странная парочка, обнявшись как влюбленные содомиты, бредет все дальше вдоль линии судов, и за спиной ее начинается движение. Сначала немногие (самые смелые или самые трусливые?) выбираются на сушу, оглядываются на грозных егерей и беспрепятственно ускользают к далеким холмам, где скачут ногаи. Их пример вдохновляет остальных: вот уже целые толпы сыплются в воду, лезут вверх по склону, бегут тяжелой рысью под смех и улюлюканье солдат...
  - Стой! А этих не выпускать!
  Гребцы, из турецких христиан, поддались общему потоку. Объясняю, что угроза смерти их не касается, и соглашение - тоже, ибо я с ними не воюю. Пусть остаются на месте. Без них у меня людей не хватит для управления судами.
  Седобородый грек степенно подошел и поклонился в пояс, принимая на себя переговоры от имени корабельщиков. Жаль, что я так и не выучил греческий. Или турецкий. Не люблю говорить через толмача.
  - Очаковские и аккерманские греки во имя Христа нижайше просят высокочтимого генерала не губить единоверцев и не принуждать их к службе: буде сие случится, турки потом жестоко отомстят несчастным. Если вам угодно забрать эти жалкие лодки, семьи владельцев будут обездолены: они бедные люди и добывают себе пропитание веслом и парусом.
  - Мой чин - бригадир. Скажи ему... Нет, лучше спроси вот что: много они думали о Христе, когда везли турецкие пушки убивать русских? Теперь извольте то же самое делать для нас. Под страхом, если не хотите по совести.
  - Он говорит, что их заставили...
  - Так я тоже заставлю. Если это оправдание годится для меня, сойдет и для Измаил-паши. Нечего отлынивать. Кто через два часа не будет готов к походу - накажу. И пусть примут солдат на борт. Это чтоб мысли нехорошие не возникали.
  В гробу я видал таких единоверцев: вспомнили о православии, глядя в дуло русской фузеи. До конца кампании ни один из них не был отпущен, а все суда взяты на армию, перевозить амуницию и провиант. И то еще перевозочных средств не хватало.
  
  МЕЧТЫ О КРЫМЕ
  
  - Петр Матвеевич, осмелюсь предположить: сколько бы мы ни наказывали ногаев, сие не возымеет действия. Хан Девлет Гирей не пожалеет об их разорении, только обрадуется, что злее будут. Для крымской знати они чужаки: кочевали за Волгой, калмыки выгнали - пришли в здешние степи. Крымцам покажется чувствителен только десант на полуостров, коий я давно предлагаю.
  Апраксины состоят в свойстве с царской фамилией. Если бы государь Федор Алексеевич прожил дольше и оставил потомство, царем мог стать племянник моего собеседника. Любопытно, что было бы в этом случае с Петром? Однако братья и при нем высоко летают: один - казанский губернатор, другой - азовский, к тому же генерал-адмирал.
  Обед был съеден, вино выпито. Обсуждение военных планов затянулось и успело всех утомить. Три недели назад, когда я прибыл с новообретенным осадным парком на Томаковский остров, а встревоженный моим рапортом граф Апраксин форсированными маршами спешил в Богородицк, все готовились к обложению Каменного Затона. Войска, с необходимыми приготовлениями и предосторожностями, подступили к крепости - но она оказалась пуста. Измаил-паша не стал ее защищать и отошел к Перекопу, разрушив все, что мог. Должен признать разумность сего решения: убогий земляной городок, способный вместить не более трех полков (с великой теснотой и неудобством) многочисленному корпусу не впору. В равной мере проигрышным оказалось бы положение турецкого генерала за пределами укреплений. Дело в том, что нижний Днепр был наш, вражеские провиантские запасы мы частью захватили, частью уничтожили, оставив единственную возможность снабжать войска - из Крыма, гужевым транспортом, верст за триста. Паша поступил в соответствии с европейской воинской наукой: не исключаю, что кто-то из окружения маркиза Дезальера, посла Людовика при султанском дворе, исполнял должность военного советника при турецком командующем.
  Возвращение в наши руки скромной фортеции праздновалось, как великая победа. Когда умолкли хвастливые заздравные речи, к похмелью прибавилась весть о татарском набеге на Слобожанщину. Пользуясь уходом Апраксина на Днепр, хан проскользнул в брешь, пробитую некогда булавинским бунтом, и с тыла обрушился на слободские полки, учинив еще худшее разорение, чем в одиннадцатом году. Это не был простой поход за живым товаром: крымцы не столько ловили людей в полон, сколько резали, без различия старых и малых.
  Девлет Гирей не зря носил одно имя со знаменитым предком, сто сорок лет назад спалившим Москву. От первого своего правления он был отрешен султаном за намерение самовольно начать войну с Россией. Вернувшись к власти в год Полтавы, хан показал себя противником непримиримым и опасным. Нынешняя война была по преимуществу плодом его усилий, совместно со шведским королем: без этих интриг соскучившиеся по христианской крови турки предпочли бы начать реванш с Мореи, несравненно важнейшей для их государственной экономии, нежели азовское захолустье. На Пруте умелыми косвенными действиями старый хитрец вчистую переиграл Петра со всем его генералитетом. Татарские походы на Украину вместо хаотического разбоя начали обнаруживать рациональный план, за которым стояли ясный, безжалостный ум и железная воля. Увести в рабство, вырезать или изгнать жителей южных окраин Польши и России. Обратить вспять вековое движение русских земледельцев. Расширить Дикое поле до прежних, столетней давности, пределов, дабы пустыня сия обеспечивала безопасность Крыма. Вот такие примерно цели вырисовывались при внимательном рассмотрении ханской политики. Частично они были уже исполнены: сотни тысяч жителей Правобережья погибли или бежали на Волынь, второй раз за три года опустошалась Слободская Украина, крайний на Гетманщине Полтавский полк тоже был под угрозой. Сама природа помогала магометанам. Начиная с похода Карла, словно все казни египетские обрушились на украинские земли, непонятно за какие грехи поражая правых и виновных. Войны, набеги, чума, саранча, неурожаи...
  Разорения татары причинили великие. Петр Матвеевич переживал, как за собственное имение, памятуя, что царь с него спросит. Оправдываться нечем: казанскому губернатору по должности подобает иметь богатый опыт войны с кочевниками. Позапрошлым летом он действовал на Кубани, и весьма успешно. Правда, завистники уверяли, что в своем рапорте граф побил и утопил в реке больше неприятелей, нежели имел против себя, а сожженная ставка нуреддина Копыл - всего лишь стойбище с войлочными кибитками. Пренебрегая инсинуациями, я с большим интересом расспрашивал его о подробностях кампании. Теперь Апраксин в отместку хану послал двадцатитысячную орду калмыков и донцов громить ногаев у берегов Азовского моря. Отогнанные стада стали единственным результатом.
  Для противодействия крымцам требовалось нечто иное. По моему мнению, не отказываясь от оборонительных линий в расчете на долгий срок, стоило подумать о принципе 'лучшая защита - нападение'. Ни один воин не пойдет в дальний поход, если создать угрозу его собственному дому.
  Чем хороша была служба под началом Петра Матвеевича, так это добродушной патриархальной атмосферой, позволяющей вольно обсуждать вопросы политики и стратегии. Он лет десять как овдовел, детей не нажил, и отеческие чувства обращал к подчиненным. Фамилиарное обращение было не всегда уместно, но в общем простительно человеку на двадцать лет меня старше.
  - Вот ты, Алексаша, заботишься хана напугать, а не подумал, что у ногаев свое разумение есть. Из них многие на моей памяти с русских земель на крымские откочевали - могут и обратно прийти.
  - Так это мы их вернуться увещеваем калмыцкой саблей?
  - Почему нет? Народы сии готовы почитать своим господином того, кто сильнее. Даже так: кто больнее ударить может, того больше и слушаются. И уважают!
  - Петр Матвеевич, ежели мы, паче чаяния, преуспеем - нужны ли государю такие подданные? Они опять уйдут или взбунтуются в первый подходящий момент.
  - Ну, есть способы удержать. Первым делом - аманатов взять, лучше всего детей. Первенцев, для них это важно. Да не гноить в тюрьме, как по глупости иной раз делают: раздать по хорошим семьям, чтоб со своими вместе растили. Глядишь, через поколение у них будет много людей, не вовсе нам чуждых. Сможем выбрать, кого в начальники ставить. На службу тоже хорошо вызывать, только не против турок - на единоверцев магометане ненадежны. А когда в русском подданстве жить привыкнут, можно и к святому крещению склонять потихоньку.
  - А порода? Порода - что, никакого значения не имеет? У одного племени прирожденная склонность к земледелию, у другого - к художествам, у третьего - к разбою... Разве не так? Не зря ж говорят, сколько волка ни корми...
  - Насчет волка не знаю, а татарская порода совсем неплоха... Я сам татарин! Предок мой Солохмир-мурза в Рязань выехал из Орды при князе Олеге Ивановиче. Мало ли таких - Старковы, Аничковы, Чириковы... Вон, Тургеневых взять - они позже нас на Русь перешли, зато прямо в Москву. Годуновы так и на трон забрались. Ежели посчитать - знаю, ты считать любишь - среди русских князей и дворян четверть, пожалуй, не наберется, а пятая часть - точно ордынцы. И не хуже других бывали!
  Бутурлин вернул нас от генеалогических штудий к войне:
  - Ничего мы нынешний год не сделаем, дай Бог свое удержать. Иррегулярных отпускать надо, и чем скорей - тем лучше. Иначе будет с провиантом беда, как в запрошлом лете, когда людей голодом поморили. Вот ты твердишь о десанте, а как в него без хлеба идти?
  - Иван Иванович, воюет солдат или от безделья мается - кормить его все равно надо. Во вражеской земле хотя бы отчасти можно на добычу рассчитывать, как раз урожай скоро.
  Кто полагает, что самое трудное на войне - побить неприятеля, тот ничего не понимает в военном искусстве. Самое трудное - убедить начальство, чтобы тебе позволили это сделать. Всегда находится множество возражений.
  - Ты хоть сочти, сколько там турецких войск! У Измаила-паши здесь тысяч двадцать было, не меньше в Крыму готовилось на Азов идти, да прибавь битых под Кызыкерменом, что тоже туда бежали...
  - Считал. Сотня душ не наберется на версту побережья, если равномерно поставить. Только на берегу войск мало, больше на Перекопе или внутри полуострова. С моря они не ждут опасности. Но даже если турки не позволят разорить приморские места - пусть лучше янычары Крым сторожат, чем отправятся к Азову! Моя должность будет как у собаки в медвежьей охоте - задницу зверю рвать, чтобы не допустить до хозяина. А там лето к концу пойдет: глядишь, отложат осаду. За год много чего может произойти. Англия и Штаты уже трактат с Людовиком заключили, цесарцам воевать одним не с руки.
  - Голландские Штаты навряд ли сим миром довольны. Стотысячную армию держали на свои деньги, а все выгоды англичанам уплыли. Невеликие приобретения, но выбраны с умом. - Апраксин понимающе усмехнулся. - Кстати, пленипотенциарий английский, что так ловко союзников обошел, при первой нарвской баталии был в свите Карла. Иоанн Робинсон, теперь - епископ Бристольский, а тогда резидент в Швеции. Ловкий поп, ничего не скажешь. Но ты прав насчет кесаря с французами: пожалуй, к следующей кампании у него будут свободные руки. Нынешний кесарь нашему царевичу свояк, на родных сестрах женаты - авось не оставит помощью.
  Иван Иванович недоверчиво покачал головой:
  - Не зря поговорка складена: свояку свояк не поможет просто так. Немец все-таки. Что он у государя за это попросит, еще неведомо.
  - Коли попросит, так не наше, а турецкое. - Петр Матвеевич расправил на столе ландкарту - Испанская корона не досталась, можно с другой стороны возместить. Глядите: Белград побывал за немцами в прошлую войну, теперь удобное время взять снова. Дальше Валахия, еще немного - и море. Если весь Дунай, по устье, у кесаря будет - это не хуже американских серебряных копей. В верховьях до какого города суда ходят, ты вроде там бывал?
  - До Ульма, в герцогстве Вюртембергском. Полста верст выше той деревни, где у нас баталия была с имперцами.
  - Вот. Пробьются немцы к Черному морю - из самой середки Германии будет беспрепятственный водяной путь аж до Трапезунта, где все азиатские товары сходятся. Смотри дальше. Ежели сквозь здешние пороги судовой ход устроить, а меж Волгой и Доном канал выкопать - то половина Польши и чуть не вся Россия, до Урала, к сему пути пристанут. А на юг он до Персии дотянется. И это не предел.
  Граф понизил голос, давая понять, что дальнейшие сведения не для праздных ушей.
  - Недавно в Астрахани объявился туркменец один, просил к государю препроводить: челом бить, с важным делом, мол... Понятно, я должен знать, что за человек и какое дело. Купец оказался, звать Ходжа Нефес. Говорит, Аму-река, что от индейских гор через Бухарию течет, раньше в Каспийское море впадала и будто бы то русло можно расчистить... Дал я ему проезжую грамоту к Петру Алексеевичу.
  - А не врет?
  - На Коране клялся, это у них серьезно.
  - Это что же, прямо от Баварии до Индии можно сквозной путь по рекам устроить?
  От перспектив дух захватывало. Надо считать! Я взялся за линейку, перо и бумагу. Всякий, кто изучал обозное дело, знает не очень точную, но полезную формулу: повозкой впятеро дешевле, чем вьюком, рекой впятеро дешевле, чем повозкой, морем впятеро дешевле, чем рекой. Назовем ее 'правило трех пятерок'. Сии цифры берут в предположении, что препятствия наподобие дорожной грязи, порогов, течения или блокирующей эскадры отсутствуют. В обыкновенной торговле пропорция сохраняется: один лондонский негоциант жаловался, что доставка товара на тридцать миль в глубь материка стоит ему столько же, сколько перевозка через океан (речь об Америке, где совсем нет дорог). Из Азова в Петербург возить грузы вокруг Европы встало бы намного дешевле, нежели по внутренним путям. Убрать только пару небольших помех в проливах.
  Я смутно помнил, что от Амстердама до Индии морем примерно пять тысяч испанских лиг, сиречь двадцать тысяч верст. А от Азова по рекам? Та-а-ак...
  - Петр Матвеевич, а ведь может получиться!
  - Чего ты там насчитал?
  - Ну, англичан и голландцев с французами мы не разорим - ост-индские компании разумею - но рядом с ними место в восточной торговле занять можем. Горы всё портят. Горы - это вьюк...
  Бутурлин, слишком трезвый, чтобы быть чем-нибудь довольным, не преминул поворчать:
  - А сосчитал, в какой препорции купчишки солдатскую кровь в золото перегонят? За веру и государя воевать не грех - но ради ихней корысти не желаю!
  Апраксин добродушно ему улыбнулся:
  - Сам же сказал, немцы даром помогать не будут. Вот я тебе про корысть и рассказываю. Хватит резонов для союза?
  - Может, и хватит. Только обхитрят они нас, помни мое слово. Как в прошлую войну: сами замирились с турком, а русских оставили. Даже задним числом, с-суки, наш трактат не гарантировали. Мы для них - быдло.
  Граф погасил сомнительный разговор о царских свойственниках, переведя речь на более насущные предметы. Как действовать против Крыма? Он в принципе был не против десантов, только не хотел рисковать: еще одна неудача поставила бы его перед государем в совсем неудобную позицию. С Азовского или Черного моря лучше заходить? Есть ли способы избежать встречи с турецкими кораблями? Множество вопросов требовало совета знающих людей, и естественным представлялось обратиться к другому Апраксину, Федору Матвеевичу, и его подчиненным. Надо ехать! Вот единственный практический вывод, происшедший для меня из сего по-домашнему устроенного военного совета. На следующее утро, отдав необходимые распоряжения и взяв для охраны полусотню конных егерей одвуконь, поскакал в Азов. Через три дня, страдая от боли, как роженица, представился генерал-адмиралу и передал письмо от брата.
  Меня удручала бездеятельность Азовского флота, с такими чудовищными издержками созданного Петром: за все время турецкой войны он ни разу не выходил в море. Не лучше ли в таком случае было обойтись без него, а деньги передать армии? Я бы сумел употребить их с пользой. Конечно, сие мнение не стоило высказывать адмиралу: малейший оттенок неуважения всё испортит. Лучше ненавязчиво намекнуть на затруднительность положения старшего брата, коему необходим военный успех, дабы оправдаться перед государем - и только содействие флота позволит на таковой надеяться.
  Собственно, так оно и было, а мои сантименты в отношении морских бездельников не имели отношения к делу. На благородном, породистом лице Федора Матвеевича отразилось искреннее желание помочь, но также мучительное сомнение в своей способности это сделать. Отвлекшись разговором о событиях и предположениях войны, под конец аудиенции он предложил на другой день отправиться в Таганрогскую гавань, поговорить с командором Бэкемом и другими офицерами.
  Такое решение показалось мне наиболее разумным: адмирал - человек совершенно сухопутный. Сугубо русский парадокс. Умный начальник и неплохой полководец (на суше), он строил крепости и корабли, брал города, но никогда не участвовал в настоящей морской баталии. Царь держал за правило ставить на важнейшие должности людей, которым доверял, а недостаток у них специальных знаний возмещали толковые помощники из иностранцев. С ними и надо обсуждать детали.
  Неотложные дела по крепости не позволили гостеприимному хозяину отлучиться, однако адмиральская галера поступила в мое распоряжение - знак оказать надлежащее внимание и содействие. Ни одного паруса не видать на просторах широкого залива. Главный военный порт юга постепенно открывается взгляду. Большой мол и редут в виде рисбанка перед входом в гавань. Приземистые бастионы на берегу. Десяток пустых кораблей - со снятыми пушками, реи тоже отсутствуют. Несколько судов помельче - эти снаряжены.
  Меня встречали радушно не только по обязанности. В таких местах появление свежего человека - праздник. Свободные от службы капитаны собрались за обедом у командора. Почти половина, как он сам, англичане. Есть голландцы, немцы. Русских немного. Несколько часов в истинно английском стиле испытываем выдержку друг друга, беседуя о чем угодно, кроме дела. После изрядного количества здравиц и взаимных комплиментов служителей Марса и сынов Нептуна атмосфера становится достаточно непринужденной для прямого разговора. Мы с Бэкемом в равных чинах и сходном положении - он при адмирале, как я при Бутурлине. Все же надо быть предельно деликатным: претензии со стороны пехотного офицера моряки не воспримут.
  - Армия нуждается в вашей помощи, джентльмены. - Свое видение стратегической ситуации я только что изложил. - Как оборонительные, так и наступательные действия в настоящее время не могут быть успешны без поддержки с моря. Со своей стороны, мы готовы всячески содействовать удовлетворению насущных нужд флота, дабы он был в состоянии исполнить обязанности, возложенные государем.
  Карты открыты. Очень важно оставить собеседникам 'золотой мост' для достойного отступления, не подвергая ответственности за прискорбный и очевидный упадок. Виноватых найти всегда успеем, сейчас важнее найти способы действий.
  Однако воодушевления нет. Смотрят в сторону, кривят саркастически рты. Да-а-а... Неужели настолько всё плохо?! Когда такое настроение бывает у раненого - значит, скоро его хоронить. Естественным ответом на мое заявление должны быть жалобы на нехватку денег и людей (в своем распоряжении), невежество, волокиту и воровство (в других ведомствах). Надо же очистить себя от невысказанных обвинений.
  Что ж, придется еще прямее.
  - Командор, я хоть и венецианец, в морском деле совершенный профан. Нижайшая просьба: растолкуйте мне ваши проблемы для объяснения с моим начальством.
  Несколько заинтересованных взглядов: офицерам такого ранга не свойственно признаваться в незнании чего-либо. Едкая смесь показного смирения и тайной гордыни - чисто иезуитская принадлежность, откуда она у меня? Все косятся на Бэкема. По крайней мере, субординацию понимают. Невозмутимо раскурив поднесенную денщиком трубку, он оборотился ко мне, в промежутках между клубами дыма скупо отцеживая фразы.
  - Если установить пушки, суда сядут на грунт. На выходе из гавани еще мельче. Десять лет назад глубины хватало, а когда мол построили - песка нанесло. Без камелей перейти невозможно. Вывести весь флот на глубокую воду и оснастить - не меньше десяти дней даже с полной командой, а у меня некомплект. Видите?
  Мундштук трубки прицелился через окно в морскую гладь.
  - Что именно? Некомплект?
  - Турецкий карлыгач. Посыльное судно.
  На горизонте действительно белело какое-то пятнышко.
  - Султанский флот стоит в Керчи. Вдвое сильнее. О нашем выходе им станет известно за неделю до готовности. Когда они явятся, суда еще не будут оснащены. Нам даже не укрыться в гавань - это столь же долгая процедура. Как бы ни изощрялся в Таврове мистер Козенц, линейные корабли - не плоскодонки. В устье Дона семь футов на фарватере, а осадка корабля - семнадцать с половиной. Можно пройти на камелях, и то в половодье. Не каждый год, в позапрошлом воды не хватило.
  Сделав паузу, англичанин ожесточенно затянулся и продолжал пенять на судьбу:
  - Обученные команды выморила чума. Номинально я имею половину штатного состава, но большинство матросов ни разу не выходили в море. Одиночное плавание в хорошую погоду - предел их возможностей.
  Печально. Видел я эти камели, тяжкий крест азовских моряков: два широченных понтона, соединенных понизу бревнами. Их заводят притопленными под киль корабля, разгружают, откачивают - и добиваются уменьшения осадки. Пожалуй, десятидневный срок, названный командором для вывода судов - безудержно оптимистичная оценка. Не зря государь забрал отсюда на Балтику вице-адмирала Крюйса и чуть не забрал Апраксина: только угроза осады задержала его на юге.
  - Жаль. Очень жаль, что мы не можем на вас рассчитывать. Гребной флот, как я понимаю, имеет отдельное командование?
  - Да, к тому же они в Азове. Но самый знающий капитан - тот, что вас привез.
  На обратном пути, побеседовав с галерным капитаном из архипелагских греков, я получил второе разочарование.
  - Безопасный мелководный коридор вдоль берега, о котором вы, господин бригадир, говорите, действительно существует, но в нем есть разрывы. Несколько песчаных кос далеко выдаются в море, при обходе их вы встретите места, где фрегат может подойти к берегу ближе версты. Когда господин вице-адмирал изволил делать карту Азовского моря, я выполнял промеры глубин и могу уверить вас в точности сих сведений. Туркам эти пункты, скорее всего, тоже известны. Они могут запереть в них гребную флотилию на обратном пути к Азову и принудить выброситься на сушу.
  - Как же тогда казаки ходили в Крым?
  - Осмелюсь заметить, они ходили, когда турки с венецианцами воевали на Белом море...
  - На каком море?
  - На Белом. Оно еще называется Архипелагским или Эгейским. Конечно, не то море, что у Архангельского города. Весь турецкий флот был за Геллеспонтом, теперь же - весь в Керчи. На мелководьях можно от него укрыться, но обойти пол-моря кругом не выйдет. Разве случится длительный штиль.
  Несколько ведер холодной колодезной воды, вылитые на меня Спирькой на заднем дворе адмиральского дома, вернули расплавленным от жары мозгам способность к действию. Духота страшная, даже вечер не принес прохлады. Легкое ощущение бредовости бытия тоже осталось. Большой мол, на строительстве которого, по слухам, полегли армии работников - и непомерными усилиями привели в негодность единственную гавань. Громадные корабли в мелководной луже - вместо легких канонерок или плавучих батарей. Лихорадочная, не щадящая денежных трат и человеческих жизней работа на верфях - только затем, чтобы построенные суда гнили в затонах. Трудно поставить сие в вину Федору Матвеевичу, всего лишь исполнителю предначертаний государя, входящего в мельчайшие подробности флотских дел. Царь, безусловно, умен - может ли он не видеть бессмысленность этой суеты? Или желает запугать султана одним видом линейных кораблей?
  В устах адмирала все выглядело не столь мрачно. Выслушав мой рапорт, он вздохнул:
  - Да, турки в оба глаза здесь смотрят, чтобы нас не выпустить. Азовское море корабельному флоту не впору, узкое и мелкое. Еще в ту войну нацеливались на Керчь - не вышло. Сейчас там султан больше двадцати кораблей держит, и фрегатов пять или шесть. У нас поменее... Но все в руце Божией! Хороший шторм у крымских берегов, или твоя Венеция в войну вступит - могли бы мигом сравняться.
  - Не вступит. Им душу заменяет мешок с деньгами, турки его покамест не трогают... Федор Матвеевич, а не может ли Очаков оказаться для флота удобнее Керчи? Зимой коммуникация с Керчью возможна только по суше - значит, ее навряд ли можно удержать, не покорив прежде весь Крым. Долиной Днепра овладеть легче.
  - Давным-давно о сем с государем рассуждали. Крупное судно через пороги не провести, а ниже порогов верфи не безопасны от татар. Разве граница будет по Перекопу.
  - Хорошо бы! Господин генерал-адмирал, нельзя ли в Днепровскую флотилию командировать еще несколько офицеров с галер? Из тех, что море видели?
  - По Днепру в море выйти хочешь? Ладно, людей дам.
  Сделав визит обер-коменданту Келину и съездив еще в Черкасск напоследок, я возвратился к армии. Планы окончательно определились. Граф безусловно поддержал идею десанта, Бутурлин позволил себя уговорить. Самая большая удача: старый знакомец мой и соратник по весенней кампании одиннадцатого года Петро Щербина пришел с отрядом белоцерковских казаков, в их числе - старики, ходившие в прежние годы на Крым и способные служить лоцманами. После Прута беспрерывно шел дипломатический торг о судьбе Правобережья: турки требовали вывода русских войск, царь соглашался, но не прежде высылки Карла. Сумно было слышать об этом казакам: иные ворчали, что москали их предали. Выбор между холопством, бегством и расправой от озлобленных ляхов ожидал правобережцев, как только русские уйдут. Но вот нашлись же среди них люди, готовые драться вместе с нами не по обязанности, а для победы над турками и за долю в добыче. Я, со своей стороны, убеждал, что государь не оставит их, не будучи принужден к этому врагами. А случись неудача - на бывших запорожских землях места много.
  В начале августа наши чайки скатились по Днепру, проскользнули мимо Кинбурнского мыса и вышли в море. Ветер благоприятствовал, на второй день показались крымские берега. Гезлев был естественной целью для атаки. Армянские купцы, ухитрявшиеся проникать сквозь границы, несмотря на войну, сообщали, что старинная крепостная стена местами обвалилась, а турок в городе немного. Несколько грузовых судов и вооруженную фелюку с шестью небольшими пушками на палубе взяли без сопротивления. Егеря прыгали в мелкую, до колен, воду и шли к берегу - строиться.
  Но не успели. Из-за домиков и садов выметнулась толпа янычар, преодолела нестройный огонь, ударила врукопашную. С палубы видно, как падают под клинками наши, другие пятятся, отстреливаясь, в воду, к спасительным лодкам. Маячат перед дулами пушек.
  - Капитан, сигнал отступления судам. Срочно, фейерверком!
  Огненные брызги рассыпаются и падают в воду, линия лодок начинает отползать от солдат, разом припустивших вдогонку. В глазах испуг и обида - ничего, потерпите, ребята... Вода им по грудь, по шею... Хватит! Теперь своих не заденем, разве оглушим.
  - Капитан, стоять всем судам!
  Турки так глубоко не лезут, самые наглые по пояс зашли. Хохочут вдогонку, размахивают ятаганами, кричат что-то обидное...
  - Пали!
  Картечь с тридцати сажен - страшная штука. А обстоятельства занятные, при случае дам задачу в артиллерийской школе: высота цели вполовину меньше, зато картечные пули рикошетят от воды. Сколько будет попаданий в сравнении с обычной стрельбой?
  Еще залп, уже в спины. Полковые пушки заряжаются очень быстро, а вот бежать по колено в воде... И еще! По берегу - пока не все успели забиться в щели!
  - Сигнал атаки!
  Вторая линия лодок подтянулась, теперь десант выскакивает на берег дружно, en masse. Попытка турок повторить контратаку обходится им очень дорого, мало кто успевает добраться до спасительных укрытий. Дорога в лабиринт узких улочек, змеящихся между саманными стенами, открыта. Приказываю артиллеристам снять гаубицы на берег.
  Эта операция столько раз проделывалась, что ни малейшей задержки быть не должно. На глубине в полсажени ставится тренога из мощных брусьев, с блоком наверху. Орудие снимают с морского станка и перекладывают на волокушу, наподобие крестьянских саней, подтаскивают под вторую треногу, на суше - и вот оно уже на заранее приготовленном сухопутном лафете, два капральства солдат впрягаются в длинные отвозы, тянут... Чуть не рысью! Всё заняло не более десяти минут. Колеса спотыкаются о бесчисленные турецкие трупы. Вперед! Туда, где егеря встретили сопротивление.
  Воевать в азиатском городе, среди глинобитных дувалов и глухих стен - сущее наказание. Только ручные гранаты да артиллерия выручают. Впереди турки засели в постоялом дворе, выстроенном как острог, с башенками и бойницами. Закатываем гаубицу в проулок напротив.
  - Заряд полный! Ядром!
  Восемнадцатифунтовый чугунный шар пробивает стену - все же на артиллерийский обстрел строители не закладывались, дыра в аршин.
  - Бомбой!
  Разрывной снаряд влетает через пролом внутрь, там что-то со страшным грохотом рушится и обваливается. Солдаты бросаются вперед, по ним никто не стреляет. Через пару минут дом взят. Дальше!
  Пугнув огнем неприятеля еще в нескольких местах, выходим к крепости. На вид ей лет двести, стены из ракушечника местами осыпаются. Башни - через полтораста шагов, узкие и тесные наверху. Артиллерии мало, ее просто негде ставить. Самые крупные орудия не больше наших полковушек, по одному-два на башню, и смотрят в сторону моря. А мы пришли в обход!
  Зато перед приморской стеной нет рва. Пока мои два полка (третий охраняет лодки и служит резервом) располагаются на позициях, отправляюсь на рекогносцировку. Кроме штаб-офицеров, со мной казак-проводник, семнадцать лет назад бывший здесь в набеге с атаманом Чалым. Все поголовно попали тогда в турецкий плен, Чалый потерял голову - и доброе имя, на века. Зато любят малороссияне вспоминать, как в совсем уж незапамятные времена, лет сорок назад, брали Гезлев с Иваном Сирко (не сами, конечно - отцы и деды их). Вот был поход, так поход! Двадцать тысяч казаков прошли огнем и мечом не только побережье, но Бахчисарай и Карасубазар, а на возвратном пути разбили хана у Перекопа. Что сделали запорожцы, сможет повторить и регулярное войско - даже в меньшем числе. Шепелев по моему приказу собирает сведения о прежних боях, старательно отделяя правду от легенд.
  Крепость не так уж крепка. Строили ее турки то ли против своих татарских вассалов, то ли против казаков - те и другие артиллерии, кроме малых фальконетов, сроду не имели. Дома, сады и дувалы подходят вплотную к стенам, они хорошо нам послужат. Посад у крепости - худшее зло для обороны, должно быть открытое пространство. Помню, когда ожидали Карла Двенадцатого быть к Москве, всерьез обсуждалось устройство бастионной линии вокруг Кремля и слом Покровского собора. Куртины гезлевской крепости слишком тонкие, полторы сажени: даже не имея осадных пушек, я мог бы сделать брешь за один день. Но сейчас и день - много. Завтра число неприятелей удесятерится.
  Вот эти ворота с прямоугольной надвратной башней достаточно уязвимы: главный удар будет здесь. Ауксилиарный - там, где верх стены обрушился. И чисто демонстрационная атака у других ворот. Отдаю необходимые распоряжения. Стараюсь выглядеть хладнокровным. Для порядка посылаю парламентера с предложением сдаться, которое, впрочем, отклонено.
  Здесь правильная осада была бы излишеством. Но получить жестокий отпор вполне возможно: турки умеют оборонять укрепления с завидным упорством. А мне непременно надо побеждать. Малейшая неудача будет использована, чтобы уронить меня в глазах государя. Слишком много нажито врагов. И солдатское доверие еще непрочно (если не считать Тульский полк). Казаки и вовсе присматриваются, на кого я больше похож: на Сирко или на Чалого? Они пойдут не за всяким.
  Через амбразуры, пробитые в дувалах, мои гаубицы открывают огонь. Дистанция - чуть дальше пистолетного выстрела. Через час вражеские орудия сбиты, парапет все больше напоминает обгрызенный неведомым великаном сухарь. Егеря не дают туркам головы поднять на стенах. Под сим огневым прикрытием артиллерийский прапорщик Гурий Запрягаев со своими людьми подкатил к крепким железным воротам четыре бочонка пороха. Теперь засыпка, главный залог успешного минирования. Цепочка солдат, целая рота, крадется вдоль забора, на спинах рогожные мешки с землей. Укладывают вокруг заряда. И еще раз, по второму кругу.
  Фитиль зажжен! Все прячутся по норам, в готовности выскочить и атаковать. Взрыв! Сквозь оседающую пыль видно: ворота вынесло, башня пошла трещинами. В любой момент может рухнуть, камни из нее уже сыплются. Стреляя на ходу и бросая гранаты, егеря врываются внутрь, следом - казаки. В стороне тоже шум боя: там атакуют через стену, с лестницами.
  Врагов хватает ненадолго. Похоже, лучшие их воины погибли на берегу. Те, что остались в крепости, показывают спину - и начинается резня. Главное правило пехоты: хочешь жить - стой насмерть. В бегстве шансы погибнуть удесятеряются. Все же многие турки и здешние жители успевают унести ноги через северные ворота: их слишком много, а у нас не хватает сил обложить крепость по всему периметру.
  Город почти пуст. Кто сразу не убежал - скрылся через подземные кяризы. В такой ситуации сам государь навряд ли смог бы удержать солдат от грабежа. Да и незачем. Только казаки все равно опережают: в этом деле им просто нет равных. Они первыми берут таможню и турецкий базар с запасами товаров. Хорошо, что страна магометанская, и вина совсем немного.
  За два часа до заката охрипшим от ругани офицерам удается собрать войска. Прежде наступления ночи непременно надо быть в море. Иначе без больших потерь не уйти. Когда я распоряжаюсь амбаркацией, появляются Петро и два его сотника.
  - Вот, Олександр Иваныч... От чистого сердца, теперь мы с тобой куда хошь готовы...
  Небольшой, но увесистый мешок в его руках соблазнительно позвякивает. Но я не спешу взять.
  - Петро Григорьич, тебя кто учил хабар дуванить? Не Семен Филиппович, точно: Палий бы постыдился такого.
  - Та що такэ?
  - Мы как с тобой решали перед походом? Зипуны всякие, оружие - ваши, без спору. А грОши складываете в общий котел с солдатами и делите наравне. Помолчи, сотник - не с тобой розмовляю. Подарком купить меня хотели? Меня купить денег не хватит, хоть весь Царьград ограбь.
  Походный атаман опускает голову. По совести, возразить нечего - но идти против своих казаков не менее тяжко. Я не даю времени для ответа.
  - И второе. Был уговор христиан не обижать? Тогда какого черта твои молодцы армянских девок валяют?
  - Господин бригадир, та много ли тех девок... Разве случайно какие под горячую руку попали...
  - Сказал бы я, подо что они вам попали... Этак мы для христианских жителей хуже татар станем. Освободители, нахрен: отцов освободили от денег, дочек от невинности. Ладно, баб можете оставить, им все равно обратного пути нет. А деньги надо переделить - или валите прямо сейчас на все тридцать два румба.
  Загорелые лица сереют и вытягиваются. Угроза нешуточная. Смерть, только чужими руками. Большую, хорошо вооруженную флотилию битые на воде очаковские турки атаковать не смеют, а дюжина чаек - их верная добыча. Судьба Чалого и его ватаги у всех на уме. Возвращаться-то надо!
  - Не... Ну як же... Погубить нас хочешь, Олександро Иваныч...
  - Вы сами погубить себя захотели, когда отдельно гроши раздуванили. Знаете ведь, что за своих людей до последней крайности стоять буду. Ежели по-честному, пожалуйте к моему полковому казначею. Не желаете - прогоню раз и навсегда. Было такое, чтоб я не исполнил своего слова?!
  Неостывший кураж после боя - как крылья за спиной. Сегодня мне можно почти всё: умение побеждать дает воинскому начальнику необыкновенную духовную силу. Деньги нужны (давно мечтаю обзавестись вторым комплектом котлов и заставить солдат пить кипяченую воду), но это - не главное. Надо пресечь своеволие и показать, кто здесь хозяин. А еще установить равенство в добыче и не дать развиться взаимной вражде. Ну, а если кто-то думает, что только он имеет право на хабар, а 'москаль' пусть воюет за голое жалованье, без такого человека я обойдусь. Полчаса ожесточенного гвалта в стане казаков, и целая депутация тащит медный казан, наполненный монетами. Акче - турецкие копейки - делят не по счету, а на вес, посему развесить казачью и солдатскую доли недолго. В награду за покорность разрешаю завтра погулять по татарским аулам на берегу, в стороне Инкермана.
  Согласно расчету времени, на разорение побережья у меня не больше трех дней. Скачут, торопятся гонцы. Исходят смертным потом загнанные кони. Сегодня турецкий адмирал узнает о нашем выходе в море, завтра - о взятии Гезлева. Пошлет, всего скорее, несколько фрегатов. Через пару дней они у инкерманского мыса, еще через три-четыре - в Очакове, и тогда обратно нам прорываться с боем, имея неважные шансы на успех. Ошибка турок, что не перекрыли раньше днепровское устье: привыкли с этой стороны ждать неприятностей только от запорожцев.
  Пройдя до устья Альмы (селения стояли пустыми, сопротивляться дураков не было), я повздыхал о Бахчисарае, лежащем всего лишь в двадцати пяти верстах, и отдал приказ на возвращение. Лучше не рисковать зря и иметь день в запасе, ввиду 'неизбежных на море случайностей'. Каменный Затон отомщен, сотни русских пленников вернутся с нами на родину (большей частью из свежего ясыря, со Слобожанщины). Теперь несколько дней каторжной солдатской работы на веслах - и мы будем в безопасности. Сделав короткие ночные передышки у Тарханкутского мыса и на Тендре, флотилия вышла к устью Днепровского лимана. Показались зеленые бугры северного берега и песчаные отмели южного, белеющие домики очаковских подгородных слобод... Обновленные тяжелые батареи на берегах - и линейный корабль на фарватере.
  
  ДОМАШНИЕ ХЛОПОТЫ
  
  Двухпалубный тяжелый корабль, с прямым вооружением на первых двух мачтах и бизанью под латинский парус. Зеленое знамя с белыми каракулями обвисло на флагштоке. Откуда он взялся? Из Керчи не успеть, это точно. Ждал в Аккермане? А может, пришел с Босфора, еще не зная о наших действиях? Случайность или подготовленная засада? Могли турки заранее знать мои планы?
  С таким врагом не пошутишь. Больше пятидесяти пушек. На нижней палубе, скорее всего, восемнадцатифунтовки. По английской системе это был бы четвертый класс, тогда наверху девять фунтов, на квартердеке шесть. Впрочем, у турок не угадаешь: они еще сохраняют короткоствольные орудия под каменные ядра. В любом случае, каждый борт сильнее всей моей флотилии. Трехфунтовки на чайках можно вообще не считать: они не пробьют обшивку.
  - Что скажешь, капитан?
  Савелий Кононов вообще-то капитан-лейтенант, из числа командированных Федором Матвеевичем, однако он капитан флагманской галеры, мой помощник по морской части и почти земляк: учился в Венеции, бегло болтает по-итальянски. Именно русские способны выучиться говорить на итальянском наречии так, что трудно отличить от местных уроженцев; и наоборот, итальянцы на русском. Звуковой строй речи очень сходен. Ну, а поговорить Савелий любит - на любом языке.
  - Ширина устья три с половиной версты, турок стоит на якоре почти посередине. Проскочить между ним и батареями? С четырехсот сажен стрелять ему не близко, но уж больно удобно: бортовыми залпами по безответной цели... Ну, если людей не жалеть, пройдем: лодок много, все не перетопят. Абордировать его - не знаю, что выйдет. Всем ведомо, как государь с князем Меншиковым брали шняву 'Астрильд' и галиот 'Гедан'. Только шнява - она и есть шнява. Линейный корабль ежели кто с лодок и атаковал, потом не имел возможности о своей отваге рассказывать. Разве что рыбам.
  - Сава, ты вот что скажи. Сможет он маневрировать, или так и будет стоять до конца боя?
  - Сейчас штиль, если не считать сии редкие вздохи Зефира. Якорь поднять недолго, но толку-то? Без буксировки ему даже не повернуться. А что, Александр Иваныч?
  - С кормы зайти - можно с ним переведаться. Действие бомб ты видел.
  Есть другие способы. Взять батарею на косе, десантом. Осматриваю берег в сильную подзорную трубу: позиции укреплены с фрунта и тыла, сильное пехотное прикрытие. Нам артиллерию не подтащить. Лезть на редуты с одними фузеями можно, но очень тяжело: даже при удаче не меньше четверти своих людей положить придется. Потери и так больше, чем хотелось бы: Гезлев обошелся нам в сорок убитых и почти сотню раненых.
  Из этих соображений корабль предпочтительней. Морские баталии суть большая трата пороха и малая - людей. Даже в случае неудачи можно потом решиться на атаку батареи. Наоборот - вряд ли. Если же выйдет конфузия в обоих пунктах, придется бросить суда вместе с артиллерией между Кинбурнским мысом и Перекопом и пробиваться к Днепру пешими в окружении татар, желающих выразить благодарность за гезлевское дело. Неправ Савелий, на лодках не пройти: вон у очаковского берега показались галеры, ловить уцелевших после перекрестного обстрела с корабля и береговых батарей.
  Пока я думаю, подтягивается отставший хвост каравана. Штаб-офицеры прибывают ко мне, получают распоряжения и отправляются исполнять. Лишние солдаты с гаубичных канонерок уходят на другие суда, гребцами остаются предпочтительно охотники из тех, кто хорошо умеет плавать. Хотелось бы убрать подалее егерей, оставив на веслах одних фузилеров, но нельзя. Нарушишь дух боевого товарищества.
  В Бразилии, рассказывают, водится рыбка - мелкая, но зубастая, которая нападает стаей, не глядя на размер добычи. Так и десяток моих лодок устремляется к страшному противнику. Во второй линии - галеры, тоже имеющие по тяжелому орудию. Две из них захвачены в бою у Томаковки, отремонтированы и отмыты от дерьма. Пленными турками отмыты. Моя скампавея - в центре. Этим боем я должен командовать сам: никто другой не заставит канониров и солдат совершить невозможное.
  Рабы не способны так грести. Прочные весла гнутся от усилий, вода вскипает пенными бурунами. Две версты прохватили за десять минут. Левиафана подводит уверенность в собственной мощи: пока выбирают, жалея якорь, канат, пока спускают баркас - мы уже на дистанции выстрела, и баркас разбивает тяжелым ядром, прежде чем корабль хотя бы пошевелился. Канониры без подсказок знают, по какой цели чем стрелять. Высокую кормовую надстройку, украшенную золочеными завитушками, кромсают в щепки бомбовые взрывы. Не уцелеть ни ретирадным шестифунтовкам, ни компасу, ни штурвалу. Рулевые тяги перебиты. В обычном морском сражении потерявший управление корабль уже считался бы побежденным, но здесь он еще способен исполнять должность плавучей батареи. Его корпус слишком крепок, чтобы быстро разбить. Опаснее всего бомбы, что влетают внутрь: в закрытом объеме их действие усиливается, и есть шанс попадания в крюйт-камеру. Приказываю галерам подойти ближе и стрелять каркасами. Продолговатые свертки горящей пакли со смолой и пороховой мякотью летят как попало, но промахнуться по такой громадине в упор невозможно. Дымные смоляные костры вспыхивают на палубе; язычки пламени, как матросы, начинают взбираться по вантам бизань-мачты. Смуглые турки в широких штанах и белых рубахах до колен мельтешат, как муравьи в разворошенной куче, заливают, гасят огонь - на минуту между зажигателями и гасителями устанавливается шаткое равновесие.
  Нас погубил один из 'вздохов Зефира', как изволил именовать сии дуновения Савелий. Обвисшие, как старческая плоть, паруса турка на минуту вспомнили молодость и наполнились жизнью, чтобы обречь атакующих на смерть. Без хода, без руля, повинуясь лишь хитрому искусству обуздания воздуха, фок-мачта и бизань потянули корабль одна вправо, другая влево, разворачивая в нашу сторону изготовленным к стрельбе правым бортом. Ничем было не спастись. И если матросы верхней палубы имели полные руки дела в борьбе с пожаром, нижним он не помешал дать полновесный залп.
  Брызнули во все стороны щепки и человеческая кровь. Я больно ударился о палубу и с трудом поднялся на четвереньки. Рядом, где стоял капитан - кровавое месиво, какое остается от убитых тяжелым ядром. Секунды назад это был умный и веселый товарищ. Приходя в себя, выпрямился. Вроде цел. Только по скуле приложило и разорвало щеку - наверно, обломком дерева. Сколько ж можно, опять по голове! Галера гибнет. Кровавые борозды с обрывками человеческих тел, как от гигантских когтей, процарапаны через всю палубу, живые солдаты с ужасом озираются вокруг. Погонное орудие на баке сбито, приготовленные каркасы охвачены огнем: зажигательные снаряды на судне - палка о двух концах. Гасить бесполезно и незачем, сейчас нас добьют. Не убежать.
  Выхватываю шпагу, сталь блестит под полуденным солнцем.
  - Слушай меня! Все на весла!
  Самые крепкие духом приходят в себя. Спихивают со скамьи останки погибших товарищей и берутся за весло. Других приводит в чувство удар кулаком или шпагой плашмя. Унтер-офицеры вспомнили о своей должности и помогают.
  - Весла на воду! Сержант, управляй! Впер-р-ред!
  Гребцы, привыкшие за время похода, сами ловят ритм, и горящее судно набирает ход, нацеливаясь в близкого неприятеля. Еще залп, с тридцати шагов, губит половину уцелевших; из ружей и пистолетов по нам тоже стреляют, но инерция уже неумолима. Пламя, буйно гуляющее на баке, тянется языками в сторону корабля, как зверь, алчущий новой пищи. Под баковой палубой полно неиспользованных бомб и каркасов, скоро их черед.
  - Все за борт! И помоги вам Господь!
  Оставшиеся в живых солдаты прыгают с обреченного брандера, плывут саженками в стороны. Пора и мне. Скидываю башмаки, отталкиваюсь от резной кормы как можно сильнее. Ныряю рыбкой, плыву под водой, сколько дыхания хватает. Несколько глотков воздуха - и опять вниз...
  ...Удар, словно кувалдой, по ушам. Даже тут становится светло. Ухожу глубже: сейчас будут падать обломки. Когда силы кончаются, выныриваю. Рангоут корабля пылает, как сосны в лесной пожар, огонь ползет по просмоленному борту. Мы победили! Теперь остается спастись. Беру направление на ближайшее из уцелевших суденышек - это канонерка, продолжающая размеренно посылать бомбы в горящий корабль. Босой и мокрый, с разодранной щекой, переваливаюсь через борт, приказываю прекратить огонь и начать подбирать людей.
  Погибла не только моя галера, половина канонерок разбита. У них нет другой защиты, кроме малого размера: но если уж попадут, лодке конец. К счастью, люди в большинстве уцелели и барахтаются, держась за плавающие весла и обломки. Предоставив их другим судам, подхожу к пылающему исполину и вытаскиваю тех, кто был со мной. Их чудовищно мало: из ста с лишним человек не уцелело и десятка, большинство ранены. Гребцы помогают выбраться еще одному, но это турок, он бухается на колени, кланяясь и лопоча что-то просительно. Жить, наверно, хочет. Еще несколько рук хватаются за планширь. В воде кругом множество бритых голов, ежесекундно фигуры в широких одеждах бросаются с погибающего корабля.
  - Не пускать! Они нас утопят. Этот пусть живет, сгодится для допроса.
  Приклады и весла лупят по пальцам и по головам, лодка с трудом выбирается из этого супа с человечиной. Вода красна: кровь или отражение пламени? Распоряжаюсь прибавить ходу. Чувствую, что до крюйт-камеры недолго осталось.
  Через полчаса наш караван невозбранно проходит мимо догорающих останков: здесь слишком мелко, чтобы корабль затонул, и то, что не разметал взрыв, торчит на фарватере. С обоих берегов стреляют, но скорее для выражения чувств канониров. Траектория слишком крутая, ядро не рикошетирует, а сразу булькает в воду. На две версты имеет смысл вести огонь только при бомбардировке города, по любой другой цели - стоимость сожженного пороха превзойдет нанесенный врагу ущерб. Турецкие галеры прижимаются к береговым батареям Очакова, не осмеливаясь вступить в бой после того, что наблюдали. Вражеские матросы в длинных рубахах еще плавают вокруг, но их мало осталось. Невместно людям, связавшим свою жизнь с морем, тонуть летом, в штиль и в виду берегов. По-моему, они обязаны спастись сами. Если не могут - я не виноват.
  Допрос пленного турка показал, что не коварство неприятеля, а вероломство фортуны стало причиной наших бед. 'Воин пророка', как назывался корабль, всего-навсего перевозил из столичного арсенала в Очаков тяжелые пушки, взамен захваченных нами у руин Кызыкермана: такой груз нельзя поручить какому-нибудь неверному греку на гнилой шаланде. Мехмет-паша (не тот, что командовал на Пруте и был удавлен в ссылке, а его тезоименец, очаковский комендант) воспользовался оказией, чтобы преградить нам путь. Только боль в зашитой щеке не пустила на мое лицо улыбку, когда я узнал, что на момент боя добрая половина груза оставалась в трюме. Теперь шансы турок провести в нынешнюю кампанию хоть одну успешную осаду равнялись нулю.
  Позже открылись и другие благоприятные следствия сего похода. Не знаю, облегчило ли это жизнь командору Бэкему, но из керченской эскадры четыре или пять кораблей ушли в Очаков, где и остались. Такое разделение сил было благим знаком и давало нам надежду, хотя слабую, когда-нибудь добиться перевеса в Азовском море.
  Выход из днепровского устья стал невозможен - но я заранее знал, что у меня только одна попытка. Невещественным, но важным результатом оказалась рознь, посеянная между крымской знатью и султанским престолом. Майская засуха, вызвавшая неурожай на Украине, еще сильнее поразила Крым, и необходимость кормить пятидесятитысячную турецкую армию рождала ропот среди оголодавших татар. Разорение Гезлева подлило масла в огонь: пошли разговоры, дескать турки нас объели, а защитить от русских не могут. Авторитет хана пошатнулся, его воинственная позиция уже не находила всеобщей поддержки.
  Последним делом, совершенным на обратном пути, стало превратившееся в регулярную повинность здешних полков разорение Сечи Запорожской. Правда, большинство изменников вместе с атаманом Гордиенко два года как переселились в Буджак, ближе к Дунаю. Но горстка самых упрямых осталась на Днепре, в низовьях, близ Олешковских песков: они-то и сражались с нами у острова Томаковки. Страдая от воспаления и не ожидая серьезного боя, послал я полковника Юрьева захватывать лодки и жечь брошенные обитателями курени, что он и исполнил с исчерпывающей аккуратностью. После сего, третьего подряд, разорения, Сечь в этих краях более не возобновлялась. В дальнейших кампаниях союзные туркам запорожцы не показали никакого действия.
  Пришедши в Каменный Затон, вновь укрепленный (даже лучше прежнего) руками солдат апраксинского корпуса, я нашел там приказ Бутурлина немедленно по получении сего прибыть в Богородицк, где все командование корпуса находилось. Разместив людей в недостроенных мазанковых казармах и поручив их старшему по службе полковнику, вместе с белоцерковскими казаками прошел снизу вверх пороги и явился к генералу с рапортом. Он благосклонно выслушал рассказ о крымских приключениях и повернулся в сторону, где на стульях в уголке скромно сидели незнакомый мне гвардейский офицер и какой-то статский приказного вида.
  - Прошу вас, господа.
  - Генерал-пленипотенциар-кригс-комиссара Якова Федоровича Долгорукова приказом определено мне, капитану Немирову, и авдитору Жохову ревизовать казенные суммы, отпущенные на провиантское довольствие войск, состоящих в команде бригадира Читтанова. Соблаговолите, господин бригадир, представить отчеты и дать объяснения.
  Физиогномия моя представляла, должно быть, весьма живописное зрелище. Черно-синяя опухоль под глазом, как у неудачливого кулачного бойца, еще не исчезла, а только пошла зеленоватыми разводами; щека перевязана платком со спиртовым компрессом, распространяющим аромат винной лавки; и на фоне сего великолепия - глаза деревенского дурачка, которому злые мальчишки дали крепкий пинок по заднице, а сами спрятались. Поскольку, при нерегулярном поступлении денег, приходилось заимствовать на провиант средства от крепостного строительства и возвращать по мере поступления, строительные дела тоже попадали в ревизию. Наконец, любезные гости попросили предоставить им опись моего собственного имущества.
  На этом я очнулся и с елейной вежливостью предложил уважаемым ревизорам проследовать в мои апартаменты, где подвести итог богатству будет, без сомнения, сподручнее. Озираясь в поисках несуществующего комендантского дома, они прошли за мной в артиллерийские мастерские. Там сторож отворил каморку, где я имел обыкновение спать, находясь в Богородицке. Из-под нар появились матросский сундучок с книгами и ящик со слесарными инструментами.
  - Вот. Ещё то, что на мне, но не всё. Мундир чужой. Шпага, башмаки и шляпа - тоже, их надо вернуть, когда обзаведусь. Денег нет. Совсем нет, ни копейки. Питаюсь из солдатского котла; если сие не по указу - запишите. Да, еще есть деревня, жалованная государем, только с нее дохода никакого: и так мужики с голоду пухнут.
  Гости мои заскучали, даже раздумали делать опись, не утратив, однако, рвения в поисках злоупотреблений. Проверка денежных счетов и расписок затянулась на месяцы, до зимы. Впоследствии мне передали одну их беседу с Бутурлиным, из которой Иван Иванович не делал секрета:
  - Именно это и подозрительно, господин генерал-майор! Если человек показывает столь мало имущества, совершенно очевидно, что он заранее думал о возможности разоблачения и конфискации, и принял свои меры, кои могут быть многообразны - от закапывания денег в землю до передачи доверенному лицу или отсылки за границу...
  - Хоть ты и авдитор, а дурак. Совсем людей не знаешь. Этот итальянец, он только до чинов жадный. Везде суется, мельтешит перед государем - видно, что метит в генералы. А деньги ему - тьфу! Как приплыл из-за моря голодранцем, таким и остался. Скажи-ка лучше, кто князю Якову Федоровичу на мою дивизию поклеп возвел?
  Последний вопрос остался без ответа. Понятно, что казнокрады, коим прищемили вороватые пальцы, попытались использовать против меня мое же оружие (и свои немалые связи), но не преуспели. Ревизоры обнаружили лишь то, что некоторые суммы использовались не по назначению, однако, рассмотрев дело, признали своевольные изменения достаточно обоснованными. Из самой внимательной проверки я вышел чист, что случалось в армии крайне редко, и мог бы радоваться возвышению своей репутации, если бы не огорчение от преждевременного окончания для меня кампании против турок. Я отправил государю подробный доклад о военных действиях и пропозиции на будущую кампанию, в сопроводительном письме не преминув заметить, насколько вредно для дела отвлекать офицеров от несения службы неуместными ревизиями, кои можно с лучшим успехом проводить во время нахождения войск на зимних квартирах.
  Вынужденное пребывание в тылу уместно было использовать для усовершенствования городского и войскового хозяйства, совсем заброшенного мною за недосугом. Должен сказать, что пребывание на Днепре значительной армии пошло на пользу крепостному строительству. Известна поразительная способность русских солдат обустраиваться во всякого рода временных лагерях, при полном отсутствии средств и условий: поселят в продуваемой и промокающей палатке, глядь - а у них откуда ни возьмись землянка с печкой появилась, да так выкопана, что тепло и сухо. Адриан Никитич использовал это свойство, снабдив людей строительными материалами, и совершил чудо - заставил почти всё выстроить где надо и как надо. От полевого укрепления с землянками до крепости с казармами - всего один шаг, и он был сделан. Вниз по реке появились фортеции у опаснейшего из всех Ненасытецкого порога и у двух татарских переправ: Будиловской и Кичкасской. На Хортице и Томаковке сделали редуты. Вместе с обновленным Каменным Затоном эта цепочка обеспечила нам безопасный путь, а неприятелей лишила маневра. Одиночный лазутчик еще проскочил бы, но значительный отряд крымцев мог переплыть Днепр только ниже системы укреплений, распространение коей до самого устья было делом времени. Возведенные в Богородицке двухэтажные казармы позволяли зимовать пехотной дивизии без малейшей тесноты. В спешном порядке доделывались хлебные магазины, пекарни, бани, кузницы и все прочее, что нужно регулярному войску.
  Расходы, не предусмотренные сметой, всплывают при таком большом деле ежедневно и ежечасно. Препятствие в виде сидящих над душой ревизоров чрезвычайно усугубляло мои страдания. Требовался щедрый источник неучтенных денег.
  Я считал, что заблаговременно позаботился об этом. Люди и инструменты, нужные для делания железных изделий на продажу, больше года как приехали из Тулы вместе с Козиным. Но работа не шла: сначала надо было устраивать мастерские, а потом мешал недостаток топлива. Древесный уголь приходилось возить аж из брянских лесов.
  Мне не понадобилось напрягать ум, ибо решение лежало на поверхности: на поверхности земли, в буквальном смысле. По пути из Азова я встретил в степных балках выходы каменного угля, о котором и раньше слышал от казаков. Англичане лезут за ним в глубокие шахты, а здесь ломай и вези. Первая проба в кузнице оказалась вполне удовлетворительной. До зимы успели пригнать несколько обозов, под охраной конных егерей. Мастерская становилась прибыльной.
  Еще один щедрый подарок судьбы посчастливилось получить во время рекогносцировки на правом берегу Днепра, напротив Каменного Затона: даже руки задрожали от жадности, когда увидел в речном обрыве мощный пласт минерала, что специально для меня выписывали из-за границы. Черная магнезия! Золото не обрадовало бы сильнее. Теперь все, что необходимо для приготовления затравочных смесей к новоманерному оружию, найдено в России. Государь незамедлительно получил известие о сем, цифирью. Ценность пограничной области, с обретением сих минеральных богатств, увеличивалась многократно. Добавочный резон защищать ее изо всех сил.
  Помимо моего специального употребления, черную магнезию обыкновенно применяют для обесцвечения стекла, коему неизбежные в песке железосодержащие субстанции сообщают зеленый оттенок различной глубины, смотря по консистенции. Русские стеклоделы, из экономии, редко следовали сему рецепту, я же теперь мог варить на местном угле стекло высших кондиций по дешевой цене, и заложил завод, способный с лихвой обеспечить всю Украину.
  По негласному правилу, действующему в России, доходы от промыслов, устроенных местными властями на казенный счет, употребляются на казенные же нужды, но по собственному усмотрению начинателей - пока верховная власть не наложит на них свою руку. Я рассчитывал использовать не включенные в государственную роспись прибытки главным образом для строительства и укомплектования оборонительной линии, утвержденной государем на бумаге, но не получившей доселе ни копейки ассигнований. Жаль было бы оставить без воплощения любимый прожект, во всех подробностях обдуманный зимними вечерами. Ландмилицкий регламент, принятый почти без поправок по моим предложениям, соединял распорядок гарнизонных войск с обычаями однодворцев старой Белгородской черты, прибавляя к ним воинский опыт егерей, из коих я намеревался ставить командиров. Мне давалась воля переводить на новую линию служителей прежних засечных черт, поселять малороссиян (этих - только своей охотой, без принуждения), зачислять солдат, признанных негодными к регулярной службе (то есть всех, которых пожелаю - какой лекарь меня ослушается?), и самое замечательное - брать в ландмилицию излишних рекрут, буде таковые окажутся. Последний пункт, на первый взгляд совершенно бесполезный (рекрут вечно не хватало, они бежали тысячами), на самом деле открывал возможности сказочные и почти безграничные.
  По сути, это была индульгенция на прием беглых. Тогда еще никем не оспаривалось право любого холопа расплеваться с хозяином и пойти 'вольником' в армию, дабы служить самому государю. Приравняв ландмилицию к регулярным полкам по комплектованию, Петр тем самым позволил мне без спросу прибирать чужих крестьян в обмен на выписанные их владельцам квитанции о приеме рекрут. Обидно, если такие громадные полномочия пропадут втуне.
  Тем не менее, я не сразу научился употреблять сию 'полную мочь' с пользой для дела. Если буквально следовать римской системе и выводить на землю солдат, прослуживших пятнадцать лет в строю, не удалось бы заселить и одной деревни: огромные небоевые потери и быстрый оборот людей оставляли очень мало ветеранов такого срока службы (похоже, римляне лучше умели беречь своих воинов). Вдобавок те, кто не выслужил за столь долгое время хотя бы унтер-офицерский чин, отличались дурным поведением, пьянством или иными особенностями, препятствующими постановке в десятники, коих планировалось из них сделать. В конце концов я перечислил в ландмилицию около сотни солдат, имевших прежде тяжелые раны, и на этом сей источник иссяк. Украинские поселяне воодушевления не выказали. 'Нема дурных' - звучало их единодушное заключение после знакомства с регламентом, разительно отличным от казацкой воли и подозрительно напоминающим армейский порядок. Надежда на более привычных к государственной дисциплине великороссиян столкнулась с отказом Федора Матвеевича Апраксина, из чьей губернии собирались переводить людей. Его старший брат, сочувствуя прожекту, прислал двести семей пензенских однодворцев и крещеной мордвы, но этим пока и ограничился. Беглые тоже не спешили сбегаться под мое покровительство, и правильно делали: не знаю, чем бы я стал их кормить.
  По идее, военные поселенцы должны были сами обеспечивать себя провиантом: изобилие плодороднейшей земли сему способствовало. Слободу на берегу Самары, близ крепости, для них построили. Но запасы до первой жатвы, семена, инвентарь, рабочий скот - всё это надо было раздобыть, притом что казна не давала ни гроша, а ремесленные начинания находились в младенческом состоянии, когда вложений требуют больше, чем приносят прибыли.
  Осенняя вспашка под озимые стала критическим испытанием земледельческих сил наших. Помилуй Бог, какие споры кипели по поводу пахотных орудий! Всякий мужик в России считает себя профессором хлеборобского искусства, даже если одет в мундир вместо армяка. Будучи полным невеждой, я ничего не мог присоветовать, а опыт людей из разных концов страны сильно различался. Солдаты из северных уездов норовили изладить привычную соху, ругаясь, что подходящего дерева на этой лысине днем с огнем не сыщешь. Пензенцы плевались, глядя на их работу, и с гордостью вывозили в поле тяжелый сабан, от которого тоже мало проку: сей татарский плуг требует шесть или восемь волов, а с тяглом у переселенцев совсем беда.
  Поглядев на эти мытарства и послушав пахарей, я понял только одно: ежели ничего не предпринять, ландмилиция моя вымрет с голоду на будущий год, и начинание кончится крахом. Договорившись, чтобы переселенцам продали в долг, под оплату хлебом, выбракованных из артиллерии лошадей, отправился в мастерские и поставил заскучавшим от однообразия оружейникам задачу:
  - Нужен удобный легкий плуг, под одну пару волов. Или - пару лошадей, еще лучше. Чтобы при этом брал глубоко и пласт оборачивал, - всё для здешней земли. Кто лучше всех сделает, тридцать рублей не пожалею. Только не сейчас, а после государева жалованья. Железо на это можете даром брать.
  Надо ли говорить, что все загорелись работой, и не только ради приза: мастера в душе оставались такими же крестьянами, как и все прочие мужики. Тут вмешалась в дело сословная гордость земледельцев. Пробы и переделки представленных образцов затянулись на всю осень. К нынешней кампании не успели, но результат получился хорош. Не помню, кто додумался пустить бесплатное железо не только на лемех, но и на отвал, вместо дерева, - земля перестала прилипать, и плуг пошел, как по маслу. Тридцать рублей пришлось разделить между тремя мастеровыми, каждый из которых мог частично претендовать на авторство конструкции. Впрочем, получение денег было для инвенторов лишь вопросом престижа, ибо все до копейки ушло на грандиозную пьянку с угощением и побежденных соперников, и людей вовсе непричастных.
  За зиму наклепали сотни таких плужков - чтобы все желающие брали, с отдачей зерном через год. Не понравится - можно вернуть, заплатив только за аренду. В последующие десятилетия они, с небольшими усовершенствованиями, распространились на юге России под названием ландмилицких. Кстати, очень похожий плуг, именуемый в Англии роттердамским, был изобретен в то же самое время или немного позже - жаль, я не догадался взять патент на железный отвал.
  Все эти занятия, прибавляясь к обычным офицерским обязанностям, не позволяли мне скучать в перерывах бесед с ревизорами. А как только дорогие гости уехали, нагрянула инспекция иного рода: двадцать тысяч татар, под командой калги Саадет Гирея, перейдя Днепр по тонкому льду между Кременчугом и Переволочной, принялись разорять крайние хутора Полтавщины.
  Учиненная крымцами проверка готовности не застала наши войска врасплох. План размещения по селам припасли заранее. Жители, обычно воспринимающие постой с враждебностью, как посягательство на свои вольности, были радушны и приветливы (я разрешил полковникам в недоброжелательных селениях солдат не ставить). Баталий никто не ожидал: татары обычно уклонялись от столкновений с регулярными войсками, а те не имели возможности за ними угнаться, пока разбойники не обременят себя скотом или ясырем. Однако на этот раз произошел серьезный и весьма знаменательный бой (к сожалению, без моего участия).
  Полк Ивана Баташева (один из громивших летом Гезлев) на марше в открытом поле оказался окружен всею неприятельской ордой и принужден отбиваться с утра до позднего вечера - прежде чем дошел до укрепленного городка, где можно было дать людям отдых. О пережитом страхе говорили без стеснения. Офицеры и солдаты вскладчину поставили пудовую свечу в гарнизонном храме Рождества Богородицы за свое чудесное спасение. Но я сделал иные выводы.
  Подтвердилось прутское наблюдение, что иррегулярная восточная конница, сколько бы ее ни было, бессильна против дисциплинированной пехоты. Новоманерное оружие, даже в небольшом количестве, придало дополнительную устойчивость обороне. Две роты егерей, образуя одну из четырех шеренг, не могли вести длительный непрерывный огонь, как Тульский полк, но прекрасно дополняли фузилеров: общими усилиями они отражали любую атаку. Пятнадцатикратно превосходящий неприятель, соблазнившийся численным перевесом, ничего не сумел поделать с неприступным каре, разве что замедлил его движение. Конечно, если бы нападения продолжались, истощение боевых припасов и утомление угрожали гибелью - но два или три полка, снабженные всем необходимым, чувствовали бы себя гораздо увереннее. А бригада четырехполкового состава, при условии что ей не придется заботиться о коммуникациях, пройдет по татарским степям, как пуля через печень - навылет.
  Крымцы сделали обычные пакости: поймали оплошных людей, угнали скот, выжгли оставленные жителями поселения, - и ушли восвояси. Можно было отправляться в зимний отпуск, на что позволение давно имелось. Не спеша, с уроками турецкого языка в дороге от специально взятого в кибитку пленного эфенди, с долгими остановками в Туле и Москве добирался я до балтийских берегов, но все же приехал в Петербург раньше государя. Его задержали голштинские дела. Противоборство со шведами в Германии и Финляндии стояло на первом месте, туда шли деньги, рекруты, лучшие генералы - мы на юге довольствовались остатками. После неудачного похода Петр держался относительно турок оборонительной стратегии и, похоже, тешил себя надеждой, что бесплодная минувшая кампания заставит султана задуматься о мире. Некие намеки на смягчение жестоковыйных неприятелей действительно были: русского посла Петра Андреевича Толстого в очередной раз выпустили из тюрьмы и даже позволили ехать к царю для консультаций. Его ожидали со дня на день.
  Городок на Неве превратился в оживленное место, знакомых встречалось множество: князь Михаил Голицын, почти вся гвардия, оба Брюса. Генерал-адмирал тоже был здесь, и возвращение его в Азов состояло под сомнением, в зависимости от военных обстоятельств. Собираясь с визитом, я посчитал удобным воспользоваться сей формой изъявления вежливости, чтобы возобновить вопрос о комплектовании ландмилиции.
  Препятствуя переводу 'старых служб служилых людей' на новое место, Федор Матвеевич исходил из интересов губернии и флота: верфи на Дону нуждались в защите. Бывшие запорожские владения формально никуда приписаны не были, но де-факто оказались под рукой Дмитрия Михайловича Голицына. Размышляя, как бы объехать загородившего путь адмирала, я нашел единственно возможный способ. Надо добиться передачи восточной части провинции, по Днепр, в Азовскую губернию, чтобы ответственность за оборону легла на Апраксина, а линия стала частью единой системы, расположенной в порученных ему землях. Резоны, главным образом военного свойства, подобрать нетрудно. Были аргументы и в пользу подчинения князю Дмитрию Михайловичу, но последний год отношения с ним испортились. Князь бесцеремонно задерживал мои лесные и хлебные грузы для своих киевских нужд, и возражать ему не приходилось: в этом генерал-губернатор властен. С караванами равного по рангу соседа он бы так поступать не стал.
  Говоря по совести, имелся у меня и личный мотив. Голицын сидел в Киеве безвылазно, вникая во все подробности управления; Апраксин занимался преимущественно флотскими делами и проводил в Петербурге едва ли не больше времени, чем в губернии. Можно было надеяться на совсем иную меру самостоятельности. К приезду царя удалось убедить Федора Матвеевича, что польза отечества неотменно требует распространения его власти к западу от Азова, и наше совместное представление на высочайшее имя увенчалось успехом. Сделавшись (весьма кратковременно) частым спутником и сотрапезником государя, я имел удовольствие вскоре быть представленным прибывшему из Константинополя через Венгрию и Польшу Толстому и участвовать в обсуждении дел, прикосновенных к турецкой войне.
  Не хотел бы я видеть этого человека своим врагом. К счастью, обстоятельства ставили нас скорее в положение союзников, равно заинтересованных в привлечении царского внимания к югу, дабы возвысить собственное значение. Сии попытки требовали достаточно ненавязчивой манеры: любопытно, какое воздаяние получил бы глупец, осмелившийся указывать Петру, что следует делать. Как лучше добиться его целей - такие советы он еще готов был принимать от людей, отмеченных августейшим доверием. Политический расчет и простое любопытство действовали в одном направлении, побуждая меня играть на руку Толстому и постоянно расспрашивать посла о политике Блистательной Порты, интригах и перемещениях начальствующих лиц. Незадолго пришло известие, что турецкий командующий Измаил-паша отозван.
  - Дорогой Александр Иванович, - будучи вдвое меня старше, знаменитый дипломат тем не менее обращался с безукоризненной вежливостью, возможно содержащей каплю иронии к бесцеремонному выскочке, - не принимайте так близко к сердцу опалу вражеского генерала, хотя бы и несправедливую.
  - Не в этом дело, уважаемый Петр Андреевич! Если сей паша понесет наказание за свои осторожные и разумные действия и за неисполнение неисполнимого, его преемник во избежание столь же печальной судьбы может избрать более рискованный военный план, о чем было бы полезно знать заранее.
  - Увы, пока невозможно с уверенностью предполагать, кто займет это место: слишком быстро менялись люди в султанском окружении. Десять лет назад, государь, - Толстой повернулся к царю, обратившему внимание на наш разговор, - я докладывал Вашему Величеству о казнях, учиненных визирем Хасан-пашой. Двенадцать тысяч тогда умертвили, большей частью чиновных и знатных. Верите ли, за последние годы еще больше палачам трудов было.
  - Что тут невероятного? - Петра было казнями и опалами не удивить. - Поделись-ка лучше своими обсервациями о султане и нынешнем визире, чего от них ждать.
  - Падишах Ахмед - младший сын Мехмета, который осаждал Вену...
  - Лучше скажи: который охотился на зайцев, пока визирь Кара-Мустафа осаждал Вену, - усмехнулся Петр.
  - Истинно так, Ваше Величество. Младший сын прозванного 'охотником' султана Мехмета от гречанки-вероотступницы. Наследовал после бунта своему брату, свергнутому янычарами, и очень боится разделить его судьбу. Он малодушно податлив к прихотям черни и мнительно жесток с приближенными, от коих вечно чает измены. Топор палача ни дня не остается праздным. На плахе скончало жизнь больше турок, нежели под мечом Евгения Савойского. Оно бы и хорошо - пусть басурманское племя само себя истребляет, только вот беда: к власти пришли небитые. Никого не осталось из помнящих прошлую войну. Новые паши мнят себя счастливее проигравших оную прежних и не престанут воевать, пока не вернут Азов (чего Господь да не попустит), либо пока не будут биты до потери куража.
  - А визирь? Столь же воинственно настроен?
  - Визирь настроен сберечь свою голову. Когда весь народ турецкий жаждет побед над христианами, ни один разумный министр противиться не станет - но конфузия означает удавку. Было время, султан менял визирей чаще, чем галантный кавалер меняет подштанники...
  - Да, каждый раз, как обгадится!
  - ...Однако нынешний Дамад Али-паша, зять султанский, совсем не прост. Всем ведомо, что нынешняя война начата по интриге крымской и шведской - а по каким резонам закончится, никто не знает. Визирю нужна хотя бы видимость победы, иначе опять станут виноватых искать. И вот еще что я приметил. Сильнее всего ратуют за возвращение Азова такие персоны, коих ни при каких обстоятельствах в бой не пошлют. Воинские люди, кто поумней, больше в сторону Мореи поглядывают: венецианцев осилить нетрудно, а провинция богаче Азова. Не голая степь. Кара-Осман, ага янычарский, почти открыто противность показывает.
  - Мнишь, янычары опять взбунтоваться могут?
  - Если их прямо на убой пошлют, как на Пруте - возможно. Только у Али-паши хитрости хватает до этого не доводить, а непокорных поодиночке выдергивать и с важной должностью на войну отправлять. Или из янычар исключать, под видом негодности. Вот еще резон против мира: ему, чем казнить, лучше своих врагов под русские пули подставить.
  Царь хмурился на такие соображения: необходимость держать две армии против шведов и третью (под командой Шереметева) в Польше, по своему политическому устройству уязвимой для враждебных интриг, оставляла очень мало средств для борьбы с турками и татарами. Рассуждения мои о пользе для России взятия Очакова раздражали его несвоевременностью. Осада и удержание города одними имеющимися силами были, пожалуй, возможны - но пришлось бы оставить без должной защиты остальную границу, чем хан не преминул бы воспользоваться. Устройство оборонительных линий и десантные действия против Крыма, напротив, встретили полную поддержку: государь наградил меня за прошлую кампанию деревнями и подарил свой портрет с бриллиантами.
  Теперь я знал, куда девать крепостные души, а на предстоящую кампанию (буде обстоятельства возблагоприятствуют) наметил, обсудив с царем и адмиралом, несколько многообещающих планов. Пользуясь близостью Азова и днепровских крепостей к уязвимым пунктам неприятельским, можно было на татарские набеги отвечать своими. Лучший способ отучить хана от дальних походов - заставить его обороняться. Высочайшая апробация моих воинских намерений давала надежду преодолеть бездеятельную осторожность Бутурлина.
  Негоциации между Вилларом и Евгением Савойским в Раштатте, ведомые в ту зиму, привлекали внимание всей Европы, а наше - особенно. Вмешается ли император после неизбежного мира на западе в войну на востоке? Петр возлагал надежды на породненного теперь с ним Карла Шестого, ожидая его содействия не только против турок, а также и против шведов, вытеснение коих из Германии предполагал выгодным для венского двора. Скептики сомневались, усмотрит ли сей двор выгоду в замене шведского влияния русским на балтийском побережье, но ничего еще не было решено, и мой амстердамский знакомец Андрей Артамонович Матвеев, лучший дипломат России, отправился в Вену соблазнять имперцев выгодами союза. Толстой полагал эту задачу чрезвычайно трудной:
  - Интриги шведов или крымского хана, - пояснял он, - это сильный резон для султана нападать именно на нас, но не единственный. Карловицким трактатом страны римской веры взаимно гарантировали свои от турок приобретения, так что атака на любую из них грозит Порте возрождением Священной Лиги. К России союзники ласкались, пока для войны надобилась, а на победный пир не позвали, оставили за воротами. К православным там отношение хуже, чем к магометанам: на завоеванных землях теснят и принуждают к унии всемерно. Если будут русские сильны, а границы сблизятся - император станет в сей политике не настолько волен. Ему выгода так сделать, чтобы мы с турками взаимно друг друга истощили. Нападение на Польшу или Венецию для Карла Шестого - casus belli, а нам помогать он ни обязательств, ни корысти не имеет.
  - Петр Андреевич, насчет корысти не так всё грустно. - Я изобразил систему речных торговых путей, возможную в случае совместной победы над османами. Толстой задумался:
  - Может быть. Но и здесь почвы для соперничества усматриваю не меньше, чем для союза. Получат ежели цесарцы выход к Черному морю - постараются торговлю целиком под свою руку взять, а персидский шелк вместо Астрахани в Трапезунт направить. И даже если государь Петр Алексеевич с императором о разделе торговых выгод договорится, иезуитских интриг сие не устранит. Священная Римская империя - не Голландские Штаты, кои деньги выше религии ставят.
  - А насколько вероятно вмешательство Вены при вторжении турецких войск на польские земли? Скажем, в случае их марша к Киеву, как мы прошли в Молдавию три года назад?
  - Вряд ли турки на такое осмелятся. Французский посол убеждает их ни в чем себя не ограничивать, ибо немцы теперь ослаблены, да только собственный интерес французов слишком явственно в сих уговорах просвечивает. Война против коалиции, с лучшим европейским полководцем во главе, в планы великого визиря не входит: он постарается осилить христианские государства по отдельности. Что его ждет при неудаче, всем известно. Захочет ли он совать голову в петлю?
  - И все же, давайте возьмем разные степени нарушения польского нейтралитета, от набега крымцев до полновесного похода - какой может оказаться достаточно, по вашему мнению, для имперцев?
  - Они могут игнорировать любое нарушение, коли пожелают, под претекстом, что русские войска первыми вошли в республику и разорвали ее нейтралитет. А более всего сие зависит от Варшавы: неловко, знаете ли, объявлять войну в поддержку союзника, который сам отказывается сражаться. Помните, как весной одиннадцатого года поляки ответили на разорение Правобережья Орликом и Мехмед-Гиреем?
  - Никак. Они предоставили это нам. Будто не их территория.
  - Вот именно, любезный Александр Иванович. Казачьи земли польские магнаты не очень-то за свои считают, скорее за покоренные неприятельские. Начнут турки грабить их собственные имения - тогда встрепенутся. Действия же императора предсказать очень сложно: пожелает он дать отдых народу после испанской войны или захочет утешиться от разочарований победами на востоке, нам неведомо.
  
  ОТВЕТНЫЙ ВИЗИТ
  
  Решив в Петербурге важнейшие дела, я не стал ни дня задерживаться на севере, предполагая вернуться по зимнему пути и успеть еще завернуть в новообретенные имения и на Белгородскую черту. В обоих местах разговор с мужиками шел о переселении на линию. Сочетая в разумной пропорции уговоры и угрозы (с однодворцами больше первых, с крепостными - вторых), удалось добиться посылки на юг авторитетных стариков, чтобы посмотреть землю. Для перемены жительства все равно не было другого времени, кроме поздней осени, когда хлеб убран и обмолочен: до этого следовало все приготовить.
  Государь сохранял надежду на переговоры с султаном и посему приказал не вести наступательных действий первыми, отдавая почин кампании неприятелю. Я считал это решение сомнительным в стратегическом отношении, но оно меня устраивало: появилось время вплотную заняться устройством ландмилиции. Проехав до Троицкой крепости с большим отрядом и в сопровождении мужицких депутаций, выбрал места, угодные для обороны и хлебопашества одновременно, заложил земляные фортеции и разместил в оных по роте солдат богородицкого гарнизона и по сотне или две казаков. Помимо сторожевой службы, им поручалось выстроить мазанковые казармы в двойном, против собственных нужд, объеме - с расчетом на будущих переселенцев, должных сначала дополнить, а потом вовсе заменить на линии регулярные войска. Планом предусматривалось десять ландмилицких полков, тысяча человек в каждом, с делением на роты и капральства по десятичной системе. Первый год собирались поселить около двух тысяч семей, и далее примерно в той же пропорции, с расчетом на пять лет. Чтобы создать резервы хлеба, коего каждый год постыдно недоставало в сей наивыгоднейшей для хлеборобства провинции, силами солдат верстах в двадцати выше по Самаре, где ныне Новомосковская крепость, а тогда стоял безымянный редут, распахали и засеяли несколько тысяч десятин. Заводы, стекольный и железных изделий, входили в силу - черт бы с ней, с этой войной, буду хозяйством заниматься!
  Но так не бывает, чтобы заниматься любимым делом - и никто не мешал. Вражеский набег по первой траве на сей раз пошел восточнее, в сторону Пензы и Симбирска, силами кубанских ногаев Бахты-Гирея. Петр Матвеевич Апраксин, принужденный его отражать, не мог отделить войска для защиты Украины. Когда здесь тоже явился неприятель, оборона легла на нас с Бутурлиным и гетмана Скоропадского. Легкая конница - как текучая вода, она не перехлестывает плотину, а ищет щели в ней. Встретив сопротивление на Левобережье (новая линия использовалась как форпосты), крымцы спустились до Носаковки и перекинулись на западную сторону. Опасность глубокого обхода, подобного декабрьскому, могла быть устранена либо отводом части войск к устью Ворсклы, либо наступлением вниз по Днепру, в свою очередь угрожающим ханству и вынуждающим татар отойти для защиты Перекопа. На военном совете второй вариант был признан предпочтительным, и войска двинулись, сопровождаемые караваном судов, устраивая укрепленные лагеря и редуты в местах удобных переправ. Русские не имели ни средств, ни намерения штурмовать перешеек - но врагам сие не было известно.
  От пленных татар и крымских купцов мы знали, что большая часть турецких войск покинула полуостров, перед этим вконец его оголодив и чуть не подвигнув к бунту вернейших вассалов султана. Оставшиеся сторожили Перекоп либо стояли гарнизонами в городах. Пока Иван Иванович с главными силами неторопливо маршировал вдоль днепровского берега, я начал осуществлять одну из обсуждавшихся в Петербурге диверсий.
  Четыре полка: Баташева, Юрьева, Тульский и сводный (из чужих егерских рот) в сопровождении большого отряда калмыков двинулись из Каменного Затона строго на юг и на пятый день вышли к морю. Здесь дан был отдых от марша, но не от работы. Сгрузили тонкие длинные доски с повозок, застучали топоры и конопатки, задымилась на кострах горячая смола. Несколько сотен плоскодонок было готово через день. В мелководных заливах они дают немыслимую свободу маневра. Совсем немореходные, зато легкие: пятиместная лодка - десять пудов, по два пуда на человека. На удобной плечевой лямке солдат такой вес хоть за десять верст унесет, а на телеге - вообще куда угодно перевозить можно. Особенно в разобранном виде. Пока одни плотничали, другие строили нехитрое предмостное укрепление на берегу узкого пролива, отделяющего матерый берег от длинной песчаной косы. Часть лодок, выстроенных в ряд, накрыли дощатым настилом, и калмыцкая кавалерия начала переходить через мост. Взглядам, нетерпеливо бросаемым мною на дремлющее в безветрии море, позавидовал бы самый пылкий влюбленный.
  План похода был с двойным дном. Имеющиеся средства ограничивали наши возможности набегом на северо-восточный берег Крыма, где пасутся ханские табуны. Калмыки, отогнав коней, укрылись бы под защиту егерей и постарались завлечь погоню в засаду, вот и всё. Но если бы азовские моряки сумели ускользнуть от вражеских фрегатов и привести две дюжины стругов с провиантом и артиллерией к месту переправы - открывались новые горизонты, с прицелом на Кафу.
  Наконец показалась долгожданная флотилия. Не разрешив ни часу отдыха донским казакам и солдатам азовского гарнизона, сидевшим на веслах, я погрузил назначенный к десанту батальон и приказал грести в три перемены, днем и ночью, под суровым наказанием за потерянное время. Впереди больше ста верст и всего лишь сутки, чтобы опередить турок у полуразрушенной убогой крепости, закрывающей выход из дефиле.
  Всем остальным тоже не стоило медлить. Когда всадники арьергарда покинули широкое поле перед редутом, вдали показались мелкие ногайские отряды. Игра пошла в открытую. Не пройдет и дня, как сидящий на Перекопе хан будет уведомлен обо всех наших действиях.
  
  Узкая, местами в полверсты, полоса стелется под ноги. По обе стороны море, впереди - песок, покрытый сухою травой. Сутки, вторые... Продолжается марш. Ночью и утром идем, в разгар дня отдыхаем. По календарю еще весна, конец мая - а жара стоит страшная. Лица солдат цветом как пушечная бронза. Мундиры свернуты и приторочены к ранцам, кожаная солдатская сбруя надета прямо на пропотевшие рубахи. Шляпы обвисли, париков давно ни у кого нет - разве у штаб-офицеров. Какие парики, если на хлеб казна денег недодает?
  Бригада растянулась безбожно, верст на десять. Тульский полк, самый экзерцированный и сытый, все время уходит вперед, другие за ним не поспевают. Сводный батальон на плоскодонках сопровождает колонну по мелководному заливу. Калмыки везде, их обязанность - разведка и охранение. Только что прискакали с рапортом: Арабат азовцами и батальоном егерей занят. Гарнизон вражеский убежал, там было не более полусотни.
  На исходе второй ночи в авангарде послышались частые залпы. Туляки атакованы! И похоже, немалыми силами: стрельба не прекращается. Так получилось, что я был в этот момент в другом месте. Вообще, по моему мнению, принятое в армии соединение должностей генерала (или бригадира), полковника и капитана, позволяя получать по три жалованья, не всегда уместно в бою и лживо по сути. Фактически ротой, где 'капитанствует' генерал, управляет кто-то из лейтенантов. То же самое - в полку, за меня командовал обычно Ефим Мордвинов. Действовал бы я на его месте иначе? Возможно... Но что случилось, не переделаешь.
  Узкоглазая наша стража поздно разглядела с западной, крымской, стороны пересекающую залив темную массу. Никто не знал, что неподалеку от устья Салгира кавалерия способна перейти Гнилое море вброд. Тревогу подняли, когда всадники полезли из воды. Любой другой полк был бы обречен, но егеря успели стать в каре и в предутренних сумерках отбить первый натиск. Дальше стало легче целиться, при свете восходящего солнца. Крымцы кружились вокруг, как ярмарочная карусель. Неприятной новостью оказалось наличие у них винтовок: только ханские сеймены имеют огнестрельное оружие, у простых кочевников вместо него - лук и стрелы. И сабли с пиками для ближнего боя, разумеется.
  Шире шаг! Идущие позади полки прибавили ходу - все равно, по моей оплошности, для сикурса требовались часы. Лодочники замелькали шестами, опережая пеших. Перед нашим фрунтом тоже появились татары; я предпочел каре линии, из-за опасности обхода по мелководью. Несколько наскоков заставили вести огонь и замедлили марш. Сохранявшееся прежде легкое пренебрежение к этому народу быстро таяло: конница атаковала сплоченно и мужественно, под плотным обстрелом доходя до багинетов. На своей земле - не то, что в набеге!
  Мы продвигались вперед... Не люблю этот бой, в нем не было ни замысла, ни искусства. Вспоминая, каждый раз думаю, насколько моя репутация военачальника преувеличена. Нет, от почестей не отказываюсь: по справедливости они принадлежат мне же - но как оружейнику. За свою карьеру я сделал множество тактических ошибок, жертвовал здравым смыслом в угоду красоте построений и неоднократно заслуживал быть битым - однако свинцовый ливень сносил всякого, кто имел безумие стать перед фрунтом моих солдат.
  Крымцы оказались зажаты на узкой, насквозь простреливаемой косе между сходящимися полками. Цепочка лодок отрезала путь через залив, откуда пришли. Больше деваться некуда: некоторые проскочили вдоль берегов, под беспощадным огнем с боковых фасов каре, и сразу же попали под калмыцкие сабли.
  Было ли это исполнение приказа или слепой порыв обезумевшей толпы? Не знаю. Никогда более не видел атаку на лодки вброд, по грудь в воде, или вплавь. Стрельба в упор, багинеты колют вниз, как остроги, сабли рубят дощатые борта... Несколько плоскодонок опрокинули, только из-за этого части неприятелей удалось бежать. Не знаю, многим ли. Не считал. Не до того было. Тысяч пятнадцать легли под пулями или добиты калмыками, обиравшими врагов. Еще некоторые вымолили пощаду и попали в плен.
  У нас тоже были потери, но соотношение вышло не хуже, чем у принца Евгения при Зенте. Ханство получило в сей баталии страшный удар.
  Количественно крымцам случалось терять и больше воинов в одном бою: за шесть лет до этого черкесы, озлобленные жадностью татарских работорговцев, взбунтовались и вырезали кинжалами целую армию. Но там были большей частью кубанские ногаи, о которых на полуострове никто плакать не станет. Здесь же - ханская гвардия почти в полном составе. И коренная крымская знать. Лучший, отборный корпус. Командующий им калга Мехмед Гирей, недавно сменивший Саадета, обвиненного в неудаче зимнего похода, тоже погиб: его труп опознали пленные.
  Таких неудач не прощают ни подданные, ни хозяева. В политическом отношении Крым имеет нечто общее с Речью Посполитой, только поляки зависят от нескольких стран и тайно, а татары - от одной Турции и открыто. Девлет Гирей еще сколько-то времени считался номинально властителем, но приказы его не исполнялись. Каждый был сам за себя. Беи со своими людьми покидали стоящее у Перекопа войско - кто под покровом ночи, кто средь бела дня. Некоторые прямо в лицо бросали хану, что незачем стеречь ворота, когда в доме - пожар. Увезти в горы семьи, угнать скот стало главной заботой, раз уж не сумели сдержать русских на пороге своей земли. Грозная многочисленностью сила растекалась, уходила как вода в песок, как кровь из жил раненого. Скоро в степи не осталось ни одного отряда, способного бросить вызов нашим калмыкам, не говоря уж о пехотной бригаде.
  Пока сие разложение государственного тела набирало ход, я с боем занял Кафу, вытеснив трехтысячный турецкий гарнизон в направлении Сурожа. Крупнейший и самый богатый из крымских городов лежал у моих ног. Старая генуэзская крепость мало помогла туркам: в современной фортификации преграду атакующим создает грамотно распределенный огонь, а не просто каменные стены. Для канониров неприятельских припасен был сюрприз: команды особо метких стрелков и винтовки с прицелами, годными для стрельбы до тысячи шагов. С дистанции же, на которую удалось подобраться, они вообще могли выбирать, в который глаз поражать врагов, в правый или в левый. Солдаты беспрепятственно дошли до стены и разворочали кладку ломами - разумеется, не на всю толщину, а настолько, чтобы заложить заряд. Как часто бывает, храбрецы пожертвовали собой ради трусов: отряд янычар почти целиком погиб у бреши, пока остальные защитники бежали без памяти.
  В тот самый день, когда я овладел городом, два турецких фрегата явились в Арабатском заливе и уничтожили гребные суда. Люди, спасшись на берегу, присоединились к нашим главным силам - а флотилия изначально была в моей партии жертвенной пешкой, предназначенной к размену: ценность ее сравнительно невелика. Однако, если бы струги уцелели, скорее всего мы отступили бы тем же путем - по песчаной косе. Спасибо капудан-паше, он развязал мне руки.
  Известия о хаосе, в который погружался Крым после истребления лучших воинов ханских, побудили задуматься о продолжении похода. Мимо Арабата отправились на север только нагруженные трофеями иррегуляры. Не более, как через неделю, новые отряды калмыков и донских казаков, влекомых завистью к добыче, в утроенном числе явились на их место. Солдаты как раз успели отдохнуть после трехсотверстного марша по жаре и двух тяжелых баталий.
  Хитрые генуэзцы, вечные соперники моих венецианских компатриотов, не зря основали колонии на этих берегах. Окрестности Кафы удивительно похожи на Италию - только турки здесь лишние. Впрочем, все магометане и добрая половина христиан бежали вместе с гарнизоном. Напрасно они так испугались: мне удалось сохранить дисциплину, не допустив грабежей и насилий. Единственное, чем пришлось поступиться жителям - тягловый скот и повозки, двуколки на громадных колесах. Не на себе же тащить солдатам воду и провиант в страшную летнюю жару!
  Не без внутреннего трепета отдал я приказ готовиться к дальнему походу по вражеской территории, в самую глубь осиного гнезда. Если действовать правильно, никто не сможет нас одолеть - однако любая оплошность грозит гибелью. Что помогло преодолеть сомнения? Ненависть? Месть? Нет, я постарался исключить чувства. Скорее - теоретические соображения о наивыгоднейшей стратегии. Манера большинства современных полководцев (за всем известными исключениями) представлялась мне слишком академичной, слишком вялой, дающей неприятелю время и возможность восстановить силы. Разбитый враг должен получать новые удары с такой стремительностью, которая не позволит оправиться от беспрерывных конфузий. Ничего, если победоносные войска терпят лишения: лишь бы врагу было еще хуже.
  Меня влекло, конечно, южное побережье. Но соваться в двухсотверстное дефиле между горами и морем, где придется ожидать засады в каждой долине и обстрела с кораблей на каждом приморском карнизе - чистое самоубийство. Господство на море и сопровождение флота суть необходимые условия такого марша, независимо от численности войск. К тому же это султанские владения: мне представлялось более полезным разорить земли, состоящие под властью хана. Как иначе внушить ханским подданным мысль о неизбежной расплате за воинственную политику Девлет Гирея?
  
  ...Пахнет дымом. По ночам дальние огни охватывают половину горизонта. Всё горит: пустые аулы, сухая трава в степи, местами даже сады. Я уже видел похожее в России при вторжении шведов - теперь знаю, у кого государь заимствовал эту беспощадную тактику. Только нас пожарами не проймешь: кров нам не нужен, провиант с собой, а кони пасутся на зеленом ячмене, едва пошедшем в колос и полном земными соками. Будь он спелее, татары выжгли бы и его, тем более что земледелие у степняков считается презренным занятием. Копаться в земле - удел рабов или самых опустившихся соплеменников. Грань между ними занимают потомки русских невольников, ради избавления от рабства принявших магометанство. Нет худших ненавистников России, чем эти ренегаты. Попался один такой в плен, в зеленой чалме и с рязанской рожей - так и продолжал до конца славить аллаха. Не любят солдаты предателей, поскупились на легкую смерть. Проткнули ему брюхо багинетом и бросили.
  Что не успели поджечь татары перед нами, уничтожают казаки и калмыки. Сии дети природы ухитряются ежедневно отбивать и пригонять к армии тысячные гурты скота. Запас мяса иметь неплохо, но перспективы меня пугают: бредущее за армией стадо растет угрожающе. Я сюда пришел не баранов воровать! Пришлось разочаровать добытчиков, повернув от Ак-Мечети не сразу домой, к Перекопу, а на юго-запад, к Бахчисараю. Нельзя же в одном переходе от ханской столицы пройти - и не сделать визит гостеприимным хозяевам!
  Это единственный город, где хан с верными ему людьми оказал сопротивление. Нелепой сказкой показался бы мне раньше рассказ, что пятнадцатитысячный корпус, коего две трети - иррегулярная конница, может пройти половину Крыма почти без боя. Только неприятели наши далеко не глупы. Уклоняться от прямого столкновения, бить по тылам, нарушать коммуникации - эта метода войны приносила им успех на протяжении столетий. Четвероногое богатство пасется на крымской Яйле, добыча наших конников - ничтожные крохи, мелочь. Лачуги подлого сословия тоже не жаль. Вот ханский дворец и городские дома знатных беев и мурз крымцы защищали всерьез: тяжелый уличный бой длился почти сутки. Многочисленная артиллерия, своя и захваченная в Кафе, решила дело. Саманные стены легко сокрушались выстрелами в упор, взорвавшейся в доме гаубичной бомбы хватало на всех защитников. 'Дворец-сад' превратился в обугленные руины.
  Будь у меня возможность, я б еще каждую головешку в порошок растер. Есть за что.
  Девлет Гирей с небольшой свитой и гаремом бежал в Инкерман, был отрешен султаном от престола и сослан на Родос. Лучший татарский полководец последних полутора веков провел остаток дней ничтожным изгнанником, в разочаровании и тоске. Его грандиозные планы возрождения ордынского могущества и оттеснения России от крымских рубежей не увенчались успехом. Поделом вору мука: не ставь перед собой нереальные цели. Установи прочный мир, карай подданных смертью за набеги - и даже в самой отдаленной перспективе стремления царя не пойдут дальше пары приморских крепостей и свободного мореплавания на юге. Безопасность границ - ключевой пункт: ни одно государство не станет терпеть такую кровоточащую язву на своем теле. Я пробовал однажды подсчитать - и вышло, что за последние два столетия с Украины сведено в неволю больше людей, нежели сейчас на ней осталось. А если спустимся дале в глубь веков? Ответьте, высоконравственные мудрецы, порицающие русских за то, что живут во мраке рабства: почему в новых европейских языках слова, обозначающие раба, восходят к племенному имени славянскому? Потому ли, что славяне - рабы по природе, или в память о канувших в Лету бесчисленных караванах невольников, удобривших своими костями почву Европы? Что, давнее дело? А когда последний раз христианнейшие французские короли покупали у турок ясырь для галер, успокаивая свою католическую совесть тем, что схизматики - не настоящие христиане? Почему русских людей магометане продают перекупщикам у подножия бастионов, возведенных учениками Вобана?
  Сто двадцать верст раскаленной степи между долиной Салгира и Перекопом стали самой трудной частью похода. Колодцы испорчены, вода в бочках и бурдюках протухла - и той не хватает. Трофейная скотина от жажды падает тысячами, обозных коней вот-вот постигнет та же участь. Ночью идти нельзя: при свете ни один татарин не осмеливается приблизиться к нам, но в темноте превосходство стрелков обесценивается. Враги наглеют, атакуя удаленные посты и пикеты. Отсиживаемся за рогатками. Кстати, очень быстро крымцы освоились с минами, придумав свой способ обезвреживания: прежде чем самим идти, в опасное место гонят скот, если его нет под рукой - рабов, в самом крайнем случае пускают заводных коней. В порядке, обратном ценности ходячего имущества.
  Перекопскую линию тысячи работников обновляли несколько лет, на случай русского вторжения с севера. Если бы не пересохшее горло - впору расхохотаться, глядя на земляные укрепления с открытой горжей. Турецкий гарнизон - как пробка в бутылке: можно мучиться, продавливая внутрь, но лучше вышибить молодецким ударом по донышку. Начальник его Ибрагим-ага попробовал остановить нас, засев в наскоро сделанном ретраншементе у Армянского Базара, но это была попытка с негодными средствами: у него не хватало сил для столь протяженного фрунта. Линия-то рассчитывалась на присутствие хана с большим войском. Турки в обороне, как правило, держатся стойко - но если уж побегут, не остановишь. Выбитые из траншей, они не стали защищать ни обратную сторону вала, ни крепость (довольно бесполезную при ширине перешейка восемь верст), а сразу отступили на запад, в направлении Очакова. Даже не успели засыпать колодцы.
  Эти две ямы с дрянной солоноватой водой чуть не привели к катастрофе. Остервенелые от жажды и жары люди рвались к ним - но если один колодец Ефим сразу взял под свою жесткую руку, у другого врукопашную схватились юрьевцы со сводным полком.
  Раздвигая конем толпу, в которую превратились потерявшие строй солдаты, я застрял саженях в десяти от центра драки. Меня никто не слушал. Крики офицеров тонули в реве тысячеглавого зверя, удары не действовали. Свирепое белое солнце яростно выжигало мозги беспощадными лучами. Безумие волнами катилось к краям, охватывая подбегающих из соседних проулков.
  Неподалеку, как камень в потоке, мелькала в человеческих волнах упряжка с орудием. С риском быть затоптанным, я добрался до нее. Молоденький артиллерийский капрал, разинув рот, взирал на окружающий хаос.
  - Отцепляй пушку!
  Захлопнув рот, парнишка испуганно взглянул на меня - слава Богу, с осмысленным видом. Пара канониров возникла рядом, отлепившись от дикой толпы.
  - Заряжай! Холостым зарядом заряжай!
   Молниеносно вбили картузы, выдернули клин из-под казенной части - дуло задралось вверх...
  - Пали!
  Как Божий гром, огневой удар разнесся над головами. Пороховым духом оглушило дерущихся, все на мгновение замерли. У некоторых, кто ближе - кровь из ушей...
  Людская волна отхлынула в стороны, но вдруг заколебалась. В центре, у самого колодца, продолжают драку совсем уже обезумевшие - которых ничем не прошибешь. Мелькают приклады, мертвые с разбитыми головами лежат на земле. Не так лежат, как раненые.
  Офицеры кинулись разнимать... Бесполезно: отпрянувшее было зверское в человечьих душах вновь вылезает на поверхность. Еще минута - и хаос не остановить, он захлестнет всё...
  - Картечью заряжай!
  Ужас плещет в глазах юного капрала. Моя шпага с шипением змеи вылетает из ножен, уставясь ему в лицо блестящим жалом. Дрожащими руками артиллеристы делают свое дело. Парнишка берется за пальник.
  - Стой! Понизить прицел!
  Под ледяным взглядом клинка ствол опускается к горизонту.
  - Пали!
  Кто не успел опомниться, тех не спасти. Расходится пороховой дым. Кровавые клочья тел покрывают землю перед колодцем, бьется в агонии раненый с оторванной рукой, алая кровь пульсирует фонтаном.
  - Офицеры, ко мне!
  С лицами как у покойников, на непослушных ногах подходят офицеры. Не все. Кто-то разнимал до последнего и попал под выстрел. Откуда-то из-за спины появляется запыхавшийся Юрьев. Спрыгивает с коня прискакавший командир 'сводников' Яков Вюрц.
  - Где вы шляетесь, полковники &$#ные?! Здесь ваше место! Убитых похоронить. Раненых лечить, кто выживет - к суду за неповиновение и бунт. Полки построить у городского вала, воду получите в последнюю очередь. Выполнять!
  Как в детстве после драки, бьет лихорадка. Жестокость схлынула. Я вот-вот разрыдаюсь. Поворачиваюсь спиной и ухожу. Никто не должен видеть меня слабым.
  Воинский начальник, особенно если он претендует на командование отдельным корпусом, обязан владеть своими чувствами. Это не запрещает зверя в душе. Но зверю лучше высовываться пореже, и надо быть крупнее и кровожаднее, чем у подчиненных.
  В шестидесяти верстах, на Днепре, должен быть укрепленный лагерь Бутурлина и Скоропадского. Если у них все шло по плану. Небольшой отряд донцов одвуконь ускакал на север с моими донесениями. Остальным нужны хотя бы сутки отдыха. К тому ж у меня целый табор освобожденных невольников и около тысячи больных и раненых солдат. Четыре кровопролитных боя и шестисотверстный марш по враждебной земле за месяц с небольшим - это много. Но для полного успеха надо догнать ушедших с Перекопа турок. Десять против одного, что пойдут на Кинбурн. Есть одна переправа поближе, но она в дневном переходе от русского лагеря. Слишком опасно.
  Через три дня мы соединились с главными силами. Иван Иванович встретил в своей манере. Но я к ней уже привык:
  - Ворчите, мой дорогой генерал, сколько угодно! Я так рад встрече, что для меня это сладчайшая музыка! Да, пришлось переменить план похода - но всё для пользы дела!
  - Вот взгреет тебя государь за самовольство - будет польза! Еще смеешь мне диспозиции предписывать?! Хрен тебе, а не поход на Кинбурн!
  - Иван Иванович! Наш государь - Петр Алексеевич, а не Манлий Торкват, он никого доселе не казнил за самовольно одержанную победу. Хотите всю воинскую славу мне отдать? Возьмите себе немножко, пригодится! Битого добить нетрудно, а честь велика! И польза немалая: а то уйдет в Очаков, выковыривай его оттуда! Если упустим Ибрагима - за это нас государь подлинно взгреет!
  - Мне такая слава нахрен не нужна! Слава сорвиголовы и вертопраха! Свою жизнь ни в грош не ставишь - людей бы пожалел! Тебя после рапорта из Кафы не чаяли живым увидеть!
  - Напрасно беспокоились, господин генерал! Все рассчитано. Вероятность смерти - в разумных пределах.
  Умный старик Скоропадский предложил продолжить беседу как полагается, за столом. Я чуть не впал в тяжкую провинность - совсем забыл о праздновании дня Полтавской баталии. Под хорошую выпивку смягчившийся Бутурлин отдал необходимые приказы, и на следующий день корволант, составленный из регулярных полков его дивизии и нескольких сердюцких гетмана, отправился в погоню за перекопским агой. Пехота и артиллерия шли на судах. Обилие боевых припасов особенно радовало. Уповая на огневую мощь, в крымском походе я не давал лениться канонирам и вышел с полуострова, имея по три заряда на орудие.
  Мы на день или два опоздали. Не меньше половины турок успели уйти, в том числе вся кавалерия. Коней переправили татарским способом: привязывая уздечками сразу по четыре к прочным шестам, закрепленным поперек лодок. Иначе животных на такое расстояние плыть не заставишь. Остальные неприятели спешно грузились на галеры, подошедшие насколько возможно к Кинбурнскому мысу. Флотилия наша не могла воспрепятствовать: турецкие корабли в середине пролива (теперь стоящие в правильной позиции для ведения огня) утопили бы ее с легкостью. Береговые батареи, хорошо защищенные с суши, закрывали путь по мелководью.
  Слабое место обороны я усмотрел в конструкции батарей: линия на берегу не бастионная - она прямая, а поперечные траверсы, компенсирующие сей недостаток в соответствии с системой Вобана (точно сидит какой-то француз в Очакове!) укрывают орудия от настильного огня, но мало полезны при обстреле по навесной траектории. Гаубицы за несколько часов перепахали прибрежный фрунт, и ближние к нам укрепления были успешно атакованы пехотой с лодок. Втащив туда свою артиллерию, мы смогли обстреливать берег, где в ожидании толпились турки, и сами галеры в момент погрузки. Несколько хороших попаданий вынудили суда ретироваться и не возобновлять попытки в течение дня. А ночью я не жалел лихткугелей: при их свете стрельба была не менее убийственной. Наутро уцелевшие враги, в числе двух с половиной тысяч, сдались пленными. Бутурлин, не имевший доселе побед, кроме сожжения запорожских шалашей, с важностью принимал поздравления.
  Шепелев отцедил из толпы пленников тех, кто меня интересовал, в первую очередь - прибывших с недавним пополнением из столицы. Лето близилось к середине, а турецкие силы выказывали очень мало движения. Допросы пролили ясность: йоклама, сиречь проверка воинских патентов и учет поместий, жалованных под условием службы, сильно затянулась. Среди янычар обнаружили множество людей, никогда не державших в руках оружия, зато державших лавки и постоялые дворы. Имя грозного воинства служило им защитой от любителей поживиться на чужой счет. Тимариоты, помещики турецкие, уклонялись от службы ничуть не меньше русских собратьев по сословию. Думаю, царь Петр, неустанно и бесплодно преследовавший 'нетчиков', окажись он чудесным образом рядом с визирем при разборе дел, забыл бы на мгновение вражду и обнял его, как родного: 'тебе тоже это знакомо!'
  О взятии Очакова наличными силами не стоило и мечтать: гарнизон многочисленнее нашего отряда. Весьма серьезные укрепления с хорошей артиллерией. Эту крепость не забывали обновлять и перестраивать. Корпус Бутурлина напоминал развернувшуюся до конца пружину: несколько полков на Перекопе и Кинбурне - предел возможностей, а на зиму, скорее всего, и те придется снять. Дополнительные войска, и еще важнее - деньги на закупку и перевозку провианта и всего прочего мог предоставить только сам государь. Если будущий историк исчислит когда-нибудь, какими скудными средствами велась сия война, он переживет глубочайшее потрясение, а если сумеет вообразить страдания мои из-за нехватки денег - просто зарыдает, как ребенок.
  Предусмотренное контрактом право обращаться напрямую к царю я использовал только в самых важных случаях. Сейчас это было уместно. Депеши, умчавшиеся в Финляндию, вмещали, сверх подробного рапорта, изложение моего взгляда на турецкую войну в самой широкой перспективе. Особый упор я делал на окончательный расчет с ханом. Закрепление наше на нижнем Днепре и Перекопе рассекло бы его владения на три или четыре части и привело это разбойничье царство в полное несостояние. 'Государь! - писал я, - Редко или никогда случается верная оказия приобрести столь сигнификантные авантажи ценой таких малых затрат. Грех нам будет, коли не раздавим сию гадину, имея ее под пятой своею!'
  
  В ОБОРОНЕ
  
  Чем уверенней человек мнит себя умным, тем больше глупостей он готов совершить. Ну какой бес толкал меня расписывать важность и значение кинбурнской позиции в рапорте государю?! Похвастаться успехами захотелось? Теперь эту песчаную полоску придется держать любой ценой, не считаясь с потерями. Отступишь - царь не поймет. Сам себе отрезал путь к ретираде.
  Так думал я, измышляя контрдействия к турецким попыткам вернуть укрепления на косе, начавшимся сразу, как только прошло первое ошеломление неприятеля. Более чем двукратное численное превосходство и наличие мощной морской эскадры сообщали основательность вражеским поползновениям. Втащив еще несколько кораблей в лиман на буксире, турки оттеснили нашу флотилию к востоку и добились господства на воде, позволяющего высаживать десант где и когда угодно.
  Угодно же очаковскому паше оказалось в том самом месте, где и мы неделей раньше сошли на берег, верстах в полутора выше укреплений. Траншеи, не зарытые по беспечности, теперь служили врагу, невредимо приблизившемуся на триста шагов к редутам. Час от часу прибывали подкрепления, крупный отряд янычар накапливался для атаки.
  Выручило разнообразие орудий в русской артиллерии. Уже давно мы таскали за собой в немалом количестве стреляющие ручными гранатами кохорновы мортирки, не видя от них ни сколько-нибудь заметной пользы, ни такого вреда, чтобы спорить с государем, пожелавшим обременить армию этими малосильными пукалками. По легкости, их можно было перевозить даже вьюком, не опасаясь сломать лошади спину. Теперь я сумел оценить остроумие Менно ван Кохорна, достойного оппонента великого Вобана. Он сотворил сию инвенцию специально для обстрела апрошей и параллелей с поперечного направления.
  Вообразите гранату, которая после падения на землю подпрыгивает и катится, как детский тряпичный мячик (только с горящей запальной трубкой). Встретив на пути канаву, где она окончит жизненный путь? Правильно, на дне! При всей неточности мортирной стрельбы, по меньшей мере половина гранат скатывалась в ретраншемент, набитый турками. Не будучи ограничены в боевых припасах, наши канониры с замечательной скорострельностью осыпали неприятелей мелкими, но смертоносными снарядами, нанося тяжкий урон и вынуждая либо отступить и отказаться от атаки, либо начать ее прежде, чем собраны силы, достаточные для успеха. Враги все же решились пойти вперед. Если бы в сумерках, да подавляющим числом, да после долгого обстрела с кораблей - тогда бы шансы у них были. Преждевременный штурм ничем, кроме полной конфузии, окончиться не мог, а сделав вылазку, мы принудили янычар к амбаркации под плотным ружейным и артиллерийским огнем, что представляет всегда настоящую кровавую баню: погибло их гораздо больше, нежели спаслось.
  Утрата лучшей части пехоты послужила Мехмет-паше уроком осторожности: впредь он не решался мериться силой с русскими на суше, даже увеличив преимущество на воде до абсолютного за счет галер, пришедших с Дуная. Оставив лиман туркам, наши суда отошли верст на шестьдесят восточнее, в лабиринт проток, островов и камышовых зарослей, куда враги не решались заплывать. Линия коммуникаций кинбурнского гарнизона получила короткое, но неприятное гужевое плечо в два перехода. Восстановив, с течением времени, уверенность в своих силах и повторив десант с лучшей продуманностью и в более удобном месте, неприятели могли бы совсем нарушить эту связь. Тогда нам пришлось бы покинуть позицию, а тяжелые пушки, кои не увезти по песку, взорвать.
  Укрепить тонкую ниточку, связующую Кинбурн с тылом, одними сухопутными средствами мнилось невозможным. Требовалось что-то противопоставить вражеским кораблям. Канонерки, брандеры, боны, плавучие мины на кучах тростника, - не было способов, которые мы не обсудили с морскими офицерами. Вспомнили даже запорожскую хитрость с перевернутыми лодками, притопленными каменным балластом и превращенными в подобие водолазных колоколов, переносимых по дну силами экипажа. Я рассказал об известном по старым книгам подводном судне голландца Корнелиуса Дреббеля, без малого сто лет назад приводившем лондонцев в изумление. Сам король Иаков Первый изволил спуститься на дно Темзы, став вторым монархом, покорившим глубины, после Александра Великого. Однако всё сие требовало длительных опытов, либо вовсе было невозможно против совокупно действующих линейных и гребных судов. Малые галеры могли полностью защитить корабли от брандеров или мин, а корабельная артиллерия, в свою очередь, служила бы защитой мелюзге от наших канонерских лодок. Единственной идеей, дающей некоторую надежду, стали тяжелые батареи на плотах.
  По самым скромным оценкам, каждая пушка на берегу втрое сильнее такой же на корабле, - а по мнению иных стратегов, и вдесятеро. Причина понятна: судно уязвимо целиком, всадить же ядро в тесную амбразуру береговой батареи чрезвычайно сложно. С земли можно невозбранно стрелять брандскугелями, - русские моряки не страшатся их применять и с кораблей, но морские авторитеты порицают подобную манеру, считая обоюдоопасной.
  Двуслойный, крест накрест, плот из толстых бревен, по самый дощатый настил погруженный в воду, ничуть не хуже берега. Ни ядер, ни пожара он не боится. Пушки можно прикрыть, как на суше, мешками с песком. Дуэль плавучей батареи о восьми орудиях с шестидесятипушечным кораблем будет примерно равной, при несравнимой стоимости строительства. Конечно, плоты не могут выйти в море, но передвигать их по лиману, где посредством шестов, где буксировкой - достаточно просто. Линейный флот среди этих мелей еще более неуклюж, турки очень сильно рискуют, - а нам полтора аршина глубины хватит. Часть леса, сплавленного по Днепру для городового строения, забрали под артиллерию и стали постепенно отвоевывать водное пространство.
  Упорная позиционная война в лимане происходила большей частью без меня, ибо пришлось отбыть к Перекопу, где положение тоже требовало вмешательства.
  Сместив старого хана, султан возвратил на крымский престол его младшего брата Каплан Гирея (тридцатью годами младше Девлета, в магометанских странах такая разница между братьями - не редкость). Успевший лет семь назад посидеть недолго на троне и скинутый тогда за поражение от черкесов, новый правитель принял страну в полном разорении.
  Предгорная полоса от Кафы до Херсонеса выжжена дотла. Ожидая от нас после взятия столицы дальнейшего наступления, татары спалили аулы вдоль дорог с Бахчисарая на Инкерман и Гезлев. Как выяснилось - зря, потом жалели. Нуреддин Бахты Гирей, властвовавший на Кубани, отказал родственнику в подчинении, полагая себя более достойным и несправедливо обойденным султанской милостью. Ногаи, кочевавшие в Буджаке и вообще к западу от Днепра, будучи отрезаны от Крыма русскими войсками, остались в ханском подданстве лишь номинально. На деле они подчинялись бендерскому паше, и то весьма условно: этот народ не любит дисциплины. Восточнее, обитающие у берегов Азовского моря орды едичкульская и джамбулуцкая вступили в тайные переговоры с комендантом Келиным о переходе под русскую власть, и хотя решительного согласия не выказывали, зато и противности нашим войскам не делали, справедливо опасаясь возмездия за малейшую враждебность. Меня их фактический нейтралитет устраивал.
  Всего лишь три года назад, в начале войны, крымцы способны были вывести в поле семидесятитысячное конное войско, заставляющее все живое прятаться за крепостные валы. На многие сотни верст русские пикеты и разъезды из степи как метлой выметало, движение обозов прекращалось. Теперь наши казаки и калмыки в полосе действий корпуса Бутурлина господствовали безраздельно. Потерю воинов татары могли восполнить - но потеря желания воевать и покорности хану оказалась значительней.
  Каплан Гирей в первые дни правления не имел полной власти даже на полуострове. Крымские беи отказались дать ему людей, считая по старой памяти неудачником. Однако, пользуясь застарелым соперничеством двух знатнейших родов: Мансур и Ширин, хан возобладал над аристократией. С помощью Ширинов, владевших пастбищами близ перешейка, он стал усиливать давление на наш гарнизон, слишком малочисленный, чтобы перекрыть броды через Гнилое море. Не прошло и месяца, а перекопские обозы требовалось сопровождать самое меньшее полком. Ханство начинало выздоравливать от полученной раны, оставить извечного врага в покое было бы опрометчиво.
  Загнать неприятелей, силами калмыков, обратно в Крым удалось. Но как добиться, чтоб они оттуда не вылезали? Наши вспомогательные войска рано или поздно придется отпустить, а крымцы здесь живут. Пройдя вдоль сивашского берега с большим отрядом конницы и егерями на плоскодонках, я составил подробную карту, сделал промеры глубин, обозначил удобные для переправ места, сжег или захватил все татарские лодки, до каких смог дотянуться. Помимо перешейка, еще пятнадцать-двадцать верст побережья нуждались в охране: там, где легкая кавалерия способна пересечь залив. Недостаток пресной воды не позволял разместить значительные отряды, - значит, надлежало создать заграждения.
  Препятствия, извечно воздвигаемые оседлыми народами против конных варваров, бывают различны. Они не обязательно непреодолимы для людей: рассказывают, что знаменитую китайскую стену во многих местах легко перелезть. Без лошади, разумеется. Те же принципы фортификации пригодны и у нас. Крутой эскарп сажени в полторы высотой или незаметные на дне брода острые колья, достающие до конского брюха, могут оказаться к месту. Минирование вновь пошло в ход, только в тактику я внес поправки: во-первых, минную линию стал прикрывать стрелками, во-вторых, первым рядом со стороны неприятеля иногда закладывал не бомбы, а фейерверки, нацеленные прямо в жертв. Это сбивало крымцев, наловчившихся подставлять вместо себя скотину. Быть затоптанным взбесившимся стадом - ничуть не приятнее, чем попасть под взрыв.
  'Малая война' в окрестностях Перекопа часто оборачивалась состязанием в хитрости и изобретательности, требуя от наших людей качеств, присущих больше казакам, чем регулярному войску. Несчастная Прутская баталия воистину оказалась кладезем новых тактических приемов. Об одном, придуманном солдатами, я целых три года даже не догадывался, а подчиненные офицеры преследовали его, как проявление трусости. Однако у меня егеря, стреляющие лежа, опирая фузеи на поставленные пред собой солдатские ранцы, вызвали не гнев, а восхищение. Рассчитав, насколько уменьшится уязвимость стрелка и особенно - его заметность для неприятеля, я приказал найти, кто первый сие придумал, для заслуженной награды. Но приз, к моему удивлению, остался не востребован. Наиболее вероятно, начинателями были нестроевые и легкораненые на Пруте, коих мельтешащие за рекой поляки Потоцкого вынудили к перестрелке. Теперь эта манера была введена моим приказом в обязательную экзерцицию и особо рекомендована для засад.
  Судьба кампании решалась не только армией: воюет вся страна. Скольких солдат мы сможем обеспечить жизненными припасами и оставить зимовать на нижнем Днепре? Удастся удержать занятые позиции, или на будущий год придется начинать все сначала? В черниговских и брянских лесах стучали топоры, звенели пилы. Тысячи работных людей ладили нехитрые суда, предназначенные доставлять хлеб, оружие или материал для казарм. Землепашцы готовились убирать урожай - впервые за шесть лет он обещал быть щедрым и позволял надеяться, что голод исчезнет из числа турецких союзников. Казаки Скоропадского строили городки на днепровских берегах. Иван Ильич сильно огорчался, что запорожские земли не отошли в гетманскую власть, но Бутурлин обнадежил старика: крепости, поставленные на его счет и оберегаемые украинскими казаками, заведомо никому другому не отдадут. Между собой мы определили, чтобы правую сторону реки ниже Богородицка держал гетман. Понятно было, что царская апробация сего решения зависит от действительных успехов.
  Около середины августа в лагерь у Олешковских песков, где стояла, по равноудаленности от Кинбурна и Перекопа, главная квартира корпуса, прибыл курьер с севера. Государь сообщал о блестящей виктории над шведским флотом, очистившей от неприятеля всю Финляндию, и устанавливал регламент празднования сего великого события. Развернув второй лист, обыкновенно не склонный к бурным восторгам Бутурлин полез обниматься с энтузиазмом медведя-шатуна. Царь пожаловал нас обоих чинами, не в очередь. Я прислушался к своим чувствам: да, признание заслуг всегда приятно, только ненасытное честолюбие юношеских лет куда-то пропало. Несколькими годами раньше - прыгал бы от счастья до потолка, но теперь ранг генерал-майора мало согрел мое сердце.
  Возможно, вязкие оборонительные бои наскучили мне и вызвали охлаждение к воинской службе. Или же радость отравила тайная тревога, давно омрачавшая горизонт: что будет, когда главные силы неприятельские вступят в дело? После Прута османы боролись вполруки, войсками провинциальных пашей и вассалов. Придворные интриги занимали их больше, чем война с Россией. Петр отвечал взаимным небрежением, более не связывая с югом никаких надежд и не чая новых приобретений. Он охотно подписал бы мир на прежних условиях. Визирь на сие не соглашался - значит, должен был наступать. И явно готовился.
  - Ты что какой кислый сидишь? - Иван Иванович обернулся ко мне между предписанных указом заздравных чаш. - Милостью царской недоволен?
  - Да вот, размышляю, как бы не обо...ться в новом чине, - ответил я в тон начальнику. - Али-паша с войском уже на Дунае, видит Бог - скоро нам здесь его встречать.
  Нарочитая грубость дивизионного командира давно уже меня не обманывала. На самом деле его доверие к помощнику было почти безграничным. Как ни странно, в основе расположения ко мне лежала именно антипатия Бутурлина к иноземцам. Помню, когда при первом знакомстве я представил ему офицеров своего полка, он с долей удивления спросил:
  - Что, одни русские? Иностранных никого нет?
  - Как это нет? Есть. Я иностранец.
  - И всё?
  - А сколько надо? По-моему, одного достаточно. Государь платит мне двойное, против своих подданных, жалованье - полагаю, за то, чтобы я их учил. За обучение немцев пусть римский кесарь платит.
  - Эко, хватил! Они сами кого хошь научат! Ученые!
  Я отрицательно помотал головой:
  - Проще неученого выучить, чем переучивать, кого неправильно научили.
  'Tedeschi' в Италии воспринимаются примерно как пошехонцы в Москве или голландцы в Лондоне - невежи, тупая деревенщина. Даже освободившись от этого предрассудка через книги многих ученых мужей германских, через математические трактаты великого Лейбница, я не избавился от какой-то тени высокомерия к немецкому племени. Возможно, мой древнеримский патриотизм добавлял нечто ядовитое к этому чувству, и от Бутурлина сие не укрылось.
  Теперь новопожалованный генерал-поручик смотрел в будущее с неколебимым оптимизмом. Он покровительственно хлопнул меня по плечу:
  - Не бойсь! Государь Петр Алексеевич не станет требовать, чтоб мы одной дивизией против всей турецкой державы стояли. Фельдмаршал сикурсовать готовится, и от графа Петра Матвеевича полки идут. Правда, без него: жалуется, грудная жаба одолела.
  Я покосился на почти в отцы мне годившегося Ивана Ивановича, как умудренный опытом унтер на восторженного юного прапорщика.
  - Сколько я знаю, у Бориса Петровича войска от Данцига до Лемберга раскиданы, их до конца кампании не собрать. У Апраксина нет и половины штата: когда он рекрут последний раз получал - не помню. На себя надеяться надо.
  - 'Зна-а-аю!..' Ни хера ты не знаешь! Сидел целый месяц на Перекопе, как барсук в норе, а Шереметев за это время армию на Волынь вывел. Может, и не всю. Но изрядную часть. Кстати, князь Дмитрий Михайлович пишет: со слов лазутчиков, вроде Али-паша на Киев собирается. С чего ты взял, что он непременно на нас попрет?
  - Так некуда больше. Я был бы рад, если б визирь по предначертаниям Голицына воевал. Но ведь не дождемся такого счастья: нельзя надеяться, что враг сам себя погубит! Подолию королю от турок кесарь гарантировал, разумно ли его дразнить? А главное, там продовольствоваться невозможно: от нынешнего разорения польская Украина не оправится лет двадцать. Села крымцы выжгли, народ разогнали. Триста голодных верст между Днестром и Киевом - это много. Со стороны Волыни брать провиант нельзя, если даже от наших фуражиров останется: уж за свои-то имения паны поднимутся непременно. В Крыму тоже нечего жрать, там еще хуже. Большую армию визирь нигде не сможет содержать, кроме черноморского прибрежья - и только со снабжением с моря, через Аккерман, Хаджибей и Очаков. А тут не с кем сражаться, кроме нас.
  - Как у тебя просто получается. Но убедительно, хрен оспоришь. Что же теперь, все бросить и к Каменному Затону улепетывать? Ближе-то фортеций нет, одни полевые укрепления: не удержимся против такой силы.
  - Бог знает. Здесь есть своеобычная возможность для обороны. Реки делят степь на три части. Сумеем добиться преимущества на воде - сие будет равнозначно центральной позиции при разъединении сил неприятеля. Сейчас надо воевать топором, пилой и рубанком: нужны гребные суда на всю пехоту и дополнительные плавучие батареи, чтоб вытеснить турок из лимана.
  - Скоропадский совсем обидится, ежели последний лес у него заберем.
  - Коли не заберем, придется сжечь или туркам оставить. Сколько полков от Апраксина добавят?
  - А кто нос воротил: 'малокомплектные, на себя надеяться надо...'?
  - Если не знаешь, Иван Иванович - так и скажи. Какие бы ни были, отказываться грех. Пригодятся. Завтра же Козину отпишу: пусть соберет под них все, что плавает... Любое дерьмо сойдет. Главное, чтобы единым разом корпус через лиман перекидывать...
  Выпитое вино мешало сосредоточиться, громогласный Бутурлин - тоже. Мучительно напрягаясь, дабы вернуть ускользнувшую мысль, я пытался выстроить многоходовую комбинацию за себя и за неприятеля разом. Если они так... то я эдак... тогда они, скорее всего... Рисуя примитивную карту черенком вилки на столе, перебирал варианты. Что-то не сходилось. Черт бы побрал армейскую рутину: просто некогда думать! А уж обязательные праздники, после которых ум по три дня не работает как надо - это прямо на пользу врагу!
  При всем старании, очистить днепровские 'гирла' до прихода Али-паши не получилось. Плотов было достаточно, пушек - тоже, только одно от другого врозь, а соединить турки не давали. Больше половины тяжелой артиллерии, от восемнадцати фунтов и выше, мы держали на Кинбурнской косе, в составе береговых батарей. Вражеская эскадра стояла в виду наших укреплений, сразу за пределом действительного огня, не позволяя провести водою ничего крупней плоскодонки. Оттащить, наоборот, орудия к плотам потребовало бы изрядного времени и великих трудов. Колеса утопали в песке, приходилось через каждый шаг подкладывать доски. Вопиющей глупостью было бы полагать, что турки ничего не предпримут против ослабленной демонтажом орудий обороны. Артиллерия оказывалась связана, как фигура на шахматной доске.
  Неторопливая позиционная борьба меня, в общем, устраивала. Я надеялся протянуть время до недалеких уже холодов без крупных баталий и привести сию партию к ничейному исходу стойкой обороной и искусным маневрированием. Однако Али-паше нельзя было возвращаться в столицу, не получив решительной виктории: ценой неудачи могла оказаться его голова.
  Уж не знаю, какими карами застращал визирь патрона-бея (вице-адмирала турецкого), дабы принудить к рискованной затее, поставившей наш кинбурнский гарнизон на край гибели. Дело в том, что линейные корабли могут заходить в лиман только на семь верст: дальше фарватер пересекает песчаная банка. Недостает полутора или двух футов. Потом глубина вновь увеличивается, однако пройти через мель можно, лишь выгрузив балласт и сняв пушки, на что ни один здравомыслящий моряк в виду неприятеля не решится. Посему запад оставался за турками, а восточнее борьба шла с переменным успехом - до тех пор, пока несколько вражеских кораблей не проникли в акваторию, считавшуюся для них недоступной. Напротив Аджигольской косы облегченные суда смогли подойти к берегу на пушечный выстрел. Патрона-бей оставил только батареи верхней палубы, а тяжелые орудия нижней отправились на сушу вместе с десантом. Верстах в двадцати от наших позиций янычарские орты перекрыли единственную дорогу, петляющую между песчаными дюнами и мелкими озерцами.
  Эта попытка турецкая оказалась гораздо основательней прежней. Сидящие на мысу четыре полка имели провианта не более чем на неделю, а численность десанта неприятель быстро нарастил тысяч до пятнадцати, если не больше, и устроил ретраншемент, теперь по всем правилам защищенный от наших мортирных гранат бруствером и эскарпом (своими руками бы удавил того француза, что помогает нехристям!). Учитывая невозможность со стороны гарнизона вылазки на такую дистанцию против явно превосходящего противника, не оставалось ничего иного, как попытаться деблокировать окруженную бригаду извне, собрав воедино войска, разбросанные на двухсотверстном пространстве.
  Трудности мои усугубил недуг, сваливший Бутурлина. Впоследствии гнусные инсинуации двоякого рода получили хождение: намеки, будто болезнь генерала была 'дипломатической', и наряду с ними - предположения, что это я навел на него порчу или пытался отравить. Опровергать сие значило бы оказать слишком много чести клеветникам. Если человек смеется над моими советами по предохранению от гастрических болезней в полной уверенности, что водка и чеснок надежнее, нежели чистые руки и кипяченая вода - зачем его травить? Рано или поздно он безо всякой отравы подхватит горячку. Даже имея дыхание, ядовитое как у сказочного дракона, кишечную лихорадку этим не отпугнуть.
  Большая часть войск стояла кордоном по левому берегу Буга: ближе к устью - регулярные полки, затем гетманские казаки. В недалеком времени, недели через две, можно было рассчитывать на соединение с фельдмаршалом, двигавшимся в нашем направлении через Брацлавщину. Казачьи отряды правого фланга уже установили коммуникацию с его авангардом. Широко растянув силы, мы в некоторой степени повторили головчинскую ошибку Шереметева: когда война, стараниями Али-паши, приняла деятельный и ожесточенный характер, это сразу стало заметно. Перебравшись, с помощью галерной флотилии, через широченный в низовьях Буг, турки разъединили меня со Скоропадским и принудили гетмана отступить краем Чернолесья в сторону Чигирина. Пехота и драгуны ретировались к недоделанным городкам у Таванской переправы на Днепре. Туда же пришли лучшие и надежнейшие полки наши, отозванные с Перекопа: приходилось выбирать между удержанием этого пункта и спасением кинбурнской бригады.
  Неудачи последних дней весьма осложнили мне жизнь. Полковники! Волки старые, травленые! Пока вожак силен, хвосты поджимают - а почуют слабину, мигом сожрут! Иван Хрипунов, Гаврила Сухотин, Ефим Вест, Николай Геринг - много же они крови из меня выпили! Особенно последний, ибо полк его, приданный корпусу Бутурлина на время, принадлежал киевскому гарнизону, и покровительство князя Дмитрия Михайловича в любом случае перевесило бы мою немилость. Следовало скорее уговаривать, чем командовать.
  - Николай Андреич, - убеждал я упрямого Геринга, - государь не поручал тебе искать виноватых, что войска на косе отрезаны. Обычное дело в военных обстоятельствах, и думать надо о том, как наилучшим образом сикурс оказать...
  - Кто завел их туда, тот пусть и думает! А я свой полк губить не позволю. Негоже за...нные генеральские подштанники солдатской кровью отмывать!
  Подобные выпады приходилось терпеть. Лежащего в горячке Ивана Ивановича очень недоставало: при нем никто бы не осмелился такое сказать. Вдвоем мы хорошо дополняли друг друга: командование армией либо отдельным корпусом требует качеств, трудно совместимых в одном человеке. Пара 'умник и горлопан' может прекрасно справляться с этой должностью, если члены ее умеют ладить между собой. Даже не столь важно, кто выше чином: лишь бы каждый исполнял то, к чему годен, и не посягал на чужое.
  Конечно, в крайнем случае я мог бы сам заткнуть глотки недовольным и принудить к действию, только для этого требовался план, как атаковать турок с надеждой на успех. Чтобы вести за собой людей, нужно указать им путь к победе. А заставлять бессмысленно биться лбом о стену - не лучший способ поддержания дисциплины.
  Положение с артиллерией не оставляло никаких шансов. Третья неделя, как наше с Бутурлиным слезное прошение о прибавке тяжелых орудий послано царю и адмиралу (Федор Матвеевич находился вместе с государем на севере, в Финляндии), только вряд ли оно могло обернуться так скоро. Аналогичная депеша азовскому коменданту тоже улетела... Но скажите, где вы видели генерала, готового в разгар кампании без приказа поделиться пушками с другим? Смелость в принятии решений встречается гораздо реже, нежели готовность встретить врага лицом к лицу.
  Зато - можете вообразить мою радость при получении сведений, что обоз с тяжелой артиллерией из Троицка прибыл к Каменному Затону! Длинные корабельные двадцатичетырехфунтовки, морские лафеты к ним, порох, ядра, железные печи для накаливания оных! Я тронут был щедростью и благородством Келина до глубины души. При орудиях состояли засидевшиеся без дела флотские канониры под командой норвежца Петра Бредаля - похоже, командор Бэкем тоже не остался равнодушным к моей просьбе, пушкарями мог распоряжаться только он.
  От этого дня время, доселе тягучее, завертелось очень быстро. С наивысшей скоростью, доступной пузатым ластовым судам, бесценный груз сплавили вниз к лиману, где в камышовых зарослях ожидали давно приготовленные плоты. Приданные полки я частью оставил охранять городки, частью посадил на весла, для буксировки плавучих батарей. Своих, бутурлинской дивизии, солдат пустил на казачьих чайках налегке, готовыми к бою. Прямо на ходу, чтобы не терять время, устроил артиллерийское учение со стрельбой в цель. На следующий день повторил его, назойливо внушая канонирам, что от меткости будет зависеть их жизнь. Догнавшее нас тревожное известие, что визирь большими силами обложил правобережные укрепления Таванска и готовится атаковать, уже ничего изменить не могло: оставалось надеяться, что гарнизон продержится нужные мне четверо суток.
  Началась борьба на грани погибели, исход которой никто не мог предсказать. Фехтовальщики называют 'открытой' такую манеру боя, когда соперники жертвуют защитой в пользу атаки, надеясь опередить другого и раньше нанести смертельный удар. Овладев Таванской переправой, где Днепр течет единым руслом и сравнительно узок, Али-паша мог бы прервать коммуникации всего нашего корпуса, заставив выбирать между смертью и пленом. В свою очередь, одержав победу на воде, я не оставил бы ему иного сообщения с Очаковом, кроме как через Витовтов брод на Буге, весьма далеко от устья. Сие обещало визирю много неприятностей: трехсотверстная петля в коммуникациях грозила обернуться удавкой на шее.
  Течение в лимане - полверсты в час. Усилия гребцов добавили плотам еще дважды по столько. Всю последнюю ночь рук не жалели. Время рассчитано было, чтобы подойти на рассвете, когда солнце помешает целиться турецким канонирам. Больше всего я боялся, что капитаны снимутся с якоря и начнут маневрировать. Но они не использовали свои преимущества, приняв бой на месте с присущей им самонадеянностью. Прошлогоднюю гибель 'Воина пророка' считали случайной: линейный корабль способен одолеть плавучую мелюзгу, сколько бы ее ни было. Тем более - четыре корабля. Заранее повернувшись бортом и зарядив пушки, нас готовились громить в полную силу.
  При первом вражеском залпе с дальней дистанции, гребные суда отступили по моему приказу за плавучие батареи, выстроенные в линию и медленно дрейфующие в сторону неприятеля. Это была самая диковинная баталия из всех, в коих я когда-либо участвовал. Издали казалось: пушки стоят прямо на воде, - так сильно погрузились плоты под ними. Выглядело, как новое издание чуда Христова на Галилейском озере. Обеим сторонам требовалось время, чтобы взять правильный прицел, но когда пристрелялись - выяснилось, на чьей стороне преимущество и как мало уязвимы русские канониры. Попадания в брустверы, выложенные из мешков с песком, доказали надежность сей защиты, в отличие от корабельного борта: щепки нередко причиняют больше смертей и увечий, чем сами ядра. Разница в калибре тоже не замедлила сказаться.
  Не знаю, сумели бы мы взять верх в бою против полностью снаряженных линейных кораблей, как первоначально готовились. Снятие батарей нижней палубы ослабило неприятельский огонь как минимум втрое. Турецкие моряки могли противопоставить нам орудия лишь от шести- до двенадцатифунтовых. А когда раскаленные до яркого свечения тяжелые ядра начали попадать в цель, смелость окончательно покинула капитанов: корабли стали поднимать паруса. Поздно! На одном вспыхнул пожар, другой лавировал столь неудачно, что сел на мель и был подожжен самими турками. Еще два сумели уйти к Очакову.
  Мы тоже понесли потери, главным образом от флангового огня с берега. Плот, ближайший к ретраншементу, был выметен ядрами почти начисто, соседний - наполовину. Мелочь, по сравнению с двумя кораблями. Жаль, что ни одного не удалось взять. Но самым драгоценным трофеем было господство на воде: турецкие галеры воровато проскользнули в сторону устья и впредь не осмеливались сближаться с преградившей путь на восток линией плавучих батарей. Патрона-бей зарекся рисковать своими судами. Нашу флотилию я разделил: канонерки под командой Бредаля отправил в устье Буга, нарушить турецкую переправу, прочие суда (шедшие полупустыми) в тот же день добралась до Кинбурна.
  Самым поспешным образом погрузив ночью, при свете факелов, людей и пушки, я никому не дал отдыха, с крайней жестокостью понуждая голодных и усталых людей грести. Несколько часов промедления могли им всем стоить жизни.
  
  БЕСПЛОДНЫЕ ТРИУМФЫ
  
  Возвратное плавание было трудным, но недолгим. К вечеру второго дня показались знакомые руины на днепровских островах. Посыльное судно вышло навстречу, офицер доложил ситуацию. Мы успели. Между появлением у таванских укреплений конного авангарда Али-паши и началом действия его осадных орудий как раз хватило времени сбегать на Кинбурн. Турки, несомненно, уже знали о бое в лимане. По разуму, им надо бы отступить, - но случается, что разгоряченный дуэлянт, получив несмертельную рану, пренебрегает ею и тщится поразить соперника в сердце, невзирая на клинок, пронзивший собственную плоть. Так и неприятельская армия только усилила натиск, атакуя даже ночью, при свете фейерверка. Тульский полк, первым оказавший сикурс осажденным, принужден был сражаться на валах с предельным напряжением сил. Остальные войска, по разнообразию судов и неравномерной нагрузке оных растянувшиеся на день пути, подходили вразнобой и накапливались на острове, несколькими верстами ниже по течению: им требовалась хотя бы небольшая передышка, желательно за пределом огня вражеских пушек. В атакованном городке тоже нашлось место, куда не залетали ядра. Под береговым обрывом я приказал поставить длинный стол и скамьи для военного совета.
  На сей раз подчиненные избавили меня от враждебных выпадов, удерживаясь в рамках приличий. Наверно, чувствовали: дерзости им больше с рук не сойдут. Это не значило, однако, что они готовы во всем со мной соглашаться (говорю о командирах 'чужих' полков, в дивизии Бутурлина охотников спорить находилось немного). Довольно скоро сложились два мнения: одни полагали нужным удерживать позиции не долее, чем потребуется для вывоза артиллерии и всевозможных запасов, затем отступить к Каменному Затону; другие считали возможным обороняться до прихода Шереметева - и даже до зимы, если генерал-фельдмаршал замешкается.
  - Провианта и боевых припасов у нас достаточно, - убеждал подполковник Артемий Кривцовский, - а снявши пушки с плотов в лимане, мы превзойдем турок в артиллерии и заставим их вести долгую осаду с большими потерями и сомнительной надеждой на успех. Почитаю возможным держаться столько, сколько потребуется.
  - Здесь-то продержаться можно, - возражали скептики, - но что мешает визирю отделить корпус, чтобы вместе с татарами перехватить наши коммуникации выше по реке? Сил у него на это хватит, сто тысяч войска против пятнадцати! При такой пропорции ретирада - признак не трусости, а здравого рассудка.
  Апеллировали к рассудку по преимуществу офицеры, отличавшиеся приятной упитанностью и общим выражением удовлетворенности жизнью на лицах. Война для них - лишь досадная помеха, препятствующая наслаждению благами, соразмерными чину. А вот хрен вам, ребята! Царская непримиримость к лодырям и сибаритам была мне сейчас особенно внятна. Позволив всем высказаться, я пошептался с рядом сидящим Шепелевым и решительно остановил начавшийся спор:
  - Считаю разговор бессмысленным, пока не выяснены численность и расположение вражеских войск. Судя по тому, что я слышал, многие сильно заблуждаются на сей счет. Прошу квартирмейстера Тульского полка доложить высокому собранию новейшие сведения.
  Характер Степана не оставлял сомнений, что он не оставит показать превосходство своего ума в сравнении с высшими по рангу офицерами.
  - Султанское войско, считая гарнизон Очакова и не считая татар, действительно насчитывает около ста тысяч. Но это не значит, что перед нами сто тысяч воинов.
  Шепелев поправил повязку, прикрывающую изуродованную пустую глазницу, и продолжал.
  - Примерно треть составляют обозники из турецких христиан. Обыкновенно у турок бывает больше нестроевых, но сейчас провиант и амуниция поступают морем.
  - Откуда твои сведения, квартирмейстер? - Кто-то из полковников изобразил строгость.
  - У нас достаточно перебежчиков: болгар и валахов. Относительно обоза мы знаем всё. По распределению провиантских запасов можно судить о многолюдстве отдельных корпусов. Большая часть кавалерии, числом до двадцати тысяч, преследует гетмана в направлении Чигирина. Пятнадцать тысяч отборной пехоты - на Кинбурнском мысу. Они могут в ближайшие дни переправиться в Очаков либо подойти сюда левым берегом, но соединение их с визирем, поелику мы преобладаем на воде, требует далекого обходного марша и полутора недель времени. От пяти до десяти тысяч, - тут мнения разнятся, - составляют крепостной гарнизон и в поле не выйдут. По крайней мере, не выйдут далеко. Считайте, господа! Нас осаждает четверть того количества врагов, что здесь называли.
  Пессимисты, пугавшие турецкой силой, сидели как оплеванные. Пока они не опомнились, я взял разговор в свои руки.
  - За последние сутки еще тысяч пять нехристей надо вычесть. Как скоро их кавалерия может вернуться?
  - Точно знать невозможно...
  - Скажи приблизительно. Самое раннее, когда? Предполагая, что кинбурнский поход встревожил визиря?
  - М-м-м... Три дня, считая нынешний.
  - Так. Поскольку на три дня, с учетом качества войск, мы получили превосходство над Али-пашой - властью, данной мне государем, приказываю завтра поутру атаку. Слушайте диспозицию...
  - Господин генерал-майор, а как же мнение военного совета? - Полковник Яков Постельников старательно делает вид, что озабочен соблюдением государственной пользы.
  Самые беспокойные фрондеры никак не уймутся. Но их время прошло. Ярость шевельнулась в душе разбуженным драконом, холодным взором выглянула наружу.
  - Совет - чтобы советоваться. Мнения сказаны. И выслушаны. Что вам еще?! А решения принимаю я один. И отвечаю перед государем - один же. Уговоры кончились, за неповиновение буду карать. От солдата до полковника, без изъятий.
  Смотрят с ожиданием друг на друга. Кто первый осмелится бросить вызов? Нехитрые мысли на лицах очевидны, как кучи дерьма на снегу. Беспокойный венецианец, прыгнувший в генералы поперед заслуженных людей - многим кость в горле. Только как против него идти? Он же контуженный на Пруте. Ни с кем не считается и никого не щадит. По непонятной прихоти государя этому уроду все сходит с рук, от грабежа генеральских экипажей до упражнений картечью по собственным войскам. Стоит ли испытывать судьбу? Собрался атаковать - ну и пусть его, авось шею сломит.
  Таванский городок строили на руинах разоренного тринадцать лет назад Кызыкермана. У другого берега, чуть выше, я брал прошлым летом караван судов с осадными орудиями. Место удобно для обороны: залив, именуемый Басанка, под прямым углом примыкает к реке. Продолжающий его овраг с крутыми склонами создает естественную защиту с западной стороны. Однако возвышающийся за сей преградой холм господствует над укреплениями. Естественно, турки не преминули поставить на нем батарею.
  Эта изолированная и слабо прикрытая пехотой часть неприятельской линии подлежала атаке в первую очередь, тремя полками дивизии Бутурлина под командой Ефима Мордвинова. Рассветные часы в сентябре прохладные, и густой туман ложится на воды. Прежде чем турецкие посты подняли тревогу, лодки незамеченными добрались до самого берега. Солдаты вслепую лезут в гору и встают в строй, ориентируясь на звук барабанов. Жаль, что нельзя самому стать во главе десанта: мое место - среди тех, кого нельзя оставить без присмотра. С первыми выстрелами из-за оврага я начал выводить полки за вал, дабы связать турок боем и препятствовать возможному сикурсу.
  Требуется довольно много времени для построения многочисленного корпуса в боевой порядок. Али-паша, как и мы, накапливал войска перед лагерем, прежде чем перейти в решительную атаку. Смирился он с потерей правофланговой батареи или не придал важности этому отдельному, как до поры казалось, сражению? Опрокинув и приведя в конфузию вышедших в поле русских, он отнял бы всякое значение у любого местного нашего успеха. С точки зрения традиционной тактики, я поступил опрометчиво, отрядив изрядную часть своих войск туда, где они окажутся бесполезны в решающий момент: обрывистый склон непреодолим под огнем, а ширина оврага - под сотню сажен.
  Утробный гул басовых барабанов возвестил начало турецкой атаки. Казалось, силы ада рвутся из преисподней, а резкие вопли труб на этом фоне - как смертной тоски исполненные крики погибших душ. Под такую музыку легко умирать. Она внушает, что ты пушинка в длани Господней.
  В стойкости большинства полков я никак не мог быть уверен, первый раз командуя ими на поле боя. Но солдаты держались неплохо против двукратно превосходящего противника. В линейном строю симпатии и антипатии штаб-офицеров к командующему генералу значения не имеют: их просто не в чем проявить. Нет места ни хорошей, ни дурной инициативе. Вот со стороны генерала - другое дело.
  Тоненькая цепочка егерей исполнила свою работу и вышла за строй: мало их, слишком мало для такого масштаба баталии. Дружными залпами гремят фузеи. Турки, против ожидания, отвечают огнем: похоже, визирь пытался учить их европейской тактике. Не бросаются с ятаганами на сомкнутый строй, а сначала прореживают его пулями. Палят вразнобой, без команды - но метко! Потери велики, приходится вводить в бой вторую линию. В самом начале сражения... Этак нас надолго не хватит! Медленно отходим к наполовину отсыпанным бастионам, где артиллерия может поддержать, стреляя по неприятелю поверх наших голов.
  Поглядываю влево, через овраг: защитники батареи сопротивлялись так упорно, что чуть не сорвали мой замысел. Тульский полк только еще занимает отведенную планом баталии позицию, другие два прикрывают его с тыла от крутящихся по степи ногаев. Кажется, Али-пашу сей выход во фланг не сильно обеспокоил: визирь ничего не предпринимает, чтобы его парировать. Должно быть, считает расстояние достаточной защитой для своих войск.
  Следующие минуты убеждают моего оппонента, как жестоко он ошибался. Поле сражения простреливается почти до центра. Туляки палят с эталонной меткостью, словно на учениях, ибо никто им не мешает, и помешать не в силах. Начиная с левого нашего фланга, плотная толпа врагов редеет стремительно. Тает, как сахар в кипятке. Уцелевшие обращаются в бегство - кто назад, а кто и вдоль фрунта, заражая соседей паническим страхом. Приказываю изготовиться к атаке. Как только огонь егерей стихает, принимаем эстафету: идем вперед, не позволяя туркам остановиться, исправиться и дать отпор. Даже те орты янычарские, которые мало пострадали, вынуждены отступить, дабы не оказаться обойденными.
  Все вражеские батареи, недоконченная циркумвалационная линия и добрая половина обоза - в наших руках! Я остановил войска: боевой порядок рассыпался, полки потеряли строй. Если у Али-паши остались резервы, он может попытаться оспорить победу. Мордвинову велено срочно присоединиться к главным силам. Трофейные пушки, буде окажутся помехой движению, разрешаю заклепать и столкнуть с обрыва. Но опасения излишни: ни малейшей попытки контратаковать турки не делают.
  Мы тоже мало способны к бою и совсем расстроены - настолько, что привести корпус в относительный порядок удается лишь к вечеру. Полторы тысячи убитых, две с половиной - раненых. Более четверти состава! Очень много за не весьма продолжительную баталию. Достаточно ли решительна победа, чтобы оправдать такой урон? Помнится, о Вобане шутили, что он бережет не только собственных солдат, но и неприятельских тоже. Bon mot содержит изрядную долю правды, ибо великий мастер умел отнять у врага способы обороны и принудить к капитуляции без повального истребления. А у меня и своих сохранить не получается. Знаю, что государь не упрекнет за чрезмерные потери - но воспоминание о трудностях рекрутского набора способно вогнать в тоску самого невозмутимого офицера. А уж пока выучишь упрямых и бестолковых крестьян... Или притворяющихся бестолковыми по злобе - все равно тяжко с ними.
  На ночь я отвел войска в городок - а рано утром Шепелев доложил, что турки ушли. Только арьергардные отряды буджацких татар пылили на горизонте. По сведениям от языков, во вчерашнем бою Али-паша ранен был пулей в грудь навылет. Если и жив еще, то безнадежен. Замешательством с передачей полномочий объяснялась отчасти неприятельская пассивность в конце баталии.
  Чудовищный груз свалился у меня с плеч. Враги сохраняли численный перевес над нами (едва ли его не увеличив), и при надлежащем искусстве могли претендовать на реванш. Визирь был умен, жесток и далеко не трус - никакого сомнения, что, останься он жив, ради успеха поставил бы всё на карту, дождавшись лишь спахиев от Чигирина и, возможно, Ибрагим-паши с Кинбурна.
  Не зря экзерцировались в дальней стрельбе команды метких стрелков: один удачный выстрел переменил всё! Янычарского агу Кара-Османа, принявшего командование, не обременяла ответственность за чужую неудачу. Более того, известный всем (даже мне) как противник Али-паши и его планов, он с чистой совестью мог примерить на себя светлый образ спасителя турецкой армии и приказать ретираду.
  Очередная смена людей, стоящих у султанского трона, в близкой перспективе открывала путь к миру: не секрет, что разорительная и малоуспешная война с русскими туркам надоела. Падишаху нет более нужды гадать, кого назначить за нее виновным: покойнику все равно, а ближайших его сотрудников полезно будет казнить на потребу толпе. Во многих отношениях полезно. Правитель, забывающий приносить кровавые жертвы идолу по имени 'народ', рискует сам оказаться на их месте.
  Мне бы радоваться и праздновать победу. Но слишком уж соблазнительный план явился перед внутренним взором - сразу в полной готовности, как Минерва из головы Юпитера. Ничего хитрого, все очевидно. Отдельные ходы много раз комбинировались в уме, теперь они мгновенно сложились как надо.
  В городке остались два слабейших полка, прочие погрузились на суда, взяв двухнедельный запас провианта и боевые припасы в соразмерном количестве. Приказы мои никто более не оспаривал. Еще до полудня караван отправился вниз по реке. На пятые сутки, шуганув ногайские отряды на западном берегу Буга, мы упредили отступающих и вышли перевернутым фрунтом к единственному в турецких владениях броду, неподалеку от устья Синюхи.
  В низовьях Буг шириной больше мили, а глубина достаточна для самых крупных кораблей. Выше русло сужается, но к реке почти нет удобных подходов: долина становится болотистой, затем топи резко сменяются береговыми обрывами, переходящими в отвесные гранитные скалы. Это продолжение каменной гряды, через которую восточнее прорывается Днепр. Правый берег почти повсеместно выше и неприступнее левого. Дальше, в польских землях, есть несколько хороших переправ, но я рассчитывал надежно закрыть их малыми силами, с пользой употребив громадное количество мин, заказанных пару месяцев назад для блокады Перекопа и берегов Гнилого моря. Не пропадать же добру!
  Минное заграждение, поставленное с умом и прикрытое стрелками, очень трудно преодолимо. Рота или две могут сдержать в дефиле многотысячное войско, а если егерей еще и с тыла защитить дополнительной минной линией - только отряды готовых к самопожертвованию фанатиков сумеют ценой огромных потерь пробиться через преграду. По моему расчету, среди турок таковых не осталось: все, кто мечтал стать мучеником за веру, имели возможность исполнить сие желание еще под Таванском. Корпус Ибрагим-паши совместно с галерной флотилией мог попытаться изменить ход кампании, ударив со стороны Очакова, но с Ибрагимом я бы справился, а насчет галер - приказал Бредалю и его артиллеристам хоть всем полечь, но не пустить неприятеля восточнее Аджигольского мыса.
  Следующие дни (и ночи) - целая неделя - были, пожалуй, самыми трудными за всю мою воинскую карьеру. Параллельный марш с вражеской армией вдоль Буга, по противоположным берегам. Вместо решительной баталии - беспрестанные утомительные стычки с вернувшимися из-под Чигирина спахиями. Кавалерия турок, как правило, успевала раньше нас выйти к бродам, но каждый раз мне удавалось ее сбить и подготовить позицию к обороне до прихода главных сил неприятельских. Невозможность быть одновременно во всех местах, которые враг пожелает испытать, и слишком малое число надежных офицеров заставляли метаться по берегу без сна и отдыха, скрывая в душе сомнения тем более мучительные, что подчиненным я должен был внушать неколебимую уверенность в победе.
  При полном преобладании вражеской конницы, я не имел сведений о местонахождении Шереметева, посему отдаленный гром пушек на севере, за рекой, услышанный однажды утром, прозвучал божественной музыкой в моих ушах. Несколько часов спустя отчаянные атаки на береговые наши пикеты знаменовали метания попавшего в ловушку зверя. Сказать по совести, если бы турки действовали настойчивей и спокойней, они имели шансы пробиться: мои усталые и ослабленные войска, растянутые вдоль реки, не выдержали бы столкновения с упорным неприятелем. Но враги были тоже утомлены до крайности, и удручены неудачами последних дней. Скоро последовала ретирада. После бессонной ночи, проведенной в напрасном ожидании новых атак, я как ангелам небесным обрадовался драгунам дивизии Ренне. Встреча с их командиром оказалась, впрочем, совсем не идиллической.
  - Какого дьявола, генерал-майор, вы тут сидите?! Почему не пошли на соединение с главными силами? Вам надлежало при первых звуках боя сикурсовать фельдмаршалу, это азбука военного искусства!
  - Увы, Votre Excellence, я не в силах следовать вашим требованиям, имея полки в разделении на пространстве двух дневных переходов и будучи атакован турками во многих местах. Полагаю, судить о надлежащих с моей стороны действиях - компетенция главного командования.
  Обидны несправедливые упреки от человека, коего искренне уважаешь. Вообще, кавалерийские начальники в русской армии были хороши. Три лихих немца: Ренне, Боур и Пфлюг, - и распоряжавшийся ныне в Померании светлейший князь Меншиков, один стоивший всех троих по неотъемлемым свойствам собственной натуры. Тут как раз требуются быстрота, наглость, задор и нахрап. А еще, как в кулачном бою - способность, будучи сбиту, вскочить, размазывая рукавом кровавые сопли, и снова броситься вперед. Опять и опять, пока враг, хотя бы и превосходящий силою, попятится от настырного драчуна. Конница действует примерно таким же образом.
  После победы виноватых не ищут. В недолгом времени явленная весть о бегстве турецкой кавалерии и сдаче остальной части армии на дискрецию заставила позабыть о каких-либо претензиях в мой адрес. Теперь можно стало, оставя корпус старшему по команде полковнику, явиться пред дальнозоркие стариковские очи Бориса Петровича.
  Давно я не видел Шереметева. После Прутского похода он сильно сдал (что вовсе не удивительно на седьмом десятке лет) и просился у царя в монастырь, но тот распорядился иначе: своей волей, как помещик холопа, женил вдового фельдмаршала на красавице Анне Салтыковой, пятью годами младше его дочери. Что значит долголетняя привычка к воинской дисциплине! Совсем было человек помирать собирался, а царь приказал жить в супружестве - и молодая жена бесперечь ходила беременной, каждый год принося по ребенку. Назло сплетникам, дети сии несли явные черты фамильного сходства с законным мужем.
  Ныне Борис Петрович был весел. Не просто виктория - а из тех, что решают исход войны! Реванш за Прут, достойное увенчание полководческой карьеры, прямое напоминание о небывалых триумфах, коих его удостоили в Европе шестнадцать лет назад. Единственного из русских за всю многовековую историю! Сам папа Иннокентий допустил тогда генерала к руке и целовал в голову, император Леопольд оказал равные почести с царствующими особами, мальтийские рыцари возложили на него алмазный командорственный крест. Мне не было смысла считаться славой с командующим, требуя свою долю. Государь без подсказок способен разобраться, чей удар по врагу решающий. Мнение остальных не столь важно. Лучше вместить эволюции корпуса в формулу, которая устроила бы всех:
  - Я постарался, господин генерал-фельдмаршал, исполнить для вас должность мальчишки-загонщика: выгнать волка прямо на охотников и смотреть, дабы не ускользнул.
  Умолчим, что волку надо предварительно настучать по загривку. Только бы старик не слишком расчувствовался и не переборщил с ответными комплиментами, иначе его окружение возревнует. Притворная скромность нередко позволяет избежать вражды и зависти вышестоящих, от чего Боже упаси. Соперничество военачальников погубило больше армий, нежели коварство неприятеля.
  К черту бесполезную мишуру почестей! Главное, мой план продолжал исполняться - теперь даже помимо чьей-либо сознательной воли, одною силой обстоятельств. Ускользнувшие под Савранью остатки неприятельской армии (не только спахийская кавалерия, но и часть янычар, и вообще все, кто сумел раздобыть коня) принуждены были обходить Шереметева с севера, поднявшись по Бугу почти до Винницы, чтобы затем спастись в укрепленный недавно Хотин. Они вторглись глубоко в польские владения, нещадно их разорив на проходе. Разорив не по злобе. Просто потому, что кушать хочется. Отныне Речи Посполитой бесчестно было бы сохранять нейтралитет - а вступление ее в войну открывало путь и к вовлечению императора. Тень Священной лиги пала на турецкий полумесяц.
  Позднее время года не позволяло полностью собрать плоды победы: начать осаду Очакова после Покрова Богородицы решился бы только безумец. В коренной России уже прошли первые снегопады. У нас, хотя в полдневные часы солнце порой и пригревало, по утрам холодный ветерок насквозь пронизывал истертые мундиры, напоминая, что пора выводить солдат в населенные места на зимовку. Армия двинулась в ближайшие уцелевшие от войны поветы. Дивизия Бутурлина - в общей колонне. Недолговременная вольность моя кончилась. Жаль было оставлять Приднепровье, однако полки апраксинского корпуса настолько истощили запасы провианта, что даже возвращение Перекопа пришлось отложить на будущее, а численность гарнизонов - ограничить самым крайним минимумом. Напряженная, успешная и весьма кровопролитная кампания (некоторые полки у меня растаяли наполовину) не принесла никаких приобретений - исключая построение на пустом месте Таванского городка и нескольких малых фортеций на пути к нему.
  Сколько ни успокаивал я себя аргументом, что действия наши имели по преимуществу характер оборонительный, стало быть отражение неприятеля с уроном, превосходящим собственные потери - уже хороший результат, это не прогоняло тревожное настроение. Путешествие в Киев, для приема рекрут, еще усугубило его.
  - Пойми, Александр Иваныч, - объяснял приехавший за людьми из Богородицка Козин, - в прежние наборы много попадало посадских, из городов. Сейчас посады вычерпаны. И сёла, что в бойких местах - тоже. Идут мужики из самых дремучих захолустий. Среди них письмо и цифирь разве какой староверский начетчик разумеет. Один, много - два таких на сотню, больше не найдем. И хорошо, ненадежны сии грамотеи!
  - Ты же знаешь, Никитич: десятую часть надо иметь в полку хорошо грамотных. Лучше - пятую, потому что не всякий к должности годен. Ну, устроили мы с тобой полковые школы... Все равно, даже за три года не всякий выучивается. С детьми легче - у взрослых ум окостенелый.
  - Ништо, заставим! Рано или поздно приспособятся мозги в работу запрягать!
  - Рано - не получается. А поздно - не годится. При такой убыли, как нынешний год, ни пехотных унтеров, ни артиллеристов на замену готовить не успеем. Я уж не говорю о егерях: из гарнизонов и трети потерь не восполнить. Кто воевать будет? Эти вахлаки? Проще медведей наловить и в строй поставить! Количество восстановим, но прежней силы войска не окажут.
  - Куда ж деваться, Александр Иваныч?! Понятно, чем сложней оружие и тактика, тем ученей нужны люди. Так взять-то негде! Только самим школить. Терпение требуется...
  - Твои бы слова - да Богу в уши, чтоб турок унял! А то наседают, понимаешь: никакого решпекту к нашим трудностям! Ладно, пойдем к фельдмаршалу водку пить. Подарок припаси - у него крестины очередные.
  С деньгами положение складывалось еще печальней. Сражаться сразу против двух первоклассных держав России не по карману. Как-то удавалось выкрутиться, пока война на юге велась малыми силами - но с увеличением размаха действий и вступлением в дело армии Шереметева экстраординарные расходы просто обрушили бюджет. Что хочешь, то и делай: средств на закупку провианта нет, а брать безвозмездно государь запретил под смертной казнью. Шляхта и без того недовольна постоем, вот-вот взбунтуется.
  Царь Петр отправился зимовать в еврейский сундук - разумею заложенный под будущее жалованье эмалевый портрет с бриллиантами - но это была капля в море. С запасным капиталом Тульского полка и вовсе вышел скандал: денег в ящике не оказалось. Выбранный от солдат артельщиком Аким Евсеев пустил их под проценты, вступив в дело с бердичевскими обывателями.
  'Ожидовевшего' каптенармуса не разорвали в куски только потому, что тогда пришлось бы попрощаться с надеждой на возврат своих кровных (или кровавых - как правильнее?). Чтобы оценить силу народного возмущения, надобно понять: русские люди доныне сохраняют многие предания древнехристианские, давно позабытые в Европе. Между ними - неприятие отдачи денег в рост. Фамилия Медичи не могла бы процвесть на здешней почве. В западных странах занятие банкира считается вполне респектабельным, в России же... Конечно, и тут есть нужда в кредите, есть (при отсутствии иудеев, в страну не допускаемых) свои процентщики. Но отношение к ним - не лучше, чем к женщинам известной профессии. Сии особы тоже идут навстречу народной нужде!
  В итальянских и германских государствах нередко владельцами банков выступают если не сами царствующие особы, то их доверенные лица или члены семьи - в каком-то из княжеств, помнится, даже наследник престола. Вот попытайтесь представить, что царевич Алексей Петрович вздумал бы испробовать подобное занятие... В глазах подданных это все равно, что содержать 'веселый дом', да еще лично удовлетворять самых затейливых клиентов.
  Отвращение к ростовщичеству имеет еще одну сторону. Нигде, кроме России, не практикуются в таких масштабах беспроцентные займы между знакомыми. Без выгоды, чисто из благого расположения. Не стану утверждать, что русские добрее и бескорыстнее европейцев: во многих иных ситуациях - как раз наоборот. Но отказать приятелю в небольшом одолжении, имея свободные средства, считается крайне дурным тоном.
  С грехом пополам удалось наскрести на хлеб, ограбив богородицкие заводы. Евсеева, за неуместную предприимчивость, я отдал старому князю Якову Долгорукову, в комиссариатскую службу: пусть покрутится между батогами и плахой. Проценты, кои он думал положить себе в карман, пошли в общую кассу - это остудило народ. Самые отчаянные правдолюбцы перестают ратовать против неправедного стяжательства, стоит греховным деньгам оказаться в их собственных кошельках.
  Решение подобных дел не оставляет никакого удовлетворения, одно мучительное раздражение нерв. Да и кампания далась тяжело: невозможно столько водить людей по краю гибели, и не изнемочь при этом душою. Тяжкая усталость, на грани истощения, потеснила во мне воинственный азарт. Стали появляться мысли, прежде не свойственные. Стоит ли добиваться решительной победы ценой разорения собственной страны? Что ожидает народ, если будут 'вычерпаны' рекрутчиной все грамотные люди? В какой пропорции к бедствиям войны должны находиться выгоды мира, чтобы имело смысл стремиться к завоеваниям? Столь мрачное состояние духа побуждало болезненно воспринимать известия, на которые в иное время просто не обратил бы внимания, по незначительности.
  Вот, к примеру, симбирская история. Два здешних дворянина: мелкий помещик и какой-то чин уездного калибра наладили прибыльное дело. Стали торговать крепостными на вывоз в Персию. Там, знаете ли, рабы в цене. Особенно девки: у нас-то они намного дешевле мужиков, а в Шемахе наоборот. Государь за такую коммерцию кнута отмерил - не скупясь, но я все равно ощутил себя лично задетым. Солдаты мои кровью платят, чтоб русских людей не продавали, как скот, на магометанских невольничьих рынках - а какой в этом смысл, ежели в каждом городишке России свой рынок имеется, и между телятами и скобяным товаром можно выставить человека на продажу. С землей или отдельно, врозь от семьи - как владельцу угодно. Если б не на экспорт - симбирским работорговцам никто бы слова худого не сказал, а так вроде контрабанды получилось.
  Или, скажем, собственный мой староста пишет. 'Батюшка Александр Иванович, господин ганерал маиор. Воззри на бедствия наши милостивым оком...'. И через целую страницу жалоб на людей и природу: '...податные сборщики безобразят хуже татар. Одному заплатишь, седмицу спустя другой приезжает и опять требует, дескать не ведаю кому и чего вы платили'. Так чёрта ль я с татарами воевал? Может, надо воевать с податными сборщиками, раз они хуже?
  Муторные думы о государственном неустройстве чуть не отравили мне удовольствие от монарших милостей. Милостей немалых: из тридцати кавалеров св. Андрея я стал всего лишь вторым (после князя Михаила Голицына), получившим сие отличие в чине генерал-майора. Остальные собратья по ордену выше рангом, включая несколько царствующих особ. Впрочем, указом государя андреевские кавалеры приравнены к генерал-поручикам: за пиршественным столом или в торжественной церемонии голубая лента поднимала меня на одну ступень. Но не в строю. Такое вот полуповышение. Пожалуй, внеочередной чин был бы лучше, только производить человека дважды в год государю неприлично. Зато деревни или деньги - всегда уместны, крепостных у меня заметно прибыло. Искреннее отвращение к рабству ничуть не мешало радоваться этому обстоятельству.
  Приехав в Киев накануне Филиппова заговенья, царь на другой день, сразу после официального приема с раздачей наград, устроил совет в узком составе. Только генералы и приравненные к ним гражданские чины. Слава Всевышнему, что пост: иначе пришлось бы праздновать. Возможно, другим государевым сподвижникам питейная повинность не мешает сохранять ясность ума, но я так не умею. А мне, как младшему по чину и сроку производства, подавать мнение первым. За других не спрячешься.
  - Господа генералы! Ныне вашими трудами прегордый неприятель, змеиные жала свои на врученную нам Богом державу устремлявший, опровергнут и в совершенное ничтожество обращен. Надлежит решить, как сию войну к благополучному окончанию привести и какие преференции возможно сыскать при теперешних авантажных обстоятельствах для российского государства и всех народов православных...
  Дьявол! Неужели опять в Молдавию смотрит?! Судя по важной осанке князя Кантемира, 'все народы православные' именно он и воплощает своей особой. Успел напеть государю в уши. Впрочем, Петру невозможно внушить что-либо, не отвечающее собственным его желаниям. Хочется ему Прутский поход переиграть, это понятно. Но география упряма. Почему вторая попытка должна быть удачнее предыдущей - не вижу резонов.
  Царь договорил. Только вместо младшего встрял, не в очередь, старший. Если не по чину, то по возрасту - семидесятипятилетний князь Яков Федорович начал пенять государю за небрежение комиссариатскими делами. Ох, и крут старик! Быв десять лет после Нарвы в шведском плену, взбунтовал товарищей по несчастью, захватил морское судно и привел в русские пределы. И здесь не стесняется говорить правду. Петр морщится, но слушает: когда очень нужно, он умеет сдерживать чувства ради дела.
  После Долгорукова полезли и другие, со своими бедами. Весь регламент рассыпался. Тут уж недовольство монаршее вышло наружу. Как треснет кулачищем по столу! Сверкнул глазами - сразу тишина. Сидят, не дышат.
  Теперь мой черед.
  - Ваше Величество! Позволите, по предмету собрания?
  Царь окинул присутствующих диким взглядом. Чуть успокоился, кивком разрешил мне говорить.
  - Военная мощь создается деньгами. Не только ими, но в первую очередь. Полагаю, те трудности, о которых генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар изволил упоминать, указывают предел платежных сил подданных Ваших. Нам противостоят два могущественных государства, каждое намного богаче России. Особливо Порта Оттоманская, беспримерные по природному изобилию провинции которой самое дурное правление не в силах разорить до конца. Располагая средствами, султан легко восстановит армию к будущей весне, поскольку в долгом обучении иррегулярные войска не нуждаются, а головорезов у турок хватает. С двумя врагами сразу нам не сладить. При всем антагонизме своем к магометанам, окончательное умиротворение шведов считаю приоритетным. Война на юге не должна этому мешать. Посему надлежит либо воспользоваться нынешним успехом, дабы заключить немедленный мир на самых скромных условиях, либо привлечь в альянс поляков и цесарцев, для чего резонабельный casus belli проходом турок через польские земли продуцирован.
  Генералы глядели с легким удивлением, не ожидая услышать столь миролюбивые речи. Последние две кампании создали мне репутацию лихого и чрезвычайно удачливого командира, чья безудержная воинственность не дружит со здравым рассудком. Что ж, будем дальше разрушать сей ложный образ.
  - Пусть простит меня князь Кантемир, - поклон в сторону беглого господаря, - но любые действия наши в Молдавии способны оттолкнуть эвентуальных союзников и едва ли не склонить их на турецкую сторону. Есть основания думать, что в Вене строят планы расширения владений вниз по Дунаю, в першпективе - возможно, до самого устья. Следовательно, приближению России к этой реке постараются воспрепятствовать. Пуще того - поляки. Протекторат над княжеством будет действительным только при условии перехода под скипетр Вашего Величества Подолии и польской Украины, которые республика плохо контролирует, но добром не отдаст. Август, возможно, и уступил бы, но магнаты, а особенно - десятки тысяч голодных беспоместных шляхтичей, мечтающих земли поделить, а казаков похолопить, в Польше значат больше, чем король.
  Господарь давно уже ерзал на стуле, явно кипя желанием возразить, но доселе удерживался: раздражать царя, сбивая совет с жесткой канвы регламента, вредно для своего интереса. Однако мера его терпения исполнилась. Он вскочил с места:
  - Скоро же позабыли вы, генерал, оказанные благодеяния! Впрочем, неблагодарность понятна - чему еще могут научить латинские прелаты?! Иноверцы не в силах постигнуть дух любви, соединяющий православные народы. Освобождение собратьев от агарянского ига - священный долг, превыше всех политических резонов!
  Не берусь судить, насколько уместно противопоставлять православных всем прочим христианам в разгар войны с турками, да еще в собрании, на треть состоящем из лютеран. Петр, несомненно, ощутил инородность аргументации князя и поспешил прервать ее поток, с нарочитой суровостью потребовав от меня прямых пропозиций по действиям войск в будущей кампании, на место праздных рассуждений.
  - Извольте, Ваше Величество. Первейшим делом считаю укрепление позиций на нижнем Днепре, сия река суть артерия нынешней войны. Затем должно выдвинуть кордоны на Перекоп и линию Буга, от лимана до польской границы. Замирить ногаев, в этих пределах оказавшихся. Непокорных изгнать либо вырубить. Следующим шагом - атаковать Очаков.
  - А Керчь тебя совсем не привлекает? Помнится, не далее как прошлой зимой ты рассуждал о мести крымцам за вековые обиды?!
  - Государь! Даже истребив весь народ крымский, мы не отомстим и десятой доли того вреда, что он сделал России. Так что принцип 'око за око' здесь неприменим, и я был неправ, когда за него ратовал. В политике лучше отстранить сантименты и руководиться выгодой. Земля, конечно, превосходная: если Ливония - кусочек Германии в пределах Вашего государства, то черноморский берег Крыма - кусочек Италии. Но в настоящее время дальше Перекопа идти не стоит: увязнем надолго и безнадежно, поскольку не сумеем поддерживать необходимый перевес в силах. Для успешной борьбы за полуостров надо прежде населить пустыни, к нему прилежащие, дабы иметь близкий источник провианта и место расквартирования войск. Бугско-перекопская граница на обозримое будущее вполне достаточна, ибо удобна к обороне от крымских набегов. Завоевание пустой степи не потревожит ничью зависть и не может быть поставлено в предосуждение Вашему Величеству со стороны держав европейских. Если сверх того удастся получить Очаков, я буду считать наилучшие наши оппортунитеты исполненными. Здесь нечего выдумывать. Планы, что строились в прошлую войну, трактуют сии аспекты во всем многообразии: от скромных притязаний на удержание днепровских городков, кои до конца отстаивал покойный Емельян Игнатьевич Украинцев, до несбыточных мечтаний о завоевании всего ханства и выселении татар в Анатолию. Буде обстоятельства возблагоприятствуют, и Священная лига вернется к жизни, война сделается продолжением прежней, после пятнадцатилетнего перерыва. Тогда наша сфера действий - к востоку от Днестра. Если же останемся без союзников - лучше поторопиться с заключением мирного трактата.
  Теперь полуоборот к Кантемиру:
  - А что касается ваших упреков, Altesse Serenissime - искренне вам благодарен за заботу и готов отплатить любым способом, не идущим в ущерб России и ее государю. Мне всего лишь хотелось сказать, что судьбу Молдавии надлежит определять совместно с императором и королем Августом, если не желаем поссориться с ними.
  Поклонившись, я сел на место с чувством полной душевной опустошенности. Тяжко переступать через свою мечту. Но с точки зрения государственного интереса рисковать приобретениями на Балтике ради возможного - всего лишь возможного - успеха в Причерноморье нельзя, и государь никогда бы не пошел на это. Наверно, из-за разлада между умом и чувством соображения мои были высказаны без должного риторического блеска, способного придать им убедительность. О многом вообще пришлось умолчать, чтобы не занимать время несоразмерно рангу. Однако главные вопросы прозвучали, и задан практический тон обсуждению: выбор между днепровским и молдавским вариантами кампании, союзники, деньги, провиант, - деловая сторона войны получила преобладание. 'Агарянское иго' больше не поминали. К вящей моей гордости, фельдмаршал поддержал меня во всех пунктах. Господарь совсем помрачнел: даже немного жаль его стало. Он, в сущности, не враг ни мне, ни России. Просто хотел, прикрывшись высокими словами, запрячь великую державу в оглобли своих мелкодинастических целей. Не удалось. Воевать за его воцарение в Яссах не желали и самые дружественные князю генералы. Самое большее - предлагали дать денег, чтобы нанял сердюцкое войско. Дескать, раз молдаване так преданы Кантемиру, как он уверяет - пусть сами на трон и сажают.
  Примерно через неделю Петр, осмотрев фортификационные работы и посетив напоследок киевские монастыри, намерился уезжать. Ко мне примчался молодой дворянин, царский денщик. Царь зовет! Я проскакал бешеным галопом через весь город только затем, чтобы услышать из высочайших уст краткую фразу, которую, на мой взгляд, можно было передать и запиской:
  - Собирайся. Со мной поедешь.