Пролог
  
  Воскресенье, 7 мая 1978 года. Раннее утро
  Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор
  
  Вечерами прихватывали заморозки, и поутру лужицы на грунтовке стягивало перепончатым льдом. Дни же установились тёплые, почти жаркие; в лесах пахло смолистыми почками, в низинах густо цвёл обычно неприметный мирт.
  За неделю жизни на выезде мы постепенно втянулись в особый бивуачный распорядок. Мой подъем сегодня вышел уже привычным: ещё не проснувшись до конца, я выбросил себя из палатки, и студёный воздух тут же принялся покалывать скулы острыми мелкими пузырьками. Лень бурно протестовала, в голове колыхались обрывки неспокойных снов, но все добровольцы уже собрались. Я пару раз крутанул руками, хрипло каркнул: 'Ну, вперёд!', и ноги бездумно понесли меня вдоль по краю примороженной дороги. До опушки шли споро, разогреваясь, потом затрусили. К повороту сожаления об уютном спальнике развеялись, я повеселел и ускорился.
  Звонкий похруст из-за спины вспарывал тишину, казалось, по всей округе. Молчаливой цепочкой мы неслись к знакомому уже боровому местечку на берегу реки. В затылок мне старательно пыхтел Паштет. Он-то и производил основной шум, с удовольствием круша подворачивающиеся льдинки. Следующая за ним Мелкая была невесома, беззвучна и словно скользила по-над землёй.
  Первую пару дней мы так втроём и бегали, пока не были замечены Мэри, возвращавшейся от устроенных за окраиной стоянки 'женских кустиков'.
  ‒ Джоггинг? ‒ она удивлённо похлопала рыжими ресницами и расцвела широкой улыбкой: ‒ По русским просторам? Я завтра с вами!
  На следующее утро на пару с ней притащилась смурная Чернобурка. Она поглядывала на меня недовольно, обиженно дула губы, а потом, разрумянившись, резвилась громче всех, выкрикивая какую-то чушь с вершины дальнего холма.
  Постепенно наша группа энтузиастов доросла почти до десятка: сегодня, зябко сутулясь, к нам пристроился теплолюбивый Ара ‒ сейчас он замыкал наш строй.
  Где-то через километр в глазах у меня наступило окончательное прояснение, и я огляделся на бегу: вдоль правой обочины мёрзли блеклые высохшие травы, и уходило вниз, к реке, кочковатое поле; сразу по другую сторону дороги стеной стоял лес, гол и дик, весь в заломах и прошлогоднем мёртвом костяке.
  Казалось бы, совершенно безрадостное зрелище... Но из-за полоски облаков уже выкатывало навстречу нам тугое малиновое солнце, а на берёзах осел зелёный туман ‒ ещё день или два, и вовсю попрёт первая липкая листва. Распахнутый горизонт сладко кружил голову, лёгкое молодое тело неслось вперёд, не зная удержу; мать честная, пред тобой раздолье, и ты волен! От внезапного счастья хотелось кричать.
  Уже порядком разгорячённые, мы взлетели к открытой всем ветрам вершине. Вид окрест был хорош: под ногами, за обрывом, вздувалась, огибая холм, река. По другую сторону клином уходило в темнолесье узкое верховое болотце, покрытое редкими невысокими соснами; наши девчонки бегали туда за перезимовавшей клюквой. Вдали, на запад, проглядывало уже настоящее, серьёзное болото, испещрённое мелкими речушками; вода в них была густа и черна как дёготь. То место на довоенной карте звалось зловеще ‒ Зыбучий Мох, и одно это отбивало всякое желание сходить на разведку в том направлении.
  Мы немного потоптались поверху, звучно выдыхая пар. Высота была изрыта старыми траншеями, местами они заплыли землёй. При взгляде с вершины ясно читалась схема обороны ‒ с пулемётными и стрелковыми гнёздами, щелями для миномётов, блиндажами. Здесь воевали долго, не месяц и не два; то и дело нам приходилось огибать разнокалиберные воронки.
  ‒ О! ‒ произнёс вдруг Пашка, указывая на осевшую стенку окопа.
  Я пригляделся ‒ и правда, там проступил характерный ржавый выцвет.
  Паштет спрыгнул на дно и поковырял вокруг пальцем. Сырой песок ополз пластом, обнажив порыжевший ствол.
  ‒ Копать надо, ‒ деловито заявил Пашка и полез наверх. Отряхнул колени и пояснил подошедшей Чернобурке: ‒ Похоже, здесь с оружием присыпало.
  Я прикинул про себя карту местности и сказал:
  ‒ Немец, думаю...
  ‒ Да? ‒ Пашка ещё раз взглянул на ствол и отвернулся уже с безразличным видом, ‒ тогда пусть.
  ‒ Почему думаешь, что не наш? ‒ спросила у меня Чернобурка.
  Подошла Мэри, катая на ладони парочку крупных побуревших гильз; они попадались тут россыпями чуть ли не на каждом шагу. За ней подтянулись и остальные, только Зорька, напустившая на себя вид возвышенный и загадочный, так и осталась медитировать на восток, в обнимку с одинокой берёзой. Впрочем, ухо девушки было старательно направлено в мою сторону.
  ‒ Сектора обстрела развёрнуты на юг, ‒ я взмахнул рукой, показывая, ‒ а с той стороны наши наступали. Тут, скорее всего, эсэсовцы в обороне сидели ‒ дивизия 'Мёртвая голова'. Она Рамушевский коридор держала, её тут в сорок втором почти в ноль всю и стёрли. Но кровью, конечно, мы при этом умылись... Так что наших надо будет вон там, у подножия искать, в соснах.
  Паштет оценивающе прищурился на опушку:
  ‒ Думаешь, там будет то же самое, что и на нашем участке?
  Я вздохнул:
  ‒ Да как бы не хуже. Нам-то наш квадрат потому и дали, что там после войны сапёры уже на два раза прошлись. Что-то при тех прочёсываниях всяко должны были собрать. А как здесь... Не знаю. По людским потерям с обеих сторон Демянская операция вполне сопоставима с Курской битвой. Так что, сам понимаешь... ‒ я замолчал и развёл руками.
  ‒ Сколько работы... ‒ негромко протянул Пашка.
  ‒ Не понимаю, ‒ встряхнула головой Мэри, и её рыжие пряди полыхнули на выглянувшем из-за облачка солнце. В голосе звучала самая настоящая боль: ‒ Ну почему?! У нас всё не так... Чтобы у нас так лежали... Столько лет...
  Чернобурка строго глянула на меня и чуть заметно двинула бровью. Да, мы к таким вопросам готовились, и вот время пришло.
  ‒ Поверите, нет, Мэри, ‒ повернулся я к русистке, ‒ но у вас примерно так же: четверть погибших на той войне до сих пор не найдена. Просто наша четверть больше вашей раз в пятьдесят. Вот прямо тут, в лесах, что мы видим с этого холма, наших легло больше, чем ваших в Арденнах, Нормандии, Окинаве и Иводзиме вместе взятых. Собственно, ‒ тут я позволил себе грустно усмехнуться, ‒ в одной вот этой небольшой Новгородской области, через которую не пролегали направления главных ударов, наших погибло больше, чем американцев на всех фронтах Второй мировой. Причём заметно больше. Представьте, да?
  ‒ В это... в это очень сложно поверить, ‒ побледнела Мэри.
  ‒ Хотел бы я быть не прав, ‒ покивал я. ‒ Очень бы хотел...
  Мэри медленно прошлась взглядом по лесам на горизонте, и вид у неё был такой, словно она впервые их увидела.
  ‒ Всё равно не понимаю... ‒ повторила она потом и поглядела на меня так, будто боялась обидеть. ‒ Сколько времени прошло. Если бы такое было на нашей территории, то всех бы уже собрали.
  Я досадливо поморщился:
  ‒ Понимаете, тут на небольшой полосе фронт два года туда-сюда гулял. Вон там, за рекой, ‒ я указал на противоположный берег, ‒ на довоенной карте обозначен крупный посёлок. Сейчас там лес. Всё было уничтожено, полностью. Местных жителей на десятки километров вокруг почти не осталось. Потом эти места заселяли заново, и живым было не до мёртвых ‒ послевоенная жизнь была очень тяжёлой, с голодом. Да и мин в этих лесах хватало, только сойди с тропинки, и каюк... Лишь в пятидесятые кое-как разминировали, да и то не все.
  Мэри стояла, склонив рыжую голову к плечу, словно ожидая услышать от меня что-то ещё, гораздо более важное. В горле у меня вдруг засаднило, и неожиданно для самого себя я плюнул на тщательно выверенные объяснения:
  ‒ Но вы правы, так ‒ неверно... ‒ и, рубя воздух ладонью, отчеканил: ‒ Мы будем это исправлять.
  Американка недоверчиво прищурилась.
  ‒ Пашка, ‒ повернулся я к другу, ‒ одним нам здесь не справиться, надо народ поднимать. Так ведь, Светлана Витальевна?
  Взгляд Чернобурки провалился куда-то вдаль:
  ‒ Да, ‒ сказала она глухо и покивала чему-то, ‒ не ожидала я такого, честно... Совсем. Вернёмся, будем с товарищами обсуждать. Есть, о чём поговорить.
  ‒ Хорошо, ‒ я ещё раз порадовался её правильным реакциям. Повезло мне с ней, повезло. ‒ Ну, а я по линии райкомов пойду: надо военно-исторический клуб делать. Помещения выделять, музей организовывать, шефов искать... В следующем году из других школ и институтов участников в экспедицию набрать.
  Мэри решительно отбросила гильзы в сторону.
  ‒ Эх... А я бы тоже приехала, если бы разрешили.
  Чернобурка внимательно посмотрела на неё.
  ‒ Мы подумаем, ‒ сказала мягко.
  ‒ Если все вместе возьмёмся, ‒ в разговор, возбуждённо поблёскивая глазами, влез Паштет, ‒ за пять лет леса вычистим!
  Я промолчал. Пусть пока думает так. Пусть. Главное ‒ начать.
  ‒ Ну что, ‒ повернулся к притихшим девчонкам, ‒ погнали назад? А то там голодные дежурные и наш завтрак... Как бы чего нехорошего не вышло.
  Вокруг понимающе заулыбались. Лёгкое напряжение, начавшее было витать над нами, тут же разошлось без следа. Назад мы бежали с шутками, а под конец ‒ наперегонки.
  Да, голод нас спасал. Голод и усталость. Тень истории, в этих местах густая до неподъёмности, методично плющила благополучных городских детей. Парни ходили промеж деревьев задумчивые, девчонки нарыдались за работой, и та же Мэри не раз и не два оросила слезами вовремя подсунутое плечо Арлена. Но возвращаясь в лагерь, мы думали не о костяной ноше в клеёнчатых мешках, а о густом нажористом супчике из тушёнки, лапши и картохи. Потом, разморённые теплом, идущим от побагровевших брёвен, гоняли крепкий переслащённый чаёк с дымком и добирались ломтями черняшки с салом. Ветерок лениво теребил над штабной палаткой отрядный вымпел с журавлём; тихо бренчал что-то сам себе на гитаре приданный нам фельдшер, настолько ладный и пригожий, что я было заподозрил в нём ещё одного 'ворона'; в ближнем перелеске сухо постукивали ветви, а в берёзовых стволах вовсю шло тайное движение соков.
  Жизнь неизменно брала вверх над смертью. Казалось, что так будет вечно.
  
  
  Глава 1
  
  Воскресенье, 7 мая 1978 года. Утро
  Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор
  
  Cо своей рыжей действительностью Мэри примирилась не сразу. В детстве эти цвета в зеркале были привычны, как мамина улыбка поутру, но потом девчонка пошла в рост и стала подолгу с подозрением изучать в трюмо свой носик ‒ он был тонок, чуть вздёрнут и очень, очень конопат. Впрочем, скулам, лбу, шее ‒ от солнца всему досталось.
  Этот интерес, порой дораставший до болезненного, ушёл, лишь стоило ей пересесть со школьного автобуса в разрисованный фургончик с портретом президента Пигасуса[1] на капоте. Два года на стоянках с типи-вигвамами дали ей немало, впрочем, немало и забрав взамен ‒ хотя последнее она поняла заметно позже. Но приобретённая уверенность осталась, и на своё отражение Мэри смотрела теперь чуть ли не с благодушием.
  Так отчего же вдруг вновь вернулся детский взволнованный зуд, и хочется хоть чуть-чуть да подрумянить скулы? Глупость желания была очевидна, как и причина, но легче от того не становилось.
  Причина...
  Причина ходила по лагерю во флотской форме и носила на дне выразительных зелёных глаз печальную мечту о несложном счастье.
  Мэри разобралась в том не сразу, хоть и пыталась, заинтригованная, не раз. Понимание пришло лишь на третий вечер, когда Светка перед сном по секрету нашептала о бывшей, что не дождалась Арлена на берегу.
  Ту потаённую мечту, влекущую и сладкую, хотелось разделить. Намерения смутные, но, несомненно, прекрасные, теснились у Мэри в груди, укорачивая дыхание при встречах. Ещё совсем недавно пустота на сердце отдавала тупой тоской о любви ‒ теперь всё было иначе, но почему-то ничуть не легче.
  Вот и этим утром радостное возбуждение от пробежки Мэри постепенно разменивала на неуютные мысли о главном. Она уже помусолила в руках размякшее земляничное мыло, торопливо побренчала соском рукомойника, храбро плеснула в лицо обжигающе ледяной воды и осталась собою горда: нет, её такими трудностями не сломить!
  'Да я и на большее готова, ‒ рассуждала про себя девушка, протирая покрасневшие кисти на редкость шершавым полотенцем. ‒ Подумаешь, ждать на берегу... И что, из-за этого бросать?! Нет, я бы с ним так никогда не поступила!'
  Вернувшись вслед за Чернобуркой в палатку, Мэри оставила брезентовый полог откинутым и уселась на край спальника. Полоса неяркого света падала теперь ей на лицо, и девушка хмурилась, изучая себя в выпрошенном у подруги карманном зеркальце.
  Конечно, любовь мужчины очень украшает женщину, но не показалось ли ей, что она может на это надеяться? Что его взгляд тайком ищет именно её? Что голос его теплеет при разговоре с ней?
  'И, о черт, как мало осталось времени, чтобы понять! Понять его, понять себя...'
  От штабной палатки послышался голос Арлена, и Мэри склонила голову к плечу, пытаясь разобрать слова.
  Чернобурка понимающе ухмыльнулась:
  ‒ Пошли уж, рыжая бестия!
  Скулы у Мэри стремительно затекли румянцем. Она порывисто дёрнула рукой, заправляя за ухо выпавшую прядь, и торопливо нацепила ярко-красную бейсболку.
  На улице уже начало теплеть. Около кухни, вдоль врытых в землю столов из строганых досок вовсю шёл завтрак. Парила из вёдер отварная картошка ‒ бери сколько хочешь, и выстроились рядами небрежно вскрытые консервные банки.
  За спинами едоков тёрлась разочарованная отсутствием тушёнки боксёриха Фроська. Время от времени собака просовывала лобастую голову между локтями и тяжело вздыхала, изображая неимоверные страдания; её бархатистые брыли при этом надувались и трепетали, орошая всё вокруг слюнями.
  ‒ Ря-пуш-ка в томатном соусе, ‒ прочла, взяв в руки банку, Мэри и вопросительно посмотрела на подругу.
  ‒ Рыба, ‒ коротко пояснила та и добавила: ‒ Вкусная. Только ударение на первый слог, не на второй.
  Мэри уже привыкла к увесистым русским порциям, поэтому картошку накладывала не стесняясь. Вывалила поверх неё рыбу, старательно вытрясла густой темно-красный соус и уселась поближе к торцу стола ‒ туда, где традиционно кучковалось руководство экспедиции. Было интересно послушать, как здесь решаются дела, да и от Арлена недалеко...
  ‒ Будешь? ‒ сразу приветливо улыбнулся он ей и качнул в руке литровую банку с мутноватым содержимым.
  Вообще-то Мэри была согласна съесть из его рук что угодно, а уж сладковатый берёзовый сок она была готова пить и пить.
  ‒ Обязательно! ‒ воскликнула девушка счастливо и подставила кружку.
  Прерванный с их появлением разговор возобновился. Арлен, военрук и директриса тихо обсуждали предстоящее захоронение.
  ‒ Наряд от комендатуры будет, ‒ загибая пальцы, докладывал Алексеич, ‒ три залпа, как положено. Председатель сельсовета, партийные, ветераны...
  Солнце начало пригревать спину, ря-пуш-ка оказалась деликатесом, а голос порой вступающего в беседу Арлена завораживал. О том, что сегодня начался очередной месяц её пребывания в СССР, Мэри сообразила лишь в самом конце завтрака, сливая в кружку остатки из зачернённого сажей чайника.
  ‒ Пятый! ‒ негромко выкрикнула она, собирая внимание на себя.
  ‒ Что 'пятый'? ‒ доброжелательно блеснули в её сторону линзы директрисы.
  ‒ У меня пятый месяц пошёл в СССР! ‒ гордо пояснила Мэри.
  ‒ Хороший срок... ‒ пробормотал куда-то под стол военрук.
  ‒ И как? ‒ коротко покосившись на него, спросила Яблочкова, ‒ что самое интересное?
  ‒ Люди, ‒ уверенно кивнула Мэри. ‒ Сначала я решила, что вы совсем-совсем другие. Потом вдруг поняла, что внутри ‒ такие же самые. А сейчас... ‒ она широким жестом повела рукой с кружкой вокруг себя, ‒ сейчас я думаю, что вы ‒ как мы, но другие.
  ‒ О, диалектика Гегеля! ‒ звонко засмеялась Чернобурка. ‒ Узнаю!
  'А и правда ‒ пятый месяц, ‒ подумала, удивлённо покачивая головой, Мэри. ‒ Вроде и немного, но какая бездна впечатлений!'
  Да, самое важное ‒ людей ‒ она разглядела не сразу, их долго заслоняла внешняя непохожесть местной жизни, проявляющаяся во множестве деталей быта. Отсутствие супермаркетов, длинные сугробы по обочинам улиц, множество газетных стендов и обилие красного в наружной агитации... Ко всему этому надо было привыкнуть.
  Вообще, она поначалу наивно полагала, что для понимания этой страны нужно обязательно проникнуться духом коммунистических ритуалов, и раз за разом честно пыталась их постичь. А потом однажды ей вдруг открылось, что даже сами их участники считают всё это бессмысленным. Открытие её ошарашило, потому как вера советских людей в светлое коммунистическое будущее, порой переходящая, с американской точки зрения, в жертвенность, не вызывала сомнений.
  'Вероятно, ‒ думала она, ‒ они хранят эту веру в сердце, в 'церкви, что в рёбрах', а публичные ритуалы сохранили своё звучание только для поколения, что их породило и сейчас почти ушло. Наверное, это даже уважительно ‒ сохранять всё как есть, пока живы эти люди'.
  Объяснение выглядело логично. Но всё равно у Мэри оставалось ощущение, что она не успела понять здесь что-то очень важное, и это её беспокоило. Впрочем, время ещё оставалось.
  'А если случится... ‒ что может случиться, она даже про себя суеверно не проговаривала, но пульс начинал при этом частить, а щёки вспыхивали, ‒ то времени будет много'.
  Завтрак постепенно завершился, и отряд, оставив в лагере дежурных, двинулся на последний в этой экспедиции поиск. Стоило чуть пройти по полю, как вокруг стало понемногу темнеть. С востока, гася утреннее свежее солнце, потянулась дымка. Она быстро густела, превращаясь в плотный облачный слой. Пошёл по вершинам, по траве ветер, не стесняясь прохватывать людей своими знобкими касаниями. Потом отряд втянулся в угрюмый ельник, и под ногами зачавкали складки тяжёлой грязи.
  Мэри почувствовала, как вокруг этого дивно начавшегося утра начинает что-то сгущаться, скручиваться ‒ тёмное и тягучее, лишающее его всякого смысла и счастья. Куда ни кинь взгляд, всюду были ломаные стволы и неопрятный лесной хлам ‒ местами подсохший, местами облепленный грязью, оставшейся после обтаявшего снега.
  Лес в глубине своей был ещё мёртв, даже первые признаки ранней зелени не производили впечатления пробудившейся жизни, уж очень она здесь была тихой и невыраженной. Скорее, это была не жизнь, а смутные намёки на присутствие в мёртвом краю чего-то живого. Казалось, что погибшие и безнадёжно высохшие, здесь перешёптываются, протяжно поскрипывая, сами деревья, неявно и приглушённо, словно бы действительно неживые голоса.
  'Как в хоррор-муви, ‒ невольно поёжилась Мэри и заозиралась с опаской. ‒ Хотя, собственно, почему 'как'? Сейчас опять примемся собирать черепа как грибы'.
  Она не знала, сколько убитых тут людей уже никогда не встанут из тяжёлых пластов топкой глины. Но после сегодняшнего рассказа Андрея догадывалась, что их много, очень много. Может быть, ей вообще не дано представить сколько, и от этого становилось ещё страшнее и неуютнее.
  Теперь её даже смущали аккуратные и ухоженные мемориалы родной страны. А ведь русские, такое впечатление, даже гордятся этой своей неприбранностью и неухоженностью, своими ужасными потерями в прошлом.
  Отсюда, из этого леса, крайне неуместной казалась та просьба, исполнить которую она необдуманно подрядилась. Нет, серьёзно, вот чем она думала, принимая условия своего нелюбимого государства?!
  Не оправдались и настойчивые предупреждения консульских о провокациях и вербовке со стороны зловещего КГБ, и не только у неё ‒ коллеги при встречах лишь пожимали плечами. Никто не пытался продать что-нибудь запрещённое или навязать знакомство и залезть в душу. Даже Светка-Чернобурка стала подругой не сразу, и первоначальный ледок в отношениях Мэри приходилось проламывать самой.
  И как же ей, Мэри, повезло, что не пришлось предавать! Никто в её школе не подошёл ни под один перечисленный цэрэушниками особый признак! От этого она испытывала крайнюю степень облегчения. А ведь кого ни возьми ‒ что откликающегося на смешную кличку Пашу, что стеснительного до крайности интеллигентного мальчика-армянина или вот этого удивительного Соколова, что походя закручивает вокруг себя и людей, и события ‒ по отношению к каждому из них это было бы предательством. Сейчас, в этом влажном и тёмном лесу она это отчётливо понимала. И пусть такого не случилось, но само то, что она, Мэри, так легко на такое согласилась, вгоняло её в стыд.
  'Нет, ‒ мотнула она головой, ‒ из этого надо вынести урок: пусть лучше мною остаётся недовольно государство, чем я сама. Выбор прост ‒ надо только не забывать, что он есть. Всегда есть'.
  Отряд тем временем вышел к неширокому лесному ручью и двинулся вверх по его течению. В медленных струях постепенно спадающей талой воды ещё болталась какая-то сомнительная черно-ржавая слизь. В русле чуть заметно проглядывали рыжие хлопья с жёсткими фестонами по краям. Местами они выползали на берег, превращаясь в останки убийственно-хищных металлических конструкций.
  Наконец, отряд свернул левее и почти сразу вышел к знакомому уже месту ‒ лесному озерцу метров в десять диаметром, удивительно правильной круглой формы. На берегу лежал опрокинутый десятилетия назад ржавый патронный короб к советскому пулемёту.
  Мэри взглянула сквозь прозрачную воду на дно этой старой воронки и вздрогнула: там темнели, уходя вглубь, солдатские сапоги. Разгулявшееся воображение дорисовало остальное, и пришлось кусать губы, чтобы не закричать на весь лес от охватившего её ужаса: смерть, хорошо здесь погулявшая, не ушла, а лишь притаилась.
  На поляне за этим озером Андрей, шедший первым, наконец остановился. Достал карту, компас и принялся что-то прикидывать.
  ‒ Так, ‒ взмахнул рукой, указывая фронт, ‒ отряд, в шеренгу становись.
  Мэри заняла привычное место на левом фланге.
  ‒ Начну с главного, ‒ начал Соколов веско и обвёл строй неожиданно жёстким для подростка взглядом. ‒ Остался один сегодняшний выход, и мы завершаем экспедицию. Она прошла хорошо, и не потому, что мы многое нашли. Мы все живы, мы все целы ‒ вот это самое важное. Так оно и должно остаться.
  Директриса и военрук, стоявшие за его спиной, одновременно кивнули.
  ‒ Напоминал, напоминаю и буду напоминать: ничего с земли не поднимать. Вообще ни-че-го. Показалось, что нашли что-то интересное ‒ зовём нашего взрывотехника, ‒ Андрей повёл подбородком на усатого прапорщика с миноискателем, ‒ Вячеслав Иванович проверяет, даёт добро, и только после этого, но никак не раньше, начинаем трогать находки руками ‒ и только под его присмотром. Говорил и ещё раз повторяю: это не место для игр. Здесь умирали. Здесь можно умереть и сейчас.
  Андрей взглянул на часы и продолжил:
  ‒ Время ‒ девять пятнадцать. На поиск у нас четыре часа. Потом обед, подготовка к завтрашнему свёртыванию лагеря и захоронению останков. Паша, ты ‒ левый фланг. Идёшь вон от того выворотня, азимут ‒ триста десять. Сёма, твой фланг ‒ правый, от тех трёх берёз. Азимут тот же. Фронт ‒ шестьдесят метров, между собой держим дистанцию в три-пять метров. Идём медленно, никуда не торопимся, смотрим внимательно. Доходим до вырубки, там привал, потом прочёсываем участок в обратном направлении. Вопросы? Нет? Отлично, по местам и за работу.
  
  
  Там же, чуть позже
  
  За полдня мы подняли ещё двух 'верховых'.
  Одного заприметили как обычно ‒ по пробитой советской каске. Затылочной кости не было, и мох плотно заполнил череп изнутри. Когда Зорька вытряхнула бурый ком, проняло даже меня: на миг показалось, что выпали чудом сохранившиеся мозги ‒ настолько плотно отпечатался внутричерепной рельеф.
  Пришли в себя, успокоили девчонок и потом долго собирали кости ‒ корни деревьев растащили их метра на три, и пришлось снимать весь дёрн вокруг. Заодно нашли ржавую пряжку с 'гот мит унс',[2] половинку немецкого 'смертника'[3] и незнакомую бронзовую планку с перекрещёнными по центру гранатой и штыком.[4] Самого немца не было.
  ‒ Отбились тут, похоже, фрицы, ‒ подвёл итог Паштет и засунул в планшет заполненный формуляр.
  На второго мы наткнулись на склоне овражка, уже возвращаясь. Он был гигантом ‒ бедренные кости на пару ладоней длиннее привычных размеров. Поверх истлевшего бушлата лежала тёмно-зелёная пряжка, с неё смотрел в небо якорь. Каски не было ‒ 'братишки' шли в бой в бескозырках.
  ‒ Вот и 'чёрную смерть' нашли, ‒ выдохнул я, поворачиваясь к Мэри.
  Подбородок у неё опять начал мелко подрагивать, а глаза стали больными.
  ‒ На, ‒ я торопливо сунул ей флягу и потянулся за 'Зенитом'.
  Здесь управились быстро, а 'смертника' снова не было. Вообще, нам с ними в этой поездке не везло ‒ не нашли ни одного, даже пустого. Может, оно и к лучшему ‒ без доступа к архивам поиск родственников нам сейчас было бы не потянуть.
  А вот экспонатов для будущего музея набрали полную сумку. Помимо обычной военной мелочёвки попадались и настоящие раритеты. Так, на одном из найденных немецких 'смертников' между эсэсовскими рунами была чётко различима надпись 'Freikorps Danmark',[5] но я не торопился просвещать окружающих: сами, пусть сами роют.
  Была среди находок и овальная латунная пластина размером с ладонь, со шкалой и надписью 'Темп. цилиндра', скорее всего, от самолёта ‒ вокруг той поляны было немало дюралевых фрагментов. На следующую экспедицию я планировал провести там земляные работы.
  Особенно долго ходил по рукам знак 'Осоавиахим. Бойцу ОКДВА'[6] с застрявшей в нём пистолетной пулей. Алексеич его разве что не вылизал и вернул с видимой неохотой.
  Конечно, это было интересно, это было захватывающе, но важнее всего было иное: завтра на военном кладбище в Цемене упокоятся останки восемнадцати советских бойцов. Да, безымянных ‒ они такими и останутся. Но будет салют холостыми, будут флаги их, алого, цвета, и склонят с уважением головы потомки.
  Всё ради этого. Не дать надорвать нить нашей истории.
  Перекрашивать флаги ‒ паршивое дело. Пробовал, знаю...
  
  
  Там же, позже
  
  Трёх мисок плотного супа мне до ужина не хватило. Мы как раз напилили брёвен, под чутким Пашкиным руководством соорудили позади скамеек по нодье[7] на вечер ‒ каждый раз они выходили у нас всё лучше и лучше, и тут я почувствовал неодолимую тягу к кухне. Сопротивляться ей было бессмысленно, да и идти-то ‒ всего ничего... Я покорился.
  У разделочного стола было многолюднее обычного: таких умных оказалось уже пол-отряда.
  ‒ Командир пришёл! ‒ громко объявил я, прикидывая как бы половчее пробраться к лотку с толстенными ломтями хлеба.
  ‒ Как пришёл, так и ушёл, ‒ усмехнулась Кузя и крутанула нож. ‒ Хотя стой. Натаскай-ка воды в бак.
  Я огляделся: подготовка к отвальному ужину кипела вовсю ‒ Наташа, как старшая по наряду, припахала всех подошедших. Зорька с Семой чистили картошку, Алёнка нарезала морковь, рыдали на пару над тазиком с луком Томка и Яся. Сама Кузя колдовала над тушёнкой, собирая с неё верхний жир. У её ног елозила Фроська. Собака с обожанием смотрела вверх, на богиню с банкой в руке; лишь изредка она почти беззвучно дрожала горлом и с подозрением косилась на меня.
  ‒ Лучок обжарю на жире, ‒ пояснила Наташа, поймав мой недоуменный взгляд.
  Я кивнул, нехотя взял покоцанное ведро и направился к стоящей чуть поодаль цистерне-водовозке. Из шланга, густо покрытого лепёшками подсохшей грязи, в дно со звоном ударила струя. Я смотрел на хрустальный водоворот и думал, что вот и Кузя за эти дни приоткрылась неожиданно светлой стороной: ещё в поезде она вдруг возложила на себя опеку над девицами, включая даже и Мэри. Командовала при этом спокойно, без напряга и исключительно по делу, поэтому её лидерство не оспаривалось и, похоже, не особо и замечалось.
  'Надо, наверное, её как-то за это поощрить: инициатива нужная, а позиция 'старшей по курятнику' ‒ важная. Это может оказаться удачной находкой, ‒ думал я, переливая ведро в бак, ‒ да и в целом вся наша первая поездка вышла, вопреки известной пословице, на редкость успешной. Никто не накосячил по-крупному, не отлынивал, не тащил тайком патроны. И погода не подвела...'
  В бак вошло четыре ведра. Кузя заглянула, проверяя, и удовлетворённо кивнула:
  ‒ Молодец. Теперь можешь смело на первый черпак приходить, заработал.
  ‒ Хозяюшка... ‒ проблеял я, жалобно косясь на хлеб за её спиной.
  Девчонки беззлобно посмеялись, потом сердобольная Зорька выбрала горбушку потолще и присыпала её крупной блестящей солью. Откусить я не успел ‒ из-за моей спины вынырнула рука и ловко оторвала себе чуть больше половины.
  ‒ Мы хлеба горбушку ‒ и ту пополам, ‒ напел довольный Паштет.
  Фроська посмотрела на меня и с пренебрежением шевельнула брылами ‒ я ощутимо пал в её глазах.
  ‒ Эх, ‒ выдохнул я, зажевал оставшееся и шагнул к зарёванной Томке. ‒ Дай, ‒ забрал у неё нож, ‒ иди, глаза вымой. И ты, Ясь, тоже, я дорежу.
  Меня аккуратно чмокнули с двух сторон в щеки, и я вернул Фроське взгляд свысока. Не, всё фигня: экспедиция получилась что надо!
  
  
  Там же, позже
  
  Вечер стирал краски дня одну за одной, последней с позеленевшего ненадолго неба ушла темно-алая акварель. Ещё не сгустилась окончательно ночь, но от костров уже было не различить границу леса. У столов было тепло ‒ от брёвен по спинам шёл ровный и спокойный жар, однако стоило чуть отойти, как холодный воздух начинал полизывать затылок и лезть между лопаток.
  Мы наелись до отвала ‒ к ужину добавили ставший уже ненужным продовольственный НЗ, и теперь сыто созерцали, как суетливо мечутся красноватые блики огня. Мир ненадолго встал на уютную паузу; ещё чуть-чуть ‒ и молодняк улизнёт резвиться в темноте. Паштет уже пару раз косился на Ирку, явно замышляя пустить ей щекотуна по рёбрам, но пока милосердно отложил эту забаву на потом. Я тоже был уже не против удалиться под разлапистую ель и урвать там несколько затяжных поцелуев, пусть они и заставят меня потом ворочаться в спальнике с боку на бок.
  ‒ Чёрт, ‒ вдруг донеслось из полумрака и, следом, призывно, с ноткой отчаяния: ‒ Света!
  Мы дружно дёрнулись, поворачиваясь на звук. Смех, журчавший на дальнем конце стола, словно отрезало. Из сумрака выдавилась скособочившаяся фигура. Это был Арлен. Правой рукой он поддерживал неестественно выгнутое левое предплечье, лицо его болезненно морщилось.
  Фельдшер длинно присвистнул и поднялся, откладывая в сторону гитару.
  ‒ Гинтарас, ‒ посмотрел на своего водилу, ‒ ты же не бухой? Давай, нам на вылет.
  ‒ Нога на доске поехала, ‒ прошипел сквозь зубы Арлен, ‒ упал... Неудачно.
  От стола к нему метнулись Чернобурка и Мэри.
  ‒ Нет! ‒ вскликнул Арлен, выставляя вперёд здоровую руку, и глухо застонал.
  Я невольно поёжился ‒ было видно, как изогнулось при этом повреждённое предплечье.
  Мэри уцепилась в его плечо.
  ‒ Нет, ‒ простонал Арлен, опять подхватывая сломанную руку, ‒ нет же...
  Я торопливо полез из-за стола. Помочь я мог немногим, но вдруг?
  Пока шёл эти десять метров до Арлена, с лицами окруживших его людей произошла странная метаморфоза ‒ их начало перекашивать. Мэри отпустила плечо и с недоумением рассматривала свои испачканные чем-то пальцы, а даже затем понюхала их. Губы Чернобурки беззвучно зашевелились.
  Тут я, наконец, дошёл, учуял запах и всё понял.
  ‒ Упал, ‒ подтвердил мою догадку Арлен, ‒ в яму упал...
  Круг сразу стал чуть шире, а на лице у фельдшера поселилось выражение профессиональной небрезгливости.
  ‒ Пройдёшь немного? ‒ спросил он участливо.
  Арлен, поморщившись, кивнул, и его повели к палатке медиков.
  Мэри отставила руку далеко в сторону и торопливо зашагала по направлению к умывальникам, за ней, чуть поколебавшись, двинулась всё так же безмолвно что-то выговаривающая Чернобурка.
  Вокруг озабоченно галдели, а я стоял, охваченный неясным подозрением: на ум мне успела прийти одна армейская байка.
  'Нога по доске поехала? ‒ встревоженно потёр себе лоб. ‒ Да нет, не может быть... И всё же... Нет, надо проверить'.
  С тем я и ускользнул в лес. Вот там уже была ночь, и я включил фонарик.
  Осторожно заглянул в туалетную яму. Ну да, по следам на дне было видно, что там кто-то копошился...
  Я опустился на корточки, разглядывая брошенные через канаву доски, и с облегчением выдохнул. Нет, никто их ничем не намазал.
  'Слава богу! ‒ порадовался я, поднимаясь. ‒ Сам! Сам навернулся. А Мэри повезло так повезло!'
  Тут мне в голову пришла ещё одна идея, и улыбка моя померкла. Я постоял, гипнотизируя взглядом доски, потом опять присел. С опаской перевернул одну и скривился, разглядывая лоснящуюся в свете фонаря поверхность.
  ‒ Твою мать... ‒ вырвалось из меня негромко. ‒ Как сглазил...
  Жир из тушёнки! Кто-то намазал доски вытопленным жиром!
  'Это ж целая операция была... ‒ думал я, тоскуя, ‒ намазать заранее понизу, дождаться, сидя в кустах, пока, накачавшись чаем, от лагеря пойдёт именно Арлен, успеть до его подхода перевернуть доску жирной стороной вверх и спрятаться... Да поди ещё и под лёгким наклоном установить...'
  Из лагеря доносились взволнованные голоса. Зафыркал, заводясь, уазик.
  Я выключил фонарик и застыл, обдумывая.
  'Ой, ма-а... ‒ мысленно простонал, прикидывая размер проблемы, ‒ операция Комитета, да на дно сортира... Ох, кто-то огребёт по самое не балуй. Кто?'
  Перед глазами встала Кузя, старательно выковыривающая ломкий белёсый жирок из банки. Угу, 'я лучок зажарю'... И у костра в последние полчаса я что-то её не припомню.
  ‒ Дура! ‒ в сердцах выкрикнул я в небо, торопливо сдирая с себя куртку.
  Стянул майку ‒ а больше нечем, всунулся обратно в куртку и, тихо матерясь, принялся протирать доску.
  ‒ Дура, вот дура... ‒ бормотал в отчаянье, ‒ какой, на хер, институт... Селёдкой из бочки торговать будешь...
  Вдруг меня залило неярким синим светом. Я дёрнулся, оборачиваясь, и прищурился, пытаясь разглядеть силуэт за фонариком. Раздался лёгкий щелчок, и резко потемнело.
  ‒ Тоже догадался посмотреть? ‒ раздался негромкий голос Алексеича.
  Мысли мои заметались в поисках достойного выхода. Как назло, не нашлось ни одной спасительной идеи.
  ‒ А вы тихо ходите, ‒ попытался я подольститься к военруку.
  Тот присел рядом на корточки, провёл пальцем по доске, потом понюхал. Встал и посмотрел в сторону лагеря.
  ‒ Дурочка, ‒ тяжело выдохнул в темноту. ‒ Или ты тоже в деле?
  Я вяло завозюкал майкой по доске. Время выгадал, но стоящих мыслей так не появилось.
  ‒ Я вроде как за всех в ответе... ‒ ответил уклончиво.
  Алексеич чуть помолчал, что-то обдумывая, потом буркнул:
  ‒ О землю потри.
  ‒ Что? ‒ не понял я.
  ‒ Доски, говорю, о землю потри, ‒ он раздражённо повысил голос, ‒ и подальше, в стороне.
  ‒ А-а-а... ‒ протянул я, потрясённо глядя в удаляющуюся спину.
  Замер, прислушиваясь: несмотря на лес и темень, наш пузатый военрук уходил бесшумно.
  Я повертел в руках майку ‒ она превратилась в холодную жирную тряпку. Засунул в карман, намереваясь незаметно спалить в костре, схватил доски. Со стороны лагеря послышался звук отъезжающего уазика, и я почти наугад заспешил вглубь леса ‒ видение осатаневшей от неудачи Чернобурки меня откровенно пугало.
  'Хоть бы она с Арленом в больницу уехала!' ‒ взмолился я всем богам сразу.
  Метров через пятьдесят мой фонарик нашарил выворотень. Я бросился к нему как к родному и принялся с силой тереть доски о грунт и корни. Потом опять прошёлся по ним майкой и поволок сквозь предательски хрустящий подлесок обратно.
  'Ну, вот и всё, ‒ я установил над ямой вторую доску и потёр, очищая, ладони. ‒ Теперь как повезёт. Надеюсь, она не Пинкертон'.
  Из леса я вывалился весь взвинченный и распаренный. За спиной осталась непроглядная темень, над полем же ещё висел сумрак. Костер впереди манил обещанием тепла, и я зашагал на него, перебирая в уме варианты страшных кар.
  Впрочем, прошёл я недалеко: в негустой ещё тени цистерны маялась знакомая фигура. Увидев меня, Кузя решительно выдвинулась наперерез.
  ‒ Андрюша... ‒ начала она ласковым голоском.
  ‒ Ага! ‒ сказал я, зачем-то вытягивая из кармана майку, и злобно рыкнул: ‒ А ну-ка, ком цу мир.[8]
  Наташа посмотрела на меня с лёгким недоумением, потом чуть склонила голову набок и миролюбиво улыбнулась:
  ‒ Ой, Андрюш, а это по-каковски? У меня аж мурашки по спине побежали...
  Мои губы подвигались, сортируя набегающие слова. Сильно не помогло, на языке вертелись одни непристойности, к тому же, после слов о мурашках, совершенно определённой направленности ‒ мне отчего-то представилось, как белела бы сейчас в сумерках её нагая спина.
  Я стоял, механически подбрасывая на ладони грязный тряпичный комок. Потом, неожиданно даже для самого себя, метнул его в Кузю. Она дёрнулась, ловя.
  ‒ Постираешь, ‒ выплюнул я приказ и зашагал дальше.
  Кузя в недоумении посмотрела на тряпку, потом поднесла её к лицу и понюхала.
  'Нюхай-нюхай, ‒ злорадно думал я, проходя мимо, потом взмечтал: ‒ Эх, ремнём бы...'
  ‒ Андрей, ‒ полетело мне в спину.
  Я даже ухом не повёл. Наташа догнала меня бегом, схватила за руку и дёрнула, разворачивая к себе.
  ‒ Андрей, стой! Давай поговорим.
  ‒ О чём? ‒ спросил я устало.
  ‒ Я постираю, ‒ она медленно, не сводя с меня взгляда, кивнула.
  ‒ Забудь и выбрось, ‒ я раздражённо выдернул руку и двинулся дальше.
  ‒ Подожди, ‒ она торопливо пристроилась сбоку и вцепилась мне в плечо. ‒ Ну подожди же!
  В голосе её прозвучало отчаянье. Я остановился и засунул руки в карманы. Мы стояли очень близко, лицом к лицу, словно собираясь вот-вот закружиться в медленном танце в свете далёкого костра.
  ‒ Я не хотела! ‒ и она для пущей убедительности шмыгнула носом. ‒ Правда же! Я не хотела так...
  ‒ Ну, так что уж теперь об этом говорить, ‒ процедил я. ‒ Хотела, не хотела... Человек уже пострадал. Серьёзно.
  ‒ Я не хотела... ‒ повторила она, молитвенно прижимая ладонь к груди.
  Я посопел, с усилием гася в себе острое раздражение, потом сварливо уточнил:
  ‒ Просто в дерьме хотела вывалять, да?
  Она с готовностью закивала и посмотрела на меня с неясной надеждой.
  ‒ Слушай... ‒ я подвигал головой, разгоняя застоявшееся в загривке напряжение, и спросил: ‒ А зачем? Почему?
  Кузя со свистом втянула воздух, в полумраке блеснули ровные белые зубы:
  ‒ Да он капитаном! На судне! Плавал! ‒ она беззвучно притопнула ножкой, и глаза её зло сверкнули: ‒ У-у-у-у... Фальшивка! Придушила бы!
  Я с трудом придавил невольную улыбку:
  ‒ А ты-то откуда разбираешься?
  ‒ Да я на руках у флотских выросла! А этот! ‒ звонко воскликнула Наташа и перешла на сдавленное шипение: ‒ Фальшивка! И козел! Он... ‒ тут она куснула нижнюю губу и замолчала.
  ‒ Да? ‒ переспросил я, невольно расправляя плечи.
  ‒ Неважно, ‒ торопливо отмахнулась Кузя.
  ‒ А всё же? ‒ мне чудом удалось сохранить ровный голос, но кулаки в карманах разжались с трудом.
  ‒ Неважно, ‒ повторила Кузя, ‒ я же не из-за себя сделала, я-то что... Рыжую жалко, она хорошая.
  ‒ Мэри, значит, пожалела... ‒ набычился я, опять заводясь. ‒ А тебя кто пожалеет, если вскроется?
  Она посмотрела на меня с неожиданным превосходством, потом победно тряхнула моей майкой:
  ‒ А вот для этого есть ты.
  Я открыл рот. Закрыл. Глубоко вдохнул, припоминая, зачем я вообще здесь нахожусь, и как это хорошо, что мне есть для чего жить. На меня снизошло спокойствие, и я сказал:
  ‒ Нет. Извини, но нет. В следующий раз я и пальцем не шевельну, чтобы спасти твою задницу.
  Из темноты выметнулась Фроська. Приблизилась ко мне по дуге, взбудоражено пофыркивая, обнюхала сапоги и скачками унеслась прочь. Мы проводили её взглядами.
  ‒ Почему? ‒ голос у Кузи упал почти до шёпота. ‒ Я же не для себя... Ты сам мне говорил о поступках, помнишь?!
  Тут я словно наяву почувствовал, как клацнул, смыкаясь, тугой зубастый капкан. Ну вот и что ей теперь говорить?!
  ‒ Пф-ф-ф... ‒ звучно выдохнул я. ‒ Ты, Наташа, горячее-то с солёным не путай. Я говорил совсем о другом. Поступок подразумевает готовность принять все его последствия. А у тебя получился удар исподтишка, ‒ она дёрнулась что-то возразить, но я провёл между нами рукой, пресекая, ‒ пусть даже и нанесённый из чувства попранной справедливости.
  ‒ Удары исподтишка ‒ это поступки женщин, ‒ Кузя передёрнула плечиками. ‒ Ты же не хочешь, чтобы мы падали на амбразуры?
  ‒ Не хочу, ‒ подтвердил я после короткого молчания и задумчиво посмотрел на неё.
  'Говорить? Нет? Ох, как всё сложно...' ‒ я никак не мог решить, где провести черту. Проще и, конечно же, куда как правильнее было бы даже не начинать весь этот разговор. Или у меня ещё есть на эту девочку резерв возможностей?
  ‒ Ладно, предположим... ‒ я решил не спорить о терминах. ‒ Есть гораздо более важное обстоятельство.
  ‒ Какое? ‒ спросила она напряженно.
  Я ещё раз подумал ‒ в самый распоследний раз.
  ‒ Строго между нами, ‒ взглянул на Наташу испытующе, ‒ если ты на это согласна.
  ‒ Согласна, ‒ быстро ответила она, и в глазах её сверкнула неожиданная радость. Она чуть подалась вперёд. ‒ Слышишь, я согласна!
  ‒ Я серьёзно. Очень.
  ‒ И я, ‒ видимо, на моем лице отразилось невольное сомнение, потому что Кузя схватила меня за руку и с жаром добавила: ‒ Ну, честно, без балды.
  Я ещё чуть поколебался, потом подвёл черту:
  ‒ Хорошо, попробую поверить, ‒ и начал занудным тоном: ‒ Понимаешь, нам, детишкам-школьникам, вполне допустимо верить в то, что одновременное появление в школе американки и нового завуча по внеклассной работе ‒ это просто совпадение. Это не имеет никакого отношения к тому, что из таких вот симпатичных русисток потом формируют советский отдел в ЦРУ. Это просто совпадение, вот и всё. И то, что в роли командира экспедиции появляется вдруг совершенно свободный именно на эти недели дядя Чернобурки ‒ бравый флотский офицер, на которого Мэри не могла, видимо, не запасть ‒ это случайность. И сегодня, на доске, вдруг ставшей отчего-то скользкой, не сломалась вместе с рукой и операция серьёзной, поверь мне ‒ очень серьёзной организации... И можно верить в то, что дяди и тёти в той организации ‒ сама доброта, и им даже в голову не придёт наказать одну молоденькую дурочку, верно?
  Я методично наматывал фразу за фразой, и глаза у Наташи становились шире и шире, словно вбирая всё сказанное; рот её непритворно приоткрылся. Потом я замолк, и между нами легла тяжёлая длинная тишина.
  ‒ Так, ‒ выдавила наконец из себя Кузя деревянным голосом. ‒ И что... Всё?
  Я посмотрел на неё искоса, потёр переносицу...
  'Ничего, ‒ невольно позлорадствовал, выдерживая паузу, ‒ пусть попреет, в следующий раз, может быть, подумает'...
  ‒ Нет, ну почему же обязательно 'всё'... Как повезёт. Я доски протёр довольно старательно. Будет Чернобурка землю носом рыть, нет... Сообразит внимательно посмотреть на доски понизу, не сообразит...
  Кузю передёрнуло словно внезапным ознобом.
  ‒ Лучше бы ты мне это не рассказывал, ‒ глухо укорила она, и на глазах её начали наливаться слезы. ‒ Напугал-таки, ‒ всхлипнула почти беззвучно, спустя пару секунд по её щекам побежали, разматываясь вниз, две влажные дорожки, ‒ удалось, молодец...
  Губы у неё предательски задрожали, начали некрасиво кривиться, и Кузя резко крутанулась, отворачиваясь.
  Я смотрел на судорожно подрагивающие плечи и пытался сообразить, можно ли дать ей мой уже пользованный носовой платок или не стоит.
  ‒ На, ‒ решившись, сунул его Наташе в свободную ладонь, ‒ давай, приходи в себя. Не до истерик сейчас.
  Она коротко закивала, пару раз прерывисто втянула воздух, длинно выдохнула и принялась вытирать лицо.
  ‒ У меня предчувствие, что в этот раз сойдёт с рук, ‒ соврал я ей в спину.
  ‒ Правда? ‒ Кузя обернулась и с надеждой посмотрела на меня. Глаза у неё обильно блестели.
  ‒ Да. Сейчас темень, да и Мэри у неё на шее висит ‒ это если она с Арленом не уехала...
  ‒ Не уехала, ‒ мотнула головой Кузя.
  ‒ Ну... Всё равно, до утра она вряд ли что-то будет делать. А тебе надо будет найти какие-нибудь тряпки и ночью ещё раз хорошенько всё протереть.
  ‒ И правда дурочка, ‒ печально покачала головой Наташа, ‒ не догадалась взять тряпку доски протереть...
  ‒ Ы-ы-ы-ы... ‒ застонал я. ‒ Не зли меня! Дурочка ‒ что вообще в это полезла, не разобравшись. Могла бы со мной поговорить, я бы тебе голову не откусил. Ты не одна ‒ не забывай об этом.
  У Кузи на лице мелькнуло удивление, мелькнуло и сменилось горьким изгибом губ:
  ‒ Я бы и хотела об этом не забывать, ‒ она чуть помедлила, словно решаясь на что-то, а потом продолжила, глядя на меня со значением: ‒ Но мне сложно быть в этом уверенной. В конце концов, вышить тебе что-то за деньги могут многие.
  ‒ Вон оно как... ‒ протянул я озадаченно и, отступив на шаг, окинул Кузю испытующим взглядом. ‒ А говорила, что 'материалистка'...
  Наташа прищурилась на меня с вызовом, но промолчала.
  ‒ Слушай, ‒ спросил я, ‒ а зачем тебе всё это? Ну, в смысле, ты же хотела сделать своего мужа самым счастливым человеком? Уже скоро ты его получишь ‒ и давай воспитывай.
  Кузя покосилась куда-то вбок.
  ‒ Скоро ‒ это потом, ‒ буркнула невнятно и добавила с каким-то вызовом: ‒ А сейчас я твоей Мелкой иногда завидую.
  ‒ Да там нечему завидовать! ‒ воскликнул я.
  ‒ Да знаю я! ‒ в тон мне тут же ответила Кузя. ‒ Ты просто не понимаешь!
  ‒ У-у-у-у-у... ‒ негромко и тоскливо завыл я вверх на ущербную луну. Ещё раз проворачиваться через ту же самую мясорубку очень не хотелось. ‒ Ладно, ты ‒ не одна. То, что ты стала рулить девчонками, и как ‒ хвалю. А вот с Арленом ‒ феерический провал. И не потому, что он сломал руку, ‒ Наташа посмотрела на меня с удивлением, и я счёл необходимым уточнить: ‒ Хотя и это плохо. Я понимаю, что Мэри ‒ симпатяжка, а Арлен ‒ мутный. Но приятны ли люди с той стороны, неприятны ли с нашей ‒ в этом мы будем разбираться потом, когда они перестанут оспаривать наше право самим определять свою жизнь. Знаешь, это как в войну: какие из немцев на самом деле хорошие, а какие не очень, разбирались уже после взятия Рейхстага. А пока здесь ‒ мы, а там ‒ они. И в этом не надо путаться.
  Кузя вдруг улыбнулась.
  ‒ Я бы предпочла 'мы' покомпактнее, ‒ ладони её сложились вокруг майки, словно лепя снежок.
  Я огляделся вокруг и заговорил уже спокойнее:
  ‒ Давай об этом поговорим потом, в другой обстановке. А пока самое главное: если ты хочешь быть не одна, и это 'не одна' включает и меня... ‒ я сделал паузу и вопросительно посмотрел на Кузю.
  Она коротко втянула сквозь зубы воздух, замерла так на миг, а потом согласно двинула головой, еле-еле, чуть заметно.
  'Молодец, ‒ прошёлся я по себе бритвенно-острым сарказмом, ‒ кто-то берет под свою руку крепости и племена, а кто-то ‒ пригожих девиц, да одну за другой. Может, Кузя сегодня и выступила дурочкой, но для тебя-то это ‒ постоянная роль...'
  Я кхекнул, прочищая горло, и постарался завершить фразу ровным голосом:
  ‒ ...то тебе надо научиться согласовывать свои поступки с моими планами.
  ‒ Но я же их ещё не знаю! ‒ неподдельно возмутилась Наташа и посмотрела на меня с надеждой.
  ‒ И не будешь, ‒ согласно кивнул я, ‒ поэтому свои женские 'поступки' предварительно обсуждай со мной.
  ‒ Что, все? ‒ поразилась Кузя.
  ‒ А их что, так много? ‒ подивился я.
  Она громко фыркнула. Этим, в общем-то небогатым звуком, ей удалось выразить высшую степень своего превосходства.
  Я тяжело вздохнул, готовясь уступать:
  ‒ Те, что могут выплеснуться последствиями за пределы класса.
  Она задумалась, что-то прокручивая в голове.
  ‒ Идёт! ‒ довольно блеснула глазами.
  ‒ Ладно, ‒ сказал я недовольно, ‒ на сём договорились. Дай, ‒ забрал платок, а потом потянул майку из её рук.
  ‒ Эй, эй, ‒ она вдруг вырвала у меня эту тряпицу и торопливо спрятала её за спину, чему-то криво при этом улыбаясь. ‒ Я же обещала!
  ‒ Ну... Тогда пошли, ‒ я предложил локоть, и она тут же за него уцепилась.
  На подходе к лагерю я почувствовал, что Кузю начинает нервно поколачивать. Покосился: у неё опять начали срываться слезы.
  ‒ Что? ‒ я остановился и озабоченно посмотрел ей в лицо.
  ‒ Страшно... ‒ прошептала Наташа и попыталась ткнуться лбом в моё плечо.
  ‒ Вот не надо... ‒ я мягко увернулся и подумал обречённо: 'Началось... Да как быстро...'
  Кузя горестно вздохнула, постояла, глядя куда-то в сторону, потом двинулась вперёд. Я молча пристроился рядом. На душе было муторно, словно на мне неожиданно повис крупный долг ‒ и когда только успел?!
  Первым со скамьи нас заметил Алексеич. Он курил, прикрывая огонёк папиросы ладонью.
  ‒ О, ‒ произнёс негромко, скользнул цепким взглядом по мокрым дорожкам на Кузиных щеках и кивнул мне с одобрением.
  ‒ Наташ, ты что? ‒ бросилась к нам от стола встревоженная Томка.
  ‒ Очень за Арлена Михайловича переживает, ‒ мрачно сказал я.
  Руки у Кузи взлетели и торопливо прикрыли лицо.
  ‒ Похвально... ‒ процедила Тыблоко, натягивая крокодилью улыбку.
  ‒ Позаботься о ней, ‒ подтолкнул я Наташу к Томке.
  Тыблоко проводила уходящих девушек долгим взглядом, потом похлопала по скамье рядом с собой:
  ‒ Андрей, садись с нами, чайку погоняем.
  Я нашёл свою кружку и сел, с опаской посмотрев на задумчивую Чернобурку. Из класса за столом я остался один. Помолчали, потом Мэри тишком понюхала свои пальцы и брезгливо поморщилась.
  ‒ Ай, что уж теперь... ‒ решительно сказала Чернобурка, до того искоса поглядывающая за ней. С этими словами она решительно достала из-под скамьи сумку и выставила заготовленный, видимо, совсем для другого случая, запас: пару бутылок армянского пятизвёздного и пакет с 'Белочкой'.
  Сидевший чуть особняком от нас усатый сапёр заметно оживился.
  Мэри, судя по всему, не употребляла в своей жизни ничего крепче травки. После первой она ощутимо обмякла, после второй ‒ полюбила весь мир и особо ‒ сидящих за столом.
  Потом я не выдержал и под многозначительное молчание Тыблоко слил остатки со дна бутылки себе в чай.
  ‒ Третья, ‒ объявил твёрдым голосом, ‒ вечная память... И упокой душ.
  Алексеич решительно кивнул и выдохнул дым под стол.
  Чернобурка недовольно зыркнула, но тут Мэри начало пробивать на покаяние всем присутствующим, и настроение у оперативницы сразу переменилось.
  ‒ Ладно, что ни делается... ‒ чуть пьяно сказала она, поднимаясь, и торопливо поволокла Мэри из-за стола.
  ‒ Э... ‒ повернулась Тыблоко на внезапное бульканье.
  Пока мы смотрели, как Чернобурка затаскивает свою добычу в палатку, сапёр успел раскупорить вторую и налить себе доверху.
  ‒ Хватит, ‒ властно прихлопнула ладонью директриса.
  ‒ Как скажете, ‒ покладисто согласился тот и задвигал кадыком, вливая в себя сразу всё.
  ‒ Чёрт усатый, ‒ недовольно ругнулась Тыблоко, ‒ спать иди.
  ‒ А и то верно, ‒ улыбнулся прапор, засунул в рот конфету и удалился во тьму, довольно что-то насвистывая.
  Ночь окончательно сгустилась, и за границей света от костров встала густая стена непроглядности. Из неё вынырнула и помаячила у меня на виду Мелкая. Она поглядывала на меня с тревогой, я кивнул ей успокаивающе, отпуская.
  ‒ Хорошая девочка, ‒ прокомментировала Тыблоко, внимательно что-то во мне выглядывая.
  Я промолчал.
  Потом от умывальников в сторону палаток прошли Кузя с Томой.
  ‒ Вздул? ‒ Алексеич повёл подбородком в их сторону.
  ‒ Словесно... ‒ лениво махнул я рукой.
  В голове приятно шумело, от брёвен тянуло теплом.
  ‒ Да тут уже не только вздуть можно, ‒ Тыблоко прервалась, чтобы свирепо хрустнуть солёным огурчиком, а потом многозначительно подвигала толстыми щеками.
  ‒ Это всегда успеется, ‒ после короткого молчания миролюбиво сказал я.
  Военрук усмехнулся как-то набок и зашуршал очередным фантиком.
  Я сидел, торопливо соображая: 'Фактически Лексеич приказал мне Кузю прикрыть, но Тыблоко в курсе...'
  ‒ Кто наказывать будет? ‒ я вскинул глаза на директрису.
  ‒ О-о... ‒ протянула она многозначительно и быстро переглянулась с Алексеичем. ‒ А хороший вопрос, да? Хм... Теперь вот даже и не знаю.
  Она сложила руки под подбородком и о чём-то задумалась, глядя на жар между брёвен. Щеки её устало обвисли, и я невольно позавидовал таланту Бидструпа.[9]
  ‒ А ты сможешь? ‒ вполголоса поинтересовался у меня Алексеич.
  Тыблоко уставилась на меня с неожиданным интересом.
  ‒ О-хо-хо... ‒ протянул я.
  Пришёл мой черед щуриться на то, как подёргивают сединой рдеющие угли.
  Нет, в какой-то мере я её трудности понимал: если директор берётся наказывать, то, стало быть, знает, за что... А хочет ли она это показывать? Ой, вряд ли... При этом, пока в школе Лапкина, ни о какой гласности наказания речи идти не может ‒ а как можно наказать Кузю негласно?
  ‒ Думаю, что справедливое наказание от меня она примет... ‒ протянул я.
  ‒ Уверен? ‒ Алексеич придавил меня тяжёлым взглядом.
  ‒ Ну, в общем ‒ да, ‒ я почесал в затылке и добавил: ‒ Только вот я даже близко пока не знаю, какое наказание будет и справедливым, и полезным для неё.
  Тыблоко и Алексеич опять коротко переглянулись, и я невольно заподозрил, что что-то я в своей школе до сих пор недоразглядел.
  Тут со стороны леса донёсся счастливый протяжный девичий визг. Судя по всему, Паштет наконец дорвался до Иркиных рёбер.
  Тыблоко прикрыла лицо ладонями и обречённо помотала головой из стороны в сторону. Потом отняла руки и прищурилась в темноту.
  ‒ Кто там? ‒ ткнула пальцем куда-то в бок.
  Я ничего не разглядел, но Алексеич тут же подсказал:
  ‒ Армен.
  ‒ Армен, ‒ громко позвала Тыблоко, ‒ это ты?
  ‒ Я, Татьяна Анатольевна, ‒ и правда раздался откуда-то издали голос Армена.
  ‒ Кузенкову позови, ‒ голос директрисы налился тяжёлым металлом.
  Наташа явилась минуты через три. Замерла рядом со столом и всем своим видом изобразила трепетную лань ‒ то грациозное эфемерное создание, что питается лунным светом и пыльцой с нектаром, исключительно с возвышенными мыслями в голове, невинно прикованное к этой грешной земле дурацкими законами Ньютона.
  Впрочем, Тыблоко было этим не пронять.
  ‒ Кузенкова, ‒ громыхнула она почти ласковым баском, ‒ твою мать... Доскакалась, коза?
  Кузя поджала задрожавшую нижнюю губу и посмотрела на меня заблестевшим взором. Я мгновенно покрылся испариной, сообразив. Впрочем, Тыблоко тут же меня и спасла:
  ‒ Думала, Василий Алексеевич не догадается? Да он таких умных, как ты, снопами вязал...
  Следующие десять минут директриса виртуозно выгрызала Кузе мозг, сходу выбив её из образа, а следом доведя и до искренних слез, умудрившись при этом ни разу не упомянуть, за что, собственно, производится эта выволочка. Я пребывал в восхищении.
  ‒ Так вот, ‒ наконец, Тыблоко тяжело перевела дух и перешла к раздаче: ‒ Главный виновный тут ‒ Соколов. Да, и не смотри так на меня, Кузенкова! Командир за всё в ответе! И я его примерно накажу. А уж тебя, голубушка, будет он вздрючивать! И если мне не понравится, как он это делает, то его наказание удвоится. Всё, ‒ она повелительно взмахнула рукой, ‒ кыш отсюда.
  Кузя торопливой рысцой исчезла во тьме.
  ‒ Рано, ‒ пробормотал я.
  ‒ Что рано? ‒ приподняла бровь директриса.
  ‒ Рано сказали. Ожидание наказания ‒ само по себе наказание.
  ‒ Верно, ‒ покивала она, ‒ но завтра будет некогда и негде, а потом ‒ поздно.
  ‒ Тоже верно, ‒ согласился я.
  ‒ Ладно, ‒ сказала Тыблоко, завершая разговор, ‒ давай, Андрей. У меня таких коз ‒ целое стадо. Ты уж хотя бы своих вытяни. Я вижу ‒ ты можешь.
  ‒ Татьяна Анатольевна, ‒ простонал я, ‒ это и есть ваше наказание? Скажите, что вы пошутили про его удвоение.
  ‒ Как знать, ‒ она таинственно улыбнулась и повторила: ‒ Как знать...
  
  [1] В августе 1968 группа леворадикальных активистов йиппи (политическое крыло хиппи) выдвинула поросёнка по имени Пигасус Бессмертный (Pigasus the Immortal) кандидатом в президенты.
  [2] 'С нами бог!', надпись на пряжках немецких солдатских ремней.
  [3] У немцев 'смертники' были в виде железных жетонов из двух половинок, на каждой из которых был штамп с обозначением части и личным номером солдата. Похоронная команда разламывала 'смертник' надвое, оставляя одну половину на теле убитого, а вторую забирая для отчёта.
  [4] Нагрудный знак Вермахта 'За ближний бой', им награждались военнослужащие, непосредственно участвовавшие в рукопашных боях. Близость боя определялась тем фактом, видел ли солдат в ходе схватки 'белки глаз противника'.
  [5] Датский корпус СС численностью в шесть тысяч человек был сформирован 29 июня 1941 г для 'борьбы с большевизмом'. Формировался исключительно из добровольцев, в том числе из датских военнослужащих. Около пяти тысяч датских эсэсовцев погибло в окрестностях Демянска (для сравнения: при сопротивлении нападению Германии на Данию погибло шесть датских военнослужащих).
  [6] Знаком награждали рядовой и командный состав РККА Особого Краснознамённого Дальневосточного военного округа, отличившихся в 1929 году при защите КВЖД (Китайско-Восточной железной дороги) от китайских войск.
  [7] Нодья ‒ таёжный долго- и слабо горящий, тлеющий костёр, сложенный из брёвен.
  [8] Иди ко мне (нем.)
  [9] Популярный в СССР датский художник-карикатурист. Одна из известных работ называется 'Собаки и их хозяева'.
  
  
  Глава 2
  
  Понедельник, 8 мая, раннее утро
  Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор
  
  Встали мы по-солдатски, в начале седьмого. Хотели вырваться пораньше, а то пока доедешь... Нашему лобастенькому 'пазику' не везде по гладкому асфальту катить; частенько под колеса ляжет 'японский шлях' - то яма, то канава.
  Посетив 'мужские кустики', я закатал рукава. Молитвенно сложил ладони в 'ковшик', поклоняясь Мойдодыру в ипостаси рукомойника, и стылая водичка обожгла лицо. Меня всего аж передернуло - как будто ядреного спиртяги хватил.
  Припухшее алое солнце еще цеплялось краешком за исчерна-зеленый ельник, и знобкий туман, чуя безнаказанность, нахально лез под одежду, лапая разомлевшее тело. Поежившись, я застегнул верхнюю пуговку со штампованной звездой. Сегодня 'джоггингом' не согреешься - времени в обрез.
  Весь отряд дружно зевал и потягивался, сонно моргая на светило. У Томы на щеке оттиснулась складка - розовой чертой по нежной коже, бархатистой, как у дитёнка. А Пашкины волосы взъерошились косым подобием 'ирокеза'. Паштет долго приглаживал их, скрючив пальцы грабельками, пока не додумался смочить непослушные лохмы.
  - Андрюша, смотри! - смешливо зашептала Мелкая, трогая меня за рукав. - Рыжий Вий!
  Я натужно улыбнулся - мисс Ирвин семенила, держась за руку Чернобурки, и, похоже, не разлепляла глаз с самого вечера.
  - Поднимите ей веки! Хи-хи...
  Перехватив напряженный взгляд Кузи, я дернул плечом - мысли товарища Лапкиной не читаемы. Будет она вынюхивать смрадные следы, или не почует странность? Ох, мучало, мучало меня желание спалить 'обезжиренные' доски к такой-то матери! Они бы здорово украсили вечерний костер... Нельзя.
  Пропажа вонючих деревяшек сразу возбудит в 'завуче' нехорошие подозрения.
  'Отвлекать надо Чернобурку, отвлекать! - начала формироваться идея. - Забить ей голову шумом, не дать мыслям сцепиться в логические звенья...'
  - Кружка кофию, - браво хмыкнул Алексеич, поглядывая на Мэри, - и в строй!
  - Большая, такая, кружка... - мечтательно зажмурился Паштет. - Сгущенки туда ложки две... Нет, три! И с булочкой чтоб... С сырком... И с колбасо-ой!
  Будто отвечая его хотеньям, разнесся трубный глас Тыблока:
  - Завтрака-ать!
  Первой на желанный зов откликнулась Фроська - пронеслась мимо вспугнутым зайцем, распустив брыли по ветру.
  - Всю ночь не ел! - оживился Паштет, с шорохом потирая огрубевшие ладони, и дурашливо напел: - Вперед, стряпне навстречу, товарищи в еде-е!
  - Есть, товарищ комиссар! - козырнул я, отвечая в обоих смыслах.
  В голосе моем звучала изрядная фальшь, но простодушный Паштет не расслышал ее корявых ноток. Вытянув голову, он разочарованно отпустил:
  - Ри-ис?.. - и тут же воспрял: - О, плов! Чур, мне двойную!
  - Садитесь жрать, пожалуйста! - засмеялся Сёма, и подвинул доску на чурбаках, изображавшую скамью.
  Ложки бодро зазвякали, врубаясь в кашу, обильно сдобренную 'говядиной тушеной высшего сорта', а я, будучи на нервах, елозил, шлифовал задом скамейку, пока не углядел давешний тандем, ведомый Татьяной Анатольевной.
  Рыжая русистка спотыкалась, внимая на диво говорливой директрисе, а та щебетала жирным контральто, задуривая голову Лапкиной. У меня даже глаза защипало, до того проникся.
  - И что вы думаете? - Яблочкова тяжеловесно присела, держа мхатовскую паузу. - Он так и не приехал!
  - Вот и верь после этого мужикам, - оскалилась Чернобурка улыбкой.
  'Так... - мелькнуло в голове. - Тыблоко внимание поотвлекала, моя очередь'.
  - Светлана Витальевна, - заговорил я прочувствованно, как работница ЗАГСа на росписи, - а у нас сегодня праздник! Тамаре Афанасьевой шестнадцать исполнилось!
  У Томочки ресницы запорхали, словно раздувая румянец, а Чернобурка даже обрадовалась моему вступлению - откровения директрисы ее утомили.
  - Да-а? - с интересом затянула она, и воодушевленно взмахнула ложкой: - Так это надо отметить!
  - Только не сейчас! - тревожно вскинулся Паштет. - Нам еще лагерь сворачивать, грузиться...
  - К-хм... - деликатно кашлянул Василий Алексеевич. - А в десять... э-э... мероприятие.
  - Да, - посерьезнела Чернобурка, - на такое опаздывать нельзя. Тогда... - она призадумалась. - Может, в Старой Руссе? Нам же все равно в столовую заезжать. Вот и устроим обед не простой, а торжественный!
  - С тор-ртом! - плотоядно уркнул Сема.
  - Торт я беру на себя, - Лапкина мягко шлепнула ладошкой по выскобленным доскам стола.
  - Мне хоть кусочек оставьте! - обеспокоился Паштет.
  Здоровый хохот охватил отряд, вспыхнув, как тополиный пух от огонька спички.
  - Проглот! - пискнула Тома, давясь от смеха.
  - Э, э! Куда! - закудахтал я. - Это мое звание, вообще-то! Мне его твоя бабушка присвоила!
  Отвеселившись, ребята и девчата заскребли ложками по донышкам, добирая остатки, а мне вдруг припомнилась ошхана пузатого Абдуллы и плов из хвостов...
  'Вот точно, проглот! Заслуженное звание!'
  Поерзав, я выпрямился, наблюдая макушки очень занятых друзей, и неожиданно пересекся с понимающим взглядом Тыблока.
  Директриса скосила глаза на Чернобурку, и лихо, заговорщицки подмигнула. 'Как мы ее, а?!'
  Я возвел очи горе́, изображая восторг и благодарность. Нет, ну правда, что бы я делал без родимой школьной администрации?
  А мою пантомиму Татьяна Анатольевна истолковала верно - она довольно хрюкнула...
  Паштет сыто потянулся, и воззвал:
  - Отря-яд! Сворачиваемся!
  
  * * *
  
  Двумя часами позже вымпел с любовно вышитым журавлем мелкими рывочками пополз вниз. До следующего мая.
  - Дюха-а! - суматошно заорал Паштет, просунувшись в автобусное окошко. - Я нам место впереди забил!
  - Сейчас! - я топтался у входной двери, озираясь напоследок. Хотелось осадить в памяти эту тихую вековечную глушь, что стояла вокруг. Нам было в ней то сладко, то горько.
  Ёлки, буреломы, топи... Разве они виноваты, что укрыли людское зло? Им и самим досталось - бомбы со снарядами выгребали воронки, щепили деревья, а молодую траву, что врачевала истерзанную землю, дождило горячей кровью.
  И вот сюда, в тоскующий сумрак Пронинского леса, окунулись счастливые мальчики и невинные девочки. Они, бывало, плакали от давно прошедшей боли, и теперь уносят в себе горестный морок...
  Изменятся ли теперь их жизни от этой поездки? Станет им лучше, хуже? Правильнее?
  - По местам! - стеганул командой Алексеич.
  Заскочив в автобус, я крутанулся вокруг поручня, обмотанного синей изолентой, и плюхнулся на диванчик рядом с Томой. Блеснув на меня ведьминским поглядом, девушка быстро зашептала, опаляя ухо:
  - Будешь со мной! А к Паштету Ирка села! Дово-ольный... Млеет!
  - Как я его понимаю! - у меня даже руки затерпли, до того хотелось обнять, облапить, притиснуть...
  'Низ-зя-я!'
  А не то эти милые глазки будут вынуждены округлиться от показного возмущения, да по рукам мне, по рукам... Нет, не стоит ставить Томочку в неловкое положение, да еще и в ее день рождения.
  Я неслышно вздохнул. Романтические позывы сникали под гнетом тревог, как гибкие ветви под снегом. Ну, вроде же заболтали мы Чернобурку!
  Вороватый взгляд скользнул к зеркальцу впереди - краешком оно отразило Лапкину, хоть и хмельную оперативным успехом, но рассеянную. Над переносицей у комитетчицы нарисовалась задумчивая складочка. Вот, как вздрогнет сейчас, закричит: 'Стойте! Стойте!', да как побежит обонять...
  - Поехали! - энергично скомандовала Тыблоко, обрывая пугливые думки.
  Заскрежетав передачей, 'ПАЗ' тронулся, радуя движением. Темный лес за стеклом дрогнул, шатнулся в потуге удержать, да не смог - отдалился, теряясь за лежалой чернотой полей, и отходя в прошлое...
  Я выдохнул.
  
  
  Тот же день, позже
  Новгородская область, деревня Цемена
  
  Автобус вывернул с грунтовки на асфальт, и мы с облегчением выдохнули - неторопливое переваливание из ямы в яму надоело всем. Минута, и я начал клевать носом. Сейчас, в тепле, под мерный гул мотора, меня начало отпускать.
  Всё, баста. Всё позади. Ржавое боевое железо, сортировка человеческих костей, поднадоевший лагерный быт. Арлен этот мутный... Гражданка Лапкина, с присутствием которой постоянно приходилось считаться. Просьба-приказ Тыблоко... Раскрывшийся с неожиданной стороны Лексеич - что, теперь и от него шухериться?
  Кузя еще норовит ножки свесить... Вот не было печали! Хотя, конечно, следует признать, ножки чудо как хороши...
  Потом. Все потом. А пока я хитро извернулся, укладываясь на подергивающуюся спинку, и соскользнул в прерывистую, не приносящую облегчения дрему.
  Очнулся от яростного скрежета коробки передач. 'Пазик' дернулся, скатился на обочину и встал. Я поднял тяжелую голову и посмотрел в забрызганное дорожной грязью окно.
  Да, после войны эта деревня так и не поднялась. Десяток невысоких изб жался к раздолбанной дороге, вот и весь населенный пункт. Довольно безотрадное зрелище, к тому же бревенчатые стены уже обрели седовато-серый цвет и не радовали свежестью срубов.
  Впрочем, мы насмотрелись такого, еще когда тряслись на автобусе из Старой Руссы. Тогда лица вытянулись даже у педсостава - для ленинградцев глубинка новгородчины смотрелась как иная, практически неизведанная страна. Здесь вдоль черноводных речушек стеной стояли густые первородные леса, а редкие поселения в испуге жались к единственной колее, словно ища в ней спасение. Улиц тут не водилось, а сами поселяне, казалось, были словно другой породы, мелкой и жилистой. В общем - не Невский; какой-нибудь зачуханный Металлострой под Питером, глядя отсюда, казался почти Парижем.
  Пока мы шли по деревне, приминая первые зеленые стрелочки, то и бодрое тюканье топора слыхали, и раздумчивое мычанье. Жалобно поскрипывал колодезный 'журавль', глухо бренча цепью, лениво брехала собака, а вот голосов не слыхать.
  Местных мы углядели за околицей - деды и бабы шагали на маленькое кладбище, по тропинке к болоту Пахинский Мох.
  - Чистенько, - с оттенком удивления выразилась Чернобурка.
  - Ухожено, - согласился я.
  Братские могилы выстроились в тени, скорбным рядом единообразных стел, а плакучие березы да статные ели плюсовали панихидному месту тихую и кроткую лиричность. С тусклой чугунной плиты, вделанной в огромный валун, читалось суровое: 'Вечная слава павшим героям!'
  - У нас не так, - вздохнула Мэри, и заспешила, словно оправдываясь: - Не лучше, просто иначе. Как-то... плоско. Стриженная трава - и уложенные плиты с именами. А тут деревья, скамьи... Для кого?
  - Для живых, - серьезно ответил я.
  - Вон они где... - облегченно заворчал Алексеич, и ускорился.
  Машины скопились в низинке - наш 'газон', груженый лагерным барахлом, тулился к армейскому 'Уралу', до крыши заляпанному грязью - доблестный сержант тянулся с подножки, протирая ветровое. Два чистеньких автобуса, доставивших из Демянска фронтовиков и партактив, дичились в сторонке.
  А люди - военные и штатские, здешние и приезжие - неторопливо поднимались на усеченную высотку.
  Даже издали глаз ловил высверки орденов и медалей на груди ветеранов. Не тех старичков, доживших до 'святых' девяностых и смутных 'нулевых', чтобы с тоской и бессильным отчаянием наблюдать, как оплевывается святое и умаляется великое.
  Нет, у сырой могилы стояли плотные, налитые здоровьем мужики, и лишь орденские колодки убеждали в том, что они поднимались в атаки, вставали навстречу хлещущему свинцу, месили грязь России и Европы, наводя дезинфекцию коричневой чуме.
  С новеньких пиджаков и заношенных кителей брызгами крови отливали 'Красные Звезды', блестели геройские кругляши 'За оборону Москвы', 'За взятие Берлина', а то и просто 'За отвагу'.
  В сторонке переминались молоденькие солдатики в парадках, с 'Калашниковыми' за плечами. Солдатикам хотелось покурить, но робость сковывала их. К своему командиру, младлею со строгим мальчишеским лицом, они относились с покровительственным добродушием, а вот старых бойцов явно стеснялись.
  Наш отряд построился рядышком с мявшимися автоматчиками, и меня тут же нашла Мелкая. Глянула светло, разгоняя траурные мысли, и я отзеркалил ее неуверенную улыбку - девушка будто сомневалась в своем праве на радость. Я тихонько пожал тонкие пальцы, и они шевельнулись в ответ, скребясь в мою ладонь.
  - Товарищи!
  Председатель сельсовета, юркий колхозник, похожий на пана Вотрубу из 'Кабачка 13 стульев', набрал воздуху в грудь, и зычно толкнул:
  - Сегодня мы собрались здесь по горькому, но и важному моменту. Восемнадцать героев, павших в бою за свободу и независимость нашей родины, будут похоронены с почетом и салютом! - он взмахнул рукой, но вдруг скомкал начатый жест, и, морща лицо, обратился к кому-то из фронтовиков: - Саныч, может, ты скажешь чего?
  Кряжистый ветеран угрюмо кивнул, и вышел из строя.
  - Товарищи, - глухо рокотнул он. - Сам тут воевал в сорок третьем, знаю, каково приходилось. С нашей 397-й стрелковой много ребят полегло...
  Слушая старого солдата, я наблюдал за своими. Сёма с Паштетом выглядели очень похоже - смотрели на гробы, обтянутые красной тканью, с мрачным вызовом. Ара насупился, опустил голову. У девчонок глаза опять на мокром месте... Правда, Наташа с Ясей не плакали - стояли, вытянувшись стрункой, сжимая губы - и кулачки.
  А меня всего пробрало холодной дрожью, будто лишь теперь дошло по-настоящему, что мы не на экскурсии побывали, гуляючи по местам боевой славы. Всю неделю ученики и ученицы 9-го 'А' сдавали 'контры' по предметам, которые не проходят в школе - разгребали наносы забвения, вытаскивая на свет скорбную память.
  А вокруг, словно контраста ради, распускалась юная, зовущая весна! Непривычная теплынь кружила голову терпкими запахами новой жизни. Дальние березки пушились, сквозя зеленой пролистью, и вдруг - похороны...
  ...Саныч повысил голос, и слова протекли в сознание:
  - Спасибо нашим детям... Да что там - внукам! За то, что не испугались - ни трудов, ни страхов. И... вот... - голос ветерана дрогнул.
  - Андрей... - рука Василия Алексеевича легла мне на плечо. - Тебе слово.
  Глаза фронтовиков, блестящие или сухие, давно выплаканные, оборотились на меня. Я в ответ оглядел победителей, и медленно, не изыскивая глаголов повычурней, заговорил:
  - Мы... весь наш класс... родились в мирное и счастливое время. А мир и счастье для нас завоевали вы. И они. - мой взгляд качнулся на горестный штабель. - Вы исполнили священный долг - встали на защиту своей страны, своего народа. И победили. А теперь пришла наша очередь. Суворов говорил, что война не закончена, пока не будет похоронен последний солдат. Вот поэтому Великая Отечественная еще длится, но мы обязательно покончим с нею, отдав последние почести всем, кто погиб за нас. Вечная им память!
  - Вечная память... - высокие звонкие и глухие дребезжащие голоса слились в нестройном, понуром хоре. Природа, и та пригасила буйную радость цветенья, дохнув знобким ветерком.
  Покачиваясь на тугих стропах, гробы окунулись в щемящую сырость братской могилы.
  - Караул, - негромко скомандовал лощеный лейтенантик с едва пробившимися усиками. - Залпом...
  Заклацали затворы, и стволы 'калашей' вскинулись к ясному небу.
  - Пли!
  Резкий салют трижды рванул тишину.
  - Oh my god, oh my god... - запричитала Мэри, и спрятала лицо в ладонях. Ее плечи мелко затряслись.
  Чернобурка тут же оказалась рядом, но не стала утешительно ворковать, а молча обняла рыжую 'герлу'. Та и сама притиснулась, всхлипывая и размазывая слезы ладонью.
  - Eternal memory... - дрожащим голосом вытолкнула русистка, и шмыгнула носом.
  
  
  Тот же день, позже
  Старая Русса, улица Карла Маркса
  
  Заведующая столовой, основательная такая цепкая дама, на мир смотрела с подозрением, но Василий Алексеевич ее обаял. Да и основной наплыв голодающих схлынул. Нам осталось только сдвинуть столики, да перетаскать нехитрые яства - суп с фрикадельками, наваристый, горячий еще, да пюрешку с котлетками.
  А за витринными стеклами, подернутыми невесомым тюлем, грелась на солнце тихая улочка, застроенная еще до революции в один-два этажа. Старгород.
  - У меня так в первый раз, чтобы по-походному! - призналась Тома, вертясь напротив. Нежный румянец красил ее щеки самым изысканным макияжем. - Татьяна Анатольевна! - подняла она руку по неистребимой школьной привычке. - А угоститься нам дадут? По чуть-чуть! - девичий голос начал расстроенно упадать: - Праздник все-таки...
  Тыблоко переглянулась с военруком, и беззлобно проворчала:
  - Ну, в виде исключения...
  Заведующая расположилась к нам еще пуще, жалуя несколько бутылок 'Советского шампанского' из огромного пузатого холодильника. Моим стараниям поручили холодный, скользкий от осевших капель сосуд с брютом.
  Страх осрамиться щекотнул меня - надо было успеть раскрутить мягкую проволочку до того, как шампанское вырвется на волю, пузырчатой струей брызгая в потолок. Успел!
  Я проворачивал пробку, а она ощутимо давила в ладонь. А фиг...
  Негромко, сдавленно хлопнуло - и из горлышка завился реденький парок, будто из дула пальнувшего 'кольта'. Разочарованно шипя, шампанское пролилось в стакан с полустертым красным ободком, тут же вспухая пеной.
  - Тамара! - благим матом рявкнула директриса. - С днем рождения тебя! Радуй учителей хорошими отметками, а меня - примерным поведением!
  - А нас просто радуй! - воскликнула Ясмина.
  В говоре и смехе стаканы сошлись, разнося умноженное клацанье. Томины глаза влажно блестели, зелено сияя над красным ободком. Даже некая поволока затуманилась во взгляде, но голод пересилил любовь - усиленно забренчали ложки с вилками. Первое, второе и компот пропадали в нас, как в черных дырах, исчезая за горизонтом событий.
  Музыки не было, да и какие танцы после печального обряда? Зато Чернобурка выполнила свое обещание - торжественно внесла огромный торт, изукрашенный кремовыми розочками, как клумба.
  - Happy birthday to you... happy birthday to you... - негромко затянула Мэри.
  - ...Happy birthday, dear Tammy, - подхватила половина отряда, - happy birthday to you!
  - Томочке - самый большой кусок! С центральной розой! - велел я, примечая в дверях кряжистую фигуру дяди Вадима. Улыбаясь, он приложил палец к губам.
  Подкрался, да как выдаст:
  - С днем рождения, Томусик!
  - Ой! - подпрыгнула именинница. - Здрасте!
  - Привет! - весело рассмеялся третий секретарь. - О, здорово, Алексеич! Мы с Гришей 'сто тридцатого' пригнали. Уже перекидали всё - палатки, лопаты, посуду, находки ваши... Что, обратно тоже на поезде?
  - На ночном, - закивал военрук.
  - Ага... Ну, я тогда Григория сориентирую, чтобы с утра у школы был. Чайком не угостите? В счет будущих заслуг, хе-хе...
  Кузя вспорхнула, и поднесла гостю полный стакан в звякающем подстаканнике. Метнула на меня карий взгляд, и чопорно присела на место. Ангелица, прости, господи...
  Смачно отхлебнув, дядя Вадим крякнул, и развернулся к племяннице. Посмотрел испытующе и предложил:
  - Ну, что, Томик, подъедай тортик да поехали!
  А Тома, такая городская, такая домашняя девочка, вдруг выпрямилась, решительно замотав головой:
  - Нет, дядь, я со всеми. Вместе!
  Третий секретарь внимательно посмотрел на 'племяшку', и в его глазах затеплилось одобрение.
  - Ну, раз вместе... Тогда дерзайте! - дядя загремел стулом и вылез из-за стола, включая мимоходом гагаринскую улыбку. - Вы, давайте, не тяните с чаепитием, а то остынет!
  
  
  Вторник, 9 мая. Раннее утро
  Ленинград, 8-я Красноармейская улица
  
  Разминая затекшие ноги, я прошелся до знакомого крыльца, заново привыкая к городским ритмам и суетам. Жизнь на природе слегка размыла будничные виды - рустованный фасад школы, трещиноватый асфальт под ногами, ленинградские проспекты за спиной.
  Внезапно в памяти всплыло несбывшееся, и нервный холодок сквозанул по хребту.
  ...Если бы я сидел на попе ровно, боясь восколебать устои реальности, то вот прямо сейчас в центре Рима, на виа Каэтани, припарковали бы скромный красный 'Рено'. Вскоре любопытствующие полицейские обнаружили бы в его багажнике страшненькую находку - труп Альдо Моро, изрешеченный автоматной очередью.
  'Бригадисты', вспоминая партизанскую юность, вычеркнули бы очередного 'буржуазного холуя' из расстрельного списка; в далеком Лэнгли пили бы бурбон за успех тайной операции на Апеннинах, а 'Кукольник' Личо Джелли натягивал бы новые паутинки своей масонской сети...
  Но тут являюсь я, и бью от трех бортов в угол. Ай, да Дюха! Ай, да карамболь!
  Альдо Моро, лидер мирового уровня, жив-здоров. Выйдет ли Италия из НАТО, лишая блок доступа к средиземноморским портам? Это вряд ли. Но позиции 'еврокоммунизма' явно укрепились. Да и слабое сердце папы Павла VI, близкого друга Моро, уже не разорвется от горя. Следовательно, и Кароль Войтыла, в былом реале - главный мотиватор польского кризиса, вряд ли теперь займет Святой Престол. Но, впрочем, надо за этой линией бдить дальше, мало ли что изменчивая история подкинет...
  - Дюх... - закряхтел Пашка у откинутого борта 'ЗиЛа'.
  - Сейчас! - метнулся я на подмогу.
  В коробе из-под телевизора, туго обвязанном бельевой веревкой, глухо погромыхивали отобранные у войны железяки. Уже не опасные, не таящие в себе смерть, они станут пугающими экспонатами.
  Кто-то скользнет равнодушным взглядом по дырявой каске цвета темного шоколада, по граненому штыку, по каплевидной мине с лепестками стабилизаторов - и потопает себе дальше, не тяжеля душу минувшими страхами. А кого-то царапнет зябкая тревога: не кровь ли оставила свой охристый слой на ломком железе? Не крик ли человечий рвется из сквозного зияния?
  Нашим павшим нужно так мало. Да, мало...
  Лишь бы помнили.
  - Ч-черт... - стонуще запыхтел Паштет. - Дай, перехвачусь!
  Вдвоем мы подняли тяжеленный ящик на второй этаж, и занесли в кабинет НВП.
  - Уф-ф! Во, металлолому накопали! - жизнерадостно вылетело из Пашки. Он тут же удушливо покраснел, будто стыдливый монашек, уличенный в кощунстве.
  - Надо весь наш музей переделывать, - авторитетно заговорил я, делая вид, что не уловил промаха. - Новые стенды навесить, витрины всякие... Чтобы не как попало. Учесть все.
  - Так точно, тащ командир! - с готовностью подхватил Паха. - На трудах сколотим!
  - Ты лучше Совет отряда сколачивай, товарищ комиссар, - заворчал я, словно впадая в свой истинный возраст. - Пора!
  - Пальцы... - сдавленно толкнулось из коридора.
  В дверях показалась напряженная спина Резника. Бочком, ширкая по паркету, он втащил длинный снарядный ящик. С другого краю груз удерживал Василий Алексеевич, мелкий, но жилистый.
  - К-куда? - просипел Сёма.
  - Опускай! У доски... Ставь. Армен!
  - Несу!
  Я шлепнул ладонью в Пашкину пятерню.
  - Пошли, там немного осталось...
  - Да всё уже! - обрадовал нас юркий Ара. - А сумки я в гардероб занес.
  - Выношу благодарность от командования!
  - Служу Советскому Союзу! - отчеканил Акопян уставную фразу. Почти всерьез.
  
  * * *
  
  На площадке между вторым и первым этажами меня поджидала Тома, пританцовывая от нетерпения.
  - Андрей! - взвилась звонкая радость. - А что ты мне подаришь?
  Милое лицо выражало жадное предчувствие восторга, настолько малышовое, что впору растрогаться.
  - Увидишь, - начал я загадочно и, заметив темень огорчения в глазах напротив, поспешно договорил: - В зеркале! Когда примеришь.
  Поначалу я задумал в подарок комбинезон-безрукавку с открытой спиной, да побоялся - слишком смело. Ни Афанасьева-младшая не поймет, ни мама Люба. И ограничился обычными джинсами - пошил с высокой талией, зауженные на бедрах, а книзу распускавшиеся клешем. По мне, так стиль - не очень, но куда тут денешься, если самая трепетная девичья мечта - покориться модному диктату? А тут - последний хрип от Кельвина Кляйна...
  - И-и-и! - радостно пища, Тома с размаху приникла к моим губам, но тут же пугливо отпрянула.
  'Вот, как нарочно, - кисло подумал я. - Подумаешь, Кузю углядела!'
  Наташа спускалась по лестнице с манерным величием царицы в изгнании.
  - Ой, да ладно... - молвила она благосклонно, снисходя к детским шалостям, но не удержалась-таки, промурлыкала: - Лобзанья юной девы нам сладко греют кровь? М-м... Забыла, как дальше...
  - Кузенкова! - мой командирский голос был прохладен и строг. - А про то, что нам на парад, помнишь?
  - Так точно! - отчеканила укротительница 'воронов', мгновенно вживаясь в новую роль. - Разрешите идти?
  - Дуй отсюда... - проворчал я в манере батяни-комбата.
  - Есть! - Кузя четко продефилировала к выходу. Правда, обтянувшая негодницу 'эксперименталка', ушитая в выигрышных местах, ничуть не мешала ей вертеть 'нижними девяноста', выдающимися в обоих смыслах.
  - Мы идем? - я перевел рассеянный взгляд на Тому.
  - Ой, я даже не знаю... - замялась подруга. - Меня там мама ждет, и...
  Сема Резник, спускаясь по ступеням, улыбнулся ее смущению, и вымолвил с мягким напором:
  - Пошли, Том. Надо сходить!
  
  
  Тот же день, позже
  Ленинград, Измайловский проспект
  
  Дверь я открыл своим ключом - и шагнул в домашнюю тишину. Теплую, надежную тишину убежища. Сунув в угол походную сумку, расслышал скрип стула на кухне. Ага... Не бодрое мамино шлепанье, а грузное шарканье...
  Отец в пижамных штанах и не застегнутой рубашке выдвинулся в прихожку.
  - Привет, товарищ поисковик! - ухмыльнулся он, опершись плечом о косяк.
  - Привет, товарищ полковник, - отпасовал я. - Мама дома?
  - Не, с утра на параде. А я не пошел, больным сказался. Да нет, правда, как-то... м-м... потягивает... Пельмени будешь? Вчера налепил.
  - Сам?! - искренне поразился я.
  - А то! - горделиво хмыкнул папа.
  Он валко зашагал на кухню, а я пристроился следом, как мелкий пароход за ледоколом. Отец прямил спину - видать, побаливал бочок.
  - Хреновато? - спросил я вполголоса.
  - Терпимо, - повел папа бородой.
  Сопя, он деловито залез в холодильник, и, с громким шорохом обсыпая иней, вытащил припорошенную мукой разделочную доску - к ней примерзли ровно шесть здоровенных пельменей.
  - Па-ап... - весело хихикнул я. - А это точно не чебуреки?
  - Обижаешь! - чиркнув спичкой, отец вызвал из конфорки дрожащий голубой венчик, и придавил его эмалированной кастрюлей. - Вода горячая еще, из чайника... Тебе сколько?
  Я с сомнением оглядел объемистые пельменные тушки.
  - Да тут и одной наешься... Ладно, две!
  Отчетливо прифыркнув, папа отлепил от доски парочку своих изделий, и переложил в тарелку.
  - Как съездили хоть? - поинтересовался он, засовывая полуфабрикаты обратно в морозилку. - Без потерь?
  - Да нормально... - дома не хотелось говорить о 'раскопках по войне', и я перескочил на иную тему. - Па-ап? Помнишь, мы как-то о женщинах говорили? Ну, что они как инопланетяне?
  Усилие мысли задело отцовскую щеку, и словно перетекло на лоб, собирая задумчивые морщины.
  - А-а... Ну, да. Эк ты вспомнил... Я курну?
  - Курни, - подивился я просьбе.
  Протиснувшись к окну, папа отворил форточку. Трубка уже ждала его, выглядывая чубуком из тяжеленной хрустальной пепельницы. Раскурив набитую смесь, попыхав сизым дымом, отец проворчал, благодушествуя:
  - Задавай!
  - Вот, смотри... - сосредоточился я, формулируя. - Мы постоянно смотрим на девушек, на женщин... М-м... Ну, разглядываем, любуемся... 'Пялимся', по их выражению. А они почему не пялятся на нас? Разве тут односторонний интерес?
  - Хех! - папа повел трубкой. - Ну, ты как спросишь! Хотя... Мы же, помнится, говорили об особенностях женского разумения? Да? А глаза - это все тот же мозг. И зрение... О, сына, тут между полами тоже большая разница! - отец с удовольствием затянулся, и яркий луч пал на его лицо, выбивая рыжину из бороды. И было непонятно, отчего щурятся папины глаза - от солнечного света или от табачного дыма. - Существуют два вида зрения - центральное и периферическое. Ну, это вы проходили... - он чуть сбился с лекторского тона. - Первое - главное, а боковое отвечает за пространственную ориентацию и расширение кругозора. У мужчин в генах зашита охота... ну, или война, что сходно, и эволюция закрепила за нами именно центральное зрение, дабы легче фокусироваться на одной цели. У нас даже развилось так называемое туннельное видение - это, когда в поле зрения находится какой-то один предмет, а всё остальное размыто. У женщин же, хранительниц и берегинь, главенствующим стало как раз боковое зрение, чтобы, будучи в дозоре, вовремя заметить опасность. Кстати, длинная 'лебединая' шея им нужна для того же. Можешь себе представить - у девушек, хотя и не у всех, периферическая видимость достигает ста восьмидесяти градусов! И это - не поворачивая головы! Поэтому, - папа издал смешок, напуская мелкие клубы дыма, - прекрасному полу не нужно пялиться, усиленно рассматривая мужчин. Девушке достаточно глянуть, даже искоса - и она увидит тебя всего. И сразу.
  - Здорово... - впечатлился я, и заелозил. - Пап, кипит!
  Сжав трубку зубами, отец ловко опустил в кастрюлю оба гигантских пельменя, посолил и кинул лаврушку.
  - А они точно всплывут? - поинтересовался я, чуя, как уркнуло в животе.
  - Можешь не сомневаться! - тщательно выколотив трубку, папа уселся напротив. В глазах его блеснула хитреца. - Как там твои девушки? М-м? Выбрал уже, с кем - и на ком?
  На секундочку утратив контроль над собой, я отпустил тяжкий вздох.
  - Хреновато? - папину бороду расщепила сочувственная усмешка.
  - Терпимо, - скупо ответил я.
  
  
  Там же, позже
  
  К пяти часам я и помыться успел, и форму простирнуть, а мамы всё не было. Вряд ли ее Митрофановна сверхурочно нагрузила, скорее, сама припозднилась. Мало ли дел у молодой женщины? В парикмахерскую заглянуть, по магазинам пройтись...
  Я прислушался. Отец напевал арию герцога Мантуанского, а когда забывал текст, переходил на малохудожественный свист.
  Послонявшись без цели и смысла, я заставил себя подтянуть понимание. То ли оттого, что впервые в этом месяце, то ли изменению сознания надо спасибо сказать, но после обычного басистого гуда в висках боль едва резанула, и стихла.
  Великая теорема Ферма вставала передо мной во всем своем совершенстве и грандиозности, как несокрушимая крепость, взводя солдатский азарт.
  'Али не богатыри мы?'
  Спокойствие, только спокойствие... Поспешишь - голову сложишь. Мозг - дело тонкое.
  Прошлой осенью, каких-то полгода назад, я вышел на уровень препода хорошего матфака, а с весны у меня 'пошла' дискретная математика - описал Канторовичу метод внутренних точек, выдал первый эффективный полиномиальный алгоритм. А теперь дотянулся до пределов знаний...
  Я уставился в неописуемое пространство высших абстракций.
  'Каждой эллиптической кривой соответствует модулярная форма. Всякая эллиптическая кривая с рациональными коэффициентами является модулярной'.
  Это не мои слова, такова гипотеза Ютаки Таниямы. Вейль активно взялся за нее, однако не преуспел. Но уже в восемьдесят пятом Герхард Фрей выдвинет интересное предположение: если теорема Ферма неверна, то эллиптическая кривая не может быть модулярной, что противоречит тезису проницательного японца. Годом позже Кеннет Рибет выйдет на верный след, догадавшись, что теорема Ферма является следствием гипотезы Таниямы, а Уайлс с Тейлором обоснуют ее особый случай, чего необходимо и достаточно для доказательства Великой теоремы Ферма...
  ...Щелчок замка - и по моему внутреннему видению словно рябь пробежала. Часто зашаркали отцовские тапки.
  - Привет! - радостно зазвенел мамин голос, переходя в сдавленное хихиканье. - Пусти, медведь! На, лучше сумку возьми... О, Дюша вернулся!
  Не вставая со стула, я потянулся, чуя, как приближается родная женщина.
  - Привет, Андрюшенька! - ласковая рука опустилась на мою умную голову, перебирая пряди, и модуляры, призывно изгибавшиеся в воображении, растворились, стекая в память.
  - Привет, мам! Опять медовый месяц? М-м?
  Мама смущенно рассмеялась. Наклонилась, целуя мою гривку, и дохнула теплым воздухом.
  - Балбесина...
  
  
  Поздний вечер того же дня
  Ленинград, Литейный проспект, 'Большой Дом'
  
  Генерал Блеер никогда не забывал, что слово 'должность' происходит от слова 'должен'; чем выше ты взошёл, тем тяжелее долг. Долги положено отрабатывать, да не абы как, а на результат. Есть ‒ отлично. Нет ‒ паши вдвое, и это не обсуждается. Да, порой нужна удача, но если молотить двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, то она находит тебя сама.
  Мужество повседневного труда... Неброское, нешумное. За него ведь тоже дают ордена. Это геройство, пусть и особого, небоевого толка: уйти не вспышкой подвига, но гореть десятилетиями, на жилах, через 'не могу'.
  Впрочем, о подвигах и орденах Владлен Николаевич не думал ‒ не до того было. Своя страна на руках. Надо работать.
  А в этот поздний предпраздничный вечер 'особой' группе было над чем потрудиться: появились успехи. Именно так, во множественном числе! Поэтому в кабинете у генерала сегодня царило приподнятое настроение.
  Пили горячий крепкий чай с лимоном и хрустели вездесущими сушками. Потом порученец занёс две больших блюда с бутербродами: прибыл белёсый, в мелкие дырочки сыр, пахучая варёная колбаса и, половинками ‒ необычно сочные котлеты.
  ‒ Мои, ‒ с потаённой гордостью поведал капитан в ответ на молчаливо задранные брови шефа, ‒ лося на майские завалили под Мгой, двухлетку. Жена ведро накрутила.
  Потом он вышел, и разговор по делу возобновился.
  ‒ Наглец он, конечно, каких мало... ‒ Блеер шумно хлебнул из стакана и пристукнул по столу кулаком: ‒ Пойти на передачу прямо на Лубянке, под окнами Комитета... Редкостный наглец.
  ‒ Это неплохо, ‒ Витольд покивал каким-то своим мыслям, ‒ пониженное чувство опасности, бесшабашность... Такой вполне может и сам нарваться.
  ‒ Только ждать мы не можем, ‒ хмыкнул генерал, потом разочарованно цыкнул и воскликнул: ‒ И ведь второй раз ему при оперативной съёмке повезло! Как знал, что плёнки через неделю смоют.
  ‒ Может и знал, ‒ пожал плечами Минцев, ‒ я уже ничему не удивлюсь.
  ‒ Знал, не знал... ‒ по привычке проворчал Блеер, шелестя документами.
  Перед ним в папке лежала невысокая стопочка листов ‒ результат работы десятков, если не сотен, людей. Никакой удачи, только методичный, хорошо организованный труд.
  Письмо, добытое в Риме оперативником Маркуса Вольфа, породило в СССР целую лавину последствий, стоило лишь заподозрить по стилю изложения 'Сенатора' в качестве возможного его отправителя. Всё было 'в масть': и характерная информационная насыщенность текста, и некоторые обороты, узнаваемые даже в переводе с итальянского, а также привычка автора к многоуровневому структурированию аргументации, в результате чего логика изложения достигала в своей убедительности почти математического уровня.
  И морщился как от зубной боли Андропов, пытаясь найти способ донести до Брежнева новость поизысканнее, и перо его продавливало бумагу сильнее обычного, выводя на сопроводиловке пакета повелительное 'Георгий, ищи СРОЧНО!'.
  Крутили от известной даты доставки послания в Рим: Джулио Грассини созвал срочное совещание кризисного штаба вечером шестого марта, значит, скорее всего, информация выпорхнула из СССР или утром того же дня, или, если взять с запасом, на день-два раньше. Рыли, конечно, по разным направлениям и с перестраховкой, но не заметить спешного утреннего вылета Палумбо из Москвы Комитет не мог.
  Версия сразу стала приоритетной. Подняли данные стационарных постов наблюдения, записи телефонных разговоров, и довольно быстро восстановили достаточно немудрёные его перемещения по городу в предшествующие дни.
  Оставалось понять кто и где...
  Искали подозрительных пассажиров из Ленинграда. Оперативники прошлись по билетным кассам и прошерстили корешки. Нудная механическая работа ‒ одна из многих, которую надо было сделать.
  Повезло? Да нет, 'порядок бьёт класс'.
  Просмотр списков позволил выявить странность: некий подросток Вася Крюков так хотел в тот же день вернуться в Ленинград, что запасся сразу несколькими билетами из Москвы. Собственно говоря, на него бы и так обратили внимание: летающие в одиночку подростки ‒ редкость, но тут сомнений было мало:
  ‒ Он! ‒ в радостном азарте хлопнул по списку Жора, ‒ роем, парни, роем!
  Зимний пожар в квартире Крюковых, 'сгоревшее' свидетельство о рождении, по которому в марте взяли билет? Стопроцентное алиби у подростка на ту дату? Сосед по креслу в самолёте уверенно не опознает на фото?
  ‒ Конечно, маловероятно, но надо, ‒ сказал тогда Блеер, ‒ отбейте молнии во все кассы и отделения транспортной милиции относительно действий при предъявлении свидетельства о рождении Василия Крюкова. Вдруг сглупит...
  И вот следствие свело маршруты Палумбо и 'Васи Крюкова': воскресенье, храм Людовика Французского ‒ именно там они были в одно время в одном месте.
  ‒ Наглец, ‒ повторил Блеер, ‒ да я сколько в столовой рядом обедов съел!
  ‒ Не девушка, ‒ задумчиво отметил Минцев, ‒ шатен, от четырнадцати до восемнадцати, без особых примет.
  ‒ Самыми глазастыми оказались прихожанки, ‒ у Витольда на губах проскользнула тонкая улыбка, ‒ кстати, на католической службе объект вёл себя уверенно, показал хорошее знание обрядности.
  ‒ Да он вообще... ‒ махнул рукой Блеер, ‒ универсал, мать его... Значит так, Жора, мой совет: надо выделять подростков и молодых людей, имеющих привязку к 'зоне А' в отдельную группу и рассматривать их через лупу. Лермонтовский, Дзержинского, Фонтанка и Обводный ‒ вот наш основной квадрат поиска. Школы, институты, техникумы. Проживающие и работающие там...
  ‒ Военмех, артиллерийская академия, Техноложка, ВМА, ‒ начал перечислять Жора на память, ‒ шесть общаг других институтов. Пятнадцать школ, из них в трёх работали американцы. Четыре техникума. Гарнизонный оркестр. Три воинские части. Всех, включая близкое окружение, проверили на почерк ‒ пусто... Сейчас проверяем проживающих здесь, но учащихся в других районах. Пока тоже ничего.
  ‒ Надо выводить почерк за скобки, ‒ подумав, решил Блеер, ‒ он довольно ловко прикрывается от нас ‒ видно понимание нашей работы. Да даже взять организацию закладок и информирование нас о них. Но письма пишутся от руки ‒ значит он по какой-то причине уверен в том, что мы его по почерку не найдём. Нет! ‒ Владлен Николаевич прихлопнул ладонью по столу, ‒ нет, Георгий, нет. Так легко он не попадётся. Не вычёркивайте из списков тех, у кого не нашли такого почерка.
  ‒ Да я и не вычёркиваю, ‒ сказал Минцев, ‒ изучаем всех.
  ‒ Знаете, что меня смущает? ‒ Витольд сложил ладони перед лицом и задумчиво ткнулся в них носом. ‒ Он же мог сохранить инкогнито, если бы поехал на поездах. Очевидно, и это вытекает из его манипуляций со свидетельством о рождении, он понимал опасность полёта на самолёте. Мы действительно смогли в итоге восстановить его маршрут и определить, где он пересёкся с итальянцем. Он понимал, что мы получим дополнительную информацию о нём. Но всё равно выбрал самолёт. Почему?
  ‒ Не может залегендировать своё отсутствие ночью, ‒ уверенно сказал Блеер. ‒ По причине воскресного дня необходимость легендирования для работы маловероятна. Остаётся семья. Следовательно, она не в курсе. Жора ‒ это подросток. Не знаю, откуда он такой взялся, но никаких 'до восемнадцати'.
  Телефон издал деликатную трель.
  ‒ Да? ‒ отозвался в трубку Блеер, ‒ пусть заходит.
  Посмотрел с лёгкой усмешкой на Минцева:
  ‒ Твою привезли.
  ‒ Да не моя она пока... ‒ смущённо заелозил на стуле Минцев
  ‒ Ну-ну... ‒ открыто ухмыльнулся Блеер.
  Дверь энергично распахнулась, в комнату шагнула Чернобурка.
  ‒ Товарищ генерал, капитан Лапкина по вашему приказанию прибыла! ‒ молодцевато отрапортовала Светлана, невольно косясь на приосанившегося Минцева.
  ‒ Здравствуйте, товарищ капитан, ‒ протянул руку Блеер, ‒ давайте, присаживайтесь к столу, не стесняйтесь. Перекусите, и мы ждём подробного рассказа. Пошло не по плану, но, в итоге, успешно?
  Доклад затянулся на полтора часа, офицеров интересовали мельчайшие детали. Пузатый самовар, с медалями и двуглавым орлом, пришлось заправлять заново, а на замену закончившимся бутербродам были выставлены шоколадно-вафельные тортики.
  ‒ Ну что же, ‒ подвёл итог Блеер, ‒ достойно и с хорошей перспективой. Эта Мэри точно не играла?
  ‒ Уверена ‒ нет, ‒ твёрдо ответила Чернобурка, ‒ я её уже хорошо знаю, всякой видела. Да она утром, как прошедший вечер вспомнила ‒ рыдать принялась: просила не выдавать её КГБ ‒ очень Сибири боится. Уже и палатку над нами скатывают, и автобус пришёл, а она всё слезами заливается. Еле успокоила. Так обнявшись потом в автобусе и ехали ‒ не отцеплялась никак.
  ‒ Хорошо, ‒ усмехнулся генерал, ‒ это надо обязательно продолжить. Перспективная американка, но играть её надо в длинную. Выгуливайте эту рыжулю дальше, обещайте сделать всё, чтобы она могла приехать в следующую экспедицию.
  ‒ Кстати... ‒ вмешался Витольд, ‒ а как вы обосновали, что не доложите в Комитет? Вы же преданы Советскому Союзу?
  ‒ Ну... ‒ неуверенно передёрнула плечами Светлана, ‒ особого вреда она нанести не успела, искренне раскаивается, любит нашу страну... Мы же подруги? А тогда я должна помочь ей перешагнуть через это её прошлое. Да она и сама к тому готова: у неё вчера фенечка перетёрлась и потерялась ‒ а это важный знак! Она теперь как чистый лист, прошлое перевёрнуто... Да и вообще, она ‒ хороший человек. А хорошие люди и нашей стране нужны, и мне...
  ‒ Она это приняла? ‒ придирчиво уточнил психолог.
  ‒ Да, ‒ мотнула чёлкой Лапкина, ‒ я же не врала.
  ‒ Света, ‒ вступил Минцев, ‒ а ты не посмотрела, на чём этот фазан крыло себе сломал? Он же трезв был. Так выглядит, что кто-то ещё там работал.
  Лапкина чуть покраснела.
  ‒ Нет, не до того было. Сначала с Мэри показания снимала, и все мысли только об этом были, а утром её же до самого отъезда успокаивала. Да и вообще... Мне эта мысль только в автобусе пришла.
  ‒ Ну и ладно, ‒ добродушно сказал Блеер, ‒ главное ‒ дело сделано. И, Светлана, большое дело, важное для всех нас. Могу сказать, что доклад об этом будет делаться лично товарищу Андропову.
  Владлен Николаевич выбрался из-за стола и пересел на соседний с Лапкиной стул.
  ‒ Светлана Витальевна, ‒ сказал он доверительным тоном, ‒ вам в институте преподавать не надоело?
  У Чернобурки удивлённо дрогнула нижняя челюсть.
  ‒ Переходите к нам на постоянную работу, ‒ предложил генерал, ‒ вон, Георгию в группу толковые офицеры нужны, и вы по всем параметрам подходите, ‒ он выдержал паузу, дав Жоре и Светлане обменяться быстрыми взглядами, и продолжил: ‒ Вы идеально залегендированы под развёртывающуюся операцию. Нам предстоит очень предметно поработать с молодёжью Ленинского района. Мы бы вас летом повысили до старшего инструктора райкома, будете курировать комсомол, заниматься молодёжью. Новые формы работы... Фотовыставки, поддержка всяких нестандартных начинаний... Вот эти поисковые экспедиции ‒ и мы поддержим, и из райкома идут сигналы о желании работать с этим почином. Григорий Васильевич, ‒ тут Блеер многозначительно кивнул куда-то в сторону Смольного, ‒ также готов поддержать. Нужное дело, со всех сторон. И павших похороним по-человечески, и молодёжь воспитаем. И, заметьте, тут появляется ещё и очень интересное новое поле для вербовки иностранцев. Тут же не только американцы... И немцев западных можно привлечь, и датчан, и французов... Кто только против нас не воевал. Очень перспективное направление, и как раз в области ваших интересов: новые методы идейно-политической вербовки. Преподавать, конечно, хорошо, но живая работа во сто крат лучше. Подумайте об этом, Светлана.
  ‒ Я... ‒ голос у Чернобурки дрогнул. Она посмотрела на Минцева, увидела что-то в его глазах и покраснела, ‒ я согласна.
  [2] Герхард Фрей и Кеннет Рибет - математики, заложившие фундамент для последующего доказательства Большой теоремы Ферма Эндрю Уайлсом.
  [3] 'тадасана' - поза горы, начальная стойка в йоге.
  
  
  Глава 3
  
  Среда, 10 мая 1978 года, утро
  Ленинград, 8-я Красноармейская улица
  
  Первый день после экспедиции в школе выдался шебутной. Меня всё время куда-то дёргали: то на доклад в комитет комсомола, то Зиночка с Биссектрисой желали много вкусных подробностей, а то и просто зажимали в угол группы интересующихся. До подвисшего 'персонального вопроса' я добрался лишь на последней переменке.
  ‒ Кузя, ‒ негромко позвал я Наташу и направился к чёрной лестнице. Девушка послушно двинулась за мной.
  Мой расчёт оказался верен: после пятого урока, когда в школе остались лишь 'старшаки', здесь, на дальней лестничной площадке была укромная тихая заводь.
  ‒ Итак, ‒ я обернулся к Кузе и объявил: ‒ Наказание. Но для начала: ты признаешь моё право тебя наказать?
  В карих её глазах запрыгали жизнерадостные чёртики. Потом она скромно опустила ресницы, сложила руки на переднике и спросила жалобно подрагивающим голоском:
  ‒ Будешь дрючить?
  ‒ Наташа, ‒ сказал я задушевно, ‒ могу и не дрючить. Просто расходимся ‒ и всё.
  Она сразу посерьёзнела.
  ‒ Нет, Соколов, ‒ Кузя задумчиво покачала головой, а потом с вызовом уставилась мне прямо в зрачки, ‒ так не пойдёт. Я же обещала, что ты у меня взрыднёшь. Так что дрючь.
  ‒ Хорошо, ‒ я помолчал для вескости, а потом огласил следующий заготовленный вопрос: ‒ Что наказание должно быть серьёзным, согласна?
  ‒ Согласна, ‒ она посмотрела на меня с интересом и вдруг звонко захохотала, ‒ что, неужели действительно дрючить собрался?
  ‒ Тьфу ты! ‒ воскликнул я в сердцах, ‒ да далось тебе это 'дрюченье'!
  ‒ Далось, ‒ Кузя зловредно сощурилась куда-то вдаль, ‒ я ей это ещё припомню...
  ‒ Эй-эй! ‒ я, помня о недавнем, сразу не на шутку встревожился, ‒ только без членовредительств! Помнишь, ты мне обещала?
  ‒ Я, Соколов, всё, что обещаю ‒ помню, ‒ отрезала она, ‒ ты, главное, своё не забудь.
  ‒ Я важное не забываю, ‒ быстро парировал я.
  ‒ А я ‒ важное? ‒ тут же выстрелила она вопросом.
  На такое сразу отвечать было нельзя. Несколько секунд я честно заглядывал в себя, всё более и более удивляясь найденному там. Когда застывшая на губах у Наташи улыбка стала совсем уже напряжённой, я остановился на педагогически выверенном ответе:
  ‒ Пока ‒ не на самом верху списка, ‒ и примиряюще развёл руками.
  Кузя задумчиво заправила за ухо свалившуюся на глаза прядь, потом кивнула:
  ‒ Нормально, ‒ и решительно повторила, словно убеждая саму себя: ‒ Для начала ‒ нормально.
  Я поторопился вернуть разговор в задуманное русло:
  ‒ Хорошо... Ты сейчас работаешь?
  Она пару раз недоуменно моргнула.
  ‒ Нет... Пока нет ‒ летом пойду. Если... ‒ тут она ощутимо замялась, и щеки её начало заливать алым, ‒ если опять что-то интересного не подвернётся...
  Я уткнулся взглядом в пол. Сначала стало очень стыдно, потом волной пришла злость ‒ злость на себя прежнего. Да и мне-теперешнему тоже досталось.
  ‒ Что? ‒ Наташа вдруг обнаружилась на полшага ближе, ‒ не то сказала? Забудь.
  ‒ Нет, ‒ я с печалью качнул головой, ‒ нет, всё нормально. Это у меня проблема, ‒ я легонько постучал парой согнутых пальцев по виску. Помялся, ища формулировку, потом посмотрел ей в лицо и отчеканил: ‒ Обещаю подумать.
  ‒ Спасибо... ‒ пробормотала она куда-то в сторону, а потом криво усмехнулась и как-то неуверенно взмахнула руками вбок, словно собиралась было взлететь и вдруг передумала, ‒ ну, Дюш, давай, вот теперь ‒ дрючь.
  ‒ Кузя, ‒ сказал я проникновенно, ‒ если я ненароком тебя задену, например, как Тыблоко в этот раз, ты только дай знать: мне извиниться не сложно. Не надо доводить до женской мсти.
  ‒ Страшно? ‒ выдохнула она набранный воздух и польщённо заулыбалась.
  ‒ Да не то слово: аж жуть... ‒ чистосердечно признался я и перешёл на деловой тон: ‒ Ладно, шутки в сторону: ближайший месяц сразу после школы будешь по часу заниматься физкультурой. Мелкая уже бегает со мной, комплекс упражнений я ей тоже начал ставить ‒ присовокупим и тебя. Сегодня и начнём, благо физра была, и форма с нами.
  Глаза у Кузи округлились, взгляд заметался по моему лицу в надежде на розыгрыш.
  ‒ Ты не шутишь... ‒ заключила она потом упавшим голосом. ‒ Соколов! Да как тебе в голову-то такое могло прийти?!
  ‒ Ты с нами не бегала.
  ‒ Дура я, что ли? ‒ бурно возмутилась она. ‒ Из тёплого спальника да на мороз?
  ‒ Ну, вот... Глядишь, и полюбишь это дело, да так, что за уши будет не оторвать.
  Кузя помолчала, потом заметила с каким-то даже уважением:
  ‒ А ты ещё опасней, чем я думала...
  ‒ О, ‒ я преувеличенно радостно потёр ладонями, ‒ так ты обо мне думала?!
  ‒ Да, ‒ величественно кивнула Наташа, ‒ когда насекомых на биологии проходили. Слушай, Соколов, ‒ схватила она меня за локоть, ‒ будь человеком: я ненавижу быть потной! А мне потом полчаса на автобусе домой трястись!
  ‒ Примешь душ у меня, делов-то, ‒ пожал я плечами, ‒ Мелкая всегда так делает.
  Кузя замерла, словно оценивая моё предложение с некой новой перспективы. Потом вдруг вновь изобразила паиньку и напевно согласилась:
  ‒ Хорошо, Дюш. Тогда я согласна.
  Я взглянул на неё с подозрением: продумывая этот разговор, я ожидал больше и сопротивления, и обид. К тому же вот сейчас, под конец, мне и вовсе на миг показалось, что Наташа давится улыбкой.
  'Почудилось', ‒ решил я.
  ‒ Форму можешь у меня оставлять, ‒ предложил, решив подсластить пилюлю, ‒ буду на физру тебе приносить. Я Мелкой так же ношу.
  ‒ Ага! ‒ воскликнула она возбуждённо и ткнула мне пальцем в грудь. ‒ Вот! А я-то гадала, что ты там за мешок иногда в школу таскаешь!
  Я помолчал, огорошенный, потом признался:
  ‒ Чувствую себя поднадзорным.
  ‒ Да, ‒ покивала Кузя, ‒ надзор за тобой нужен, ‒ она неторопливо стянула с моего ворота два длинных темно-рыжих волоса и с преувеличенно брезгливой миной потрясла ими перед моим носом. ‒ Надзор обязательно нужен! К тому же, ‒ она сделала паузу и неожиданно глаза её стали необычайно серьёзны, ‒ я люблю всякие интересные странности. Я буду тебя разгадывать, Соколов.
  Моё лицо невольно дрогнуло: до меня внезапно дошло, что в своих кошмарных снах я, возможно, боялся не тех.
  ‒ Вот, ‒ удовлетворённо улыбнулась Кузя, и взгляд её просветлел, ‒ есть реакция. Так постепенно и до обещанного 'взрыднёшь' дойдём.
  ‒ А потом что, думала? ‒ проскрипел я скучным голосом.
  ‒ Потом? ‒ она посмотрела сквозь меня в одну ей видимую даль и строго заключила: ‒ А потом придётся тебя воспитывать ‒ не бросать же такого, взрыднутого? И вообще, Соколов! Ты что меня тут заговариваешь?! На физику опоздать хочешь? Билл нас съест!
  Наташа схватила меня за руку и энергично поволокла с лестничной клетки. Мне оставалось только переставлять ноги да утешаться тем, что редкий план переживает столкновение с реальностью.
  На физику мы действительно опоздали. Правда, Билл нас не съел, а лишь придавил нешуточной укоризной во взгляде ‒ это он умел. А вот в глазах у Томки я впервые увидел тревогу.
  
  
  
  Тот же день, чуть позже,
  Ленинград, Измайловский проспект
  
  Из школы мы вышли втроём, и в этом не было ничего необычного. На углу, где наши пути обычно расходятся, Томка привычно кивнула Кузе:
  ‒ Ну, до завтра.
  ‒ А ты с нами дальше не пойдёшь? ‒ с огорчением протянула Кузя, беря меня под руку.
  Я мученически закатил глаза к небу и сокрушённо потряс головой.
  ‒ А... ‒ сказала Томка, беспомощно переводя взгляд с Наташи на меня и обратно.
  ‒ Покусаю, ‒ предупредил я Кузю и освободил руку. Она её, впрочем, особо и не удерживала. ‒ Пошли, ‒ предложил локоть Томке.
  Та крепко в него вцепилась и, заглядывая через меня, заинтригованно спросила у Наташи:
  ‒ А ты куда идёшь-то?
  Кузя в ответ широко распахнула глаза:
  ‒ Андрей приказал идти к нему домой! Сказал, что будет сейчас меня наказывать. Так волнуюсь!
  Я взглядом пообещал ей все десять казней египетских, причём одновременно.
  Она на удивление прониклась:
  ‒ Да бегать он меня ведёт, бегать... С Мелкой. Айда с нами!
  Томка аж отшатнулась.
  ‒ Не-е-е... ‒ ошеломлённо затрясла головой, ‒ нет. Я уже сегодня была на физре ‒ хватит.
  ‒ Завтра? ‒ мягко предложила Кузя.
  Я молчал ‒ этот разговор с Томкой я уже несколько раз проходил. Мой максимум ‒ это 'пять тибетских жемчужин',[1] которые она вроде бы согласилась делать дома самостоятельно.
  ‒ Да ну... ‒ весело отмахнулась Томка и прижалась ко мне покрепче, ‒ мне ни за кем бегать не надо.
  Кузя чуть слышно хмыкнула и многозначительно посмотрела на меня. Я сделал вид, что глубоко о чём-то задумался.
  Как ни странно, но несмотря на эту идущую через мою голову пикировку, мне было неожиданно хорошо. Тёплая весна, симпатичные девушки по бокам... И неожиданный майский прорыв в понимании модулярных форм ‒ мне, наконец, удалось представить их как сечения пучков на пространствах модулей эллиптических кривых. Сразу всё пошло быстрее, локальные и глобальные поля я проскочил буквально одним рывком. На горизонте уже обозначились и Фрей, и Рибет, и я чуть успокоился: укладываюсь с Ферма в намеченный срок.
  Я не тешил себя иллюзиями: найти меня сложно, но можно. Вот выйдут за рамки обыденных гипотез и, пожалуй, за пару лет найдут. За это время мне надо успеть обрасти броней всемирной известности... Издержки от моей возможной изоляции станут для Политбюро очень болезненны. Да и ЦРУ поостережётся острых вариантов ‒ по крайней мере, пока не будут стопудово уверены по моей персоне.
  'Да, это гонка наперегонки, ‒ щурился я, ‒ хорошо бы как-то их ещё специально запутать'.
  В общем, ощущение некоторого запаса хода в год-два дарило мне спокойствие ‒ или хотя бы его иллюзию.
  К тому же и тяжесть новгородских лесов воспринималась с ленинградских улиц иначе. Не легче, пока ещё нет, но... как-то оправданней. Жизнь вокруг во всех своих проявлениях оправдывала всё, и те смерти ‒ тоже. Даже в бренчании трамвайной сцепки мне слышалось 'не зря'.
  Оставалось извлечь такое же 'не зря' из своей жизни.
  Черт побери, могу я это или тварь дрожащая?!
  ‒ Чурбан бесчувственный... ‒ отозвалось пространство знакомым голосом.
  Оказывается, мы уже дошли до Томкиного подъезда, а девушки успели объединиться и теперь совместными усилиями чехвостят меня.
  ‒ Задумался, ‒ я с умилением посмотрел на них: руки в боки, глазки блестят наигранным возмущением.
  Да, не зря...
  ‒ Чудо как хороши! ‒ чистосердечно признался я, сделал шаг вперёд и прервал Томку простейшим приёмом ‒ поцелуем.
  Она затрепыхалась, как рыба в подсачнике: на улице, среди бела дня, у её подъезда мы ещё этим не занимались.
  ‒ Дурак! ‒ воскликнула, отбившись, и заозиралась с тревогой. Потом неловко забрала у меня свой портфель и мешок, поколебалась секунду, вдруг чмокнула меня в щеку и убежала в подъезд.
  ‒ Да, Соколов, ‒ ехидно улыбнулась мне Кузя и протянула свою ношу, ‒ сочувствую, что ли...
  ‒ Зависть, Кузя, плохое чувство, ‒ отбрехался я наставительным тоном.
  ‒ И правда ‒ дурак, ‒ припечатала она, неожиданно пойдя пятнами румянца. ‒ Пошли! А то ещё твоя Мелкая подумает на меня черт знает что ‒ с неё станется.
  ‒ Да ну, не фантазируй, ‒ махнул я свободной рукой.
  Кузя хотела было что-то мне на это выпалить, но что ‒ так и осталось тайной, потому что она извернулась и смогла в последний момент проглотить фразу, что уже почти соскользнула с кончика языка. Совершив этот трюк, она возмущённо повращала глазами, а потом как-то обмякла и с безнадёжностью махнула рукой:
  ‒ Парень. Это диагноз. Пошли, болезный.
  
  
  
  Тот же день, чуть позже,
  Ленинград, Измайловский проспект
  
  ‒ Соколов... ‒ стонала Кузя, цепляясь подрагивающей рукой за косяк, ‒ ненавижу...
  Бока её до сих пор запалённо ходили, хотя мы уже пять минут как не бежали; влажные пряди прилипли ко лбу и щеке. Второй рукой она потирала правое подреберье.
  ‒ Потом легче будет, ‒ предположил я неуверенно, ‒ да и пробежали-то всего ничего...
  ‒ Скотина... ‒ она тяжело осела на табуретку и наклонилась к кедам. ‒ Вот как чувствовала: не стоит помывка в твоей ванной того...
  Мелкая уже скинула обувь и посматривала теперь на Наташу с улыбкой лёгкого превосходства.
  ‒ На, твоим будет, ‒ я протянул Кузе большое вафельное полотенце.
  С кряхтением и стонами та удалилась в ванную комнату. Мелкая проводила её взглядом и встала в тадасану,[2] а потом неторопливо перетекла в позу дерева. Ошибок не было.
  ‒ Отлично, ‒ умилился я, ‒ всего за две недели! Ты ‒ большая умничка.
  Мелкая довольно блеснула глазами и вдруг, ойкнув, заскакала на одной ноге.
  ‒ Опять? ‒ встревожился я.
  ‒ Ага, ‒ виновато поморщилась, растирая левую стопу.
  ‒ Пошли, ‒ кивнул я в сторону гостиной.
  Бегала Мелкая быстро, легко и могла делать это долго, но порой у неё потом сводило стопы.
  Я уселся в угол дивана. Мелкая прихромала следом, плюхнулась, перекатилась на живот и привычно закинула на меня голени.
  ‒ Сейчас, ‒ сказал я, выгибая ей пальцы и стопу, ‒ сейчас уйдёт.
  Мелкая выдохнула, расслабляясь:
  ‒ Уже почти.
  Я принялся вдумчиво продавливать повдоль, разминая свод. Потом начал поглаживать всей ладонью. Стопа у неё была маленькая, почти детская, тонкая и мягкая. Иногда она начинала мелко трепетать под моей рукой.
  ‒ Как там Софи? ‒ поинтересовался, перейдя к вытягиванию пальчиков.
  ‒ Весело и грязно, ‒ мне даже по её затылку стало ясно, что она заулыбалась.
  ‒ Квартира-то хоть за праздники уцелела?
  ‒ Чужих не было, ‒ Мелкая извернулась, оглядываясь на меня, и попыталась развеять опасения: ‒ Да нет, с ней забавно. Заботится. Всё нормально, не волнуйся.
  ‒ Завтра заеду, ‒ пообещал я, ‒ акварель готовь, начнём заниматься.
  ‒ Хорошо, ‒ Мелкая положила голову набок и о чём-то призадумалась. Спина её напряглась.
  ‒ Только не вздумай сегодня метаться и что-то судорожно готовить, ‒ предупредил я, берясь за вторую стопу.
  ‒ А, нет... ‒ она покачала в воздухе свободной стопой, ‒ я не о том. Письмо от бабушки сегодня пришло. Зовёт на лето, ‒ Мелкая опять легко изогнулась и серьёзно посмотрела на меня.
  ‒ О-о... ‒ протянул я задумчиво.
  От беседы с Жозефиной Ивановной в Ташкенте у меня осталось весьма сложное послевкусье: по ходу пришлось немного приоткрыться, а вот что она в эту щёлочку успела во мне подсмотреть, так и осталось тревожащей загадкой. Впрочем, кое-что взамен я получил: внучка, как бы француженка поначалу не изображала равнодушие, была ей дорога.
  ‒ И как ты на это смотришь? ‒ поинтересовался я у Мелкой.
  Взгляд у неё стал напряжённым.
  ‒ А ты что-нибудь уже думал о лете? ‒ она пыталась говорить непринуждённо, но напряжённо поджавшиеся пальцы выдали её с головой.
  ‒ Да, ‒ кивнул я, ‒ думал. В июне у тебя переводные экзамены. А на июль-август я бы тебя с Софьей на море отправил, куда-нибудь в Крым.
  Глаза у Мелкой радостно распахнулись.
  ‒ Ух! ‒ она засияла восторженной улыбкой, а потом легла обратно, устроив голову на сгибе локтя, ‒ как здорово! Я на море никогда не была...
  ‒ Хочешь, значит поедешь, ‒ невольно заулыбался и я.
  ‒ А ты? Ты с нами? Или?..
  Я оторвался от массажа и задумчиво почесал затылок.
  ‒ Ну, я же олимпиаду выиграл. В июне буду здесь, а вот июль выпадет ‒ сборы, потом Лондон... А вот август я рассчитывал провести вместе.
  ‒ Ура! ‒ свободная стопа Мелкой радостно замолотила воздух. Потом я расслышал негромкое: ‒ Теперь буду мечтать.
  Где-то за моей спиной послышался хлопок двери, шлёпанье босых ног, и в комнату зашла Кузя, уже успевшая переодеться обратно в школьную форму.
  ‒ Чем это вы тут занимаетесь? ‒ спросила она с подозрением и подошла поближе, разглядывая. ‒ О! Это всё меняет, ‒ воскликнула обрадованно.
  ‒ В смысле? ‒ обернулся я на неё.
  ‒ Кто крайний? ‒ заозиралась она.
  ‒ Да нет, ты не так поняла, ‒ сказал я, ‒ у Томки судорога была. Прошло? ‒ наклонился я к Мелкой.
  ‒ Ага! ‒ подскочила та. Блеснула улыбкой, бросила 'я в душ' и ускакала.
  Я зашевелился, собираясь вставать, но не успел.
  ‒ Да нет, ‒ сказала Кузя, придержав меня за плечо, ‒ это ты не так понял.
  Сказав это, она рыбкой нырнула мимо меня на диван. Торопливо умостила на меня стопы, провела руками, поправляя сзади юбку и сказала умирающим голосом:
  ‒ Андрей, мне та-а-к плохо... Помоги, будь товарищем, а?
  ‒ Что, заездил девочку? ‒ усмехнулся я, разглядывая розовые аккуратные пальчики.
  Кузя приподнялась на локте, повернула голову и с интересом покосилась назад, на меня. Потом довольно воскликнула:
  ‒ Эврика! ‒ и с энтузиазмом ткнулась лбом в подушку, ‒ это ты хорошо и вовремя сказал, ‒ а потом заканючила, требовательно помахивая узкими стопами прямо перед моим лицом: ‒ Ну, давай, Дюш, не вредничай.
  Тут я понял, что в такой ситуации человек слаб, очень слаб, особенно если он ‒ мужчина.
  ‒ Что 'эврика'? ‒ поинтересовался, сдаваясь, и осторожно, будто опасаясь укуса, взялся за стопу.
  Наташа вздрогнула, словно по ней пропустили ток, и забыла дышать.
  ‒ Щекотать не буду, ‒ успокоил её я.
  ‒ Ага, ‒ невнятно пробормотала она, расслабляясь.
  Второй рукой я взялся за лодыжку и начал медленно вращать стопу.
  ‒ Так что за 'эврика'?
  ‒ Ты! ‒ Кузя, выбросила руку и не глядя ткнула в мою сторону указательным пальцем, ‒ ты навёл меня на мысль с ещё одним вариантом мсти.
  ‒ О, женщины... ‒ вздохнул я, ‒ кто о чём... Между прочим, Тыблоко ‒ далеко не самое плохое, что могло бы быть в нашей жизни.
  ‒ Знаю, ‒ откликнулась Кузя разморённым голосом, ‒ классная тётка. Но спуску ей давать нельзя.
  Я насмешливо фыркнул и перешёл к вращению стопы в другую сторону. Смотреть при этом старался напротив, на книжные полки в шкафу, заставляя себя читать названия на корешках. Приходилось задирать голову ‒ глаза своевольничали, желая получше рассмотреть трогательно беззащитные девичьи подколенные ямки.
  ‒ А наивного ребёнка ты зачем пугала? ‒ спросил я.
  ‒ Да не трогала я твою Мелкую! ‒ Кузя удивлённо приподняла голову.
  ‒ Я не о ней, ‒ строго сказал я.
  ‒ А-а-а... ‒ протянула Наташа после некоторых раздумий. ‒ Поняла. Оно само.
  ‒ Само... ‒ проворчал, перейдя к растиранию основания пальцев, ‒ а вот спросила бы Томка, за что тебе наказание, что бы пела? Или меня бы потом спросила о том же...
  ‒ А ты что, ей не рассказывал? ‒ неподдельно изумилась Кузя.
  ‒ Представь себе.
  ‒ П-ф-ф... Я была уверена... ‒ в голосе у Наташи появились виноватые нотки. ‒ Надо же... Удивил.
  Она вывернула голову, словно пытаясь разглядеть себя между лопаток, и покосилась на меня.
  ‒ Самоуверенность ‒ это основная угроза для тебя, ‒ наставительно сказал я и начал сгибать ей пальцы то в одну и другую сторону.
  ‒ Соколов, ‒ мелко захихикала она в ответ и уронила в изнеможении голову, ‒ ты куда-то не туда смотришь. У тебя на потолке фресок нет.
  Я молча похлопал ей по стопе, ещё чуть потеребил из стороны в сторону и взялся за вторую. Потом попросил:
  ‒ Не дразни Томку. Она пока за себя на должном уровне постоять не может.
  ‒ Ох... ‒ тяжело выдохнула Кузя, ‒ да больно смотреть, как ты с ней мучаешься. Скорее бы уж натетёшкался... Ты мне, Соколов, между прочим, благодарен должен быть: я её на нужные мысли навожу. А то так до выпускного и будешь ждать.
  Я аж замер, поражённый.
  ‒ А, так это была благотворительность... ‒ протянул язвительно и осуждающе покачал головой. ‒ Не надо, само вызреет.
  ‒ Парень, ‒ повторила Наташа удовлетворённо. ‒ Упёртый. Неплохо.
  
  
  
  Тот же день, раньше
  Вашингтон, 17-я улица.
  
  'Ох и страшная бабища, ‒ внутренне содрогнулся Збигнев, принимая папку со входящими, ‒ но не дура, не дура...'.
  ‒ Да? ‒ слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь переминающуюся сотрудницу.
  В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе нависнуть над ним.
  ‒ Мистер Бжезинский, ‒ она чуть склонила голову набок, став до неприличия похожей на сову, ‒ я взяла на себя смелость направить вам одну свою идею. Прошу прощения, но...
  Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:
  ‒ Хорошо, Мадлена, я посмотрю.
  ‒ Три последних листа, ‒ уточнила она и обозначила пухлым мизинцем лёгкий указующий жест.
  ‒ Обязательно.
  Её губы натянулись на зубы ‒ вероятно, она считала это улыбкой. Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и помощница, наконец, удалилась.
  'Отослать назад к Маски?[3] ‒ уже не в первый раз за весну пришла к нему эта мысль. ‒ Раздражает, причём ‒ серьёзно, как воспалившаяся заусеница'.
  Неприятие вызывало и манеры, и облик стервозной, страшноватой дамы Корбеловой.[4] Судя по сплетням, что притаскивала из политэмигрантских кругов жена, эта бабища сейчас благополучно 'догрызала' своего мужа ‒ внук газетного магната посмел не оправдать её надежд.
  Сегодня идея спихнуть Мадлену обратно в бюджетный комитет Сената показалась Бжезинскому особо привлекательной.
  'Решено: если ничего важного не написала, то отправлю назад, перекладывать бумажки'.
  Он решил не откладывать, сразу вытащил последние листы и вчитался.
  ‒ Хм... ‒ чуть скрипнуло, принимая его спину, массивное кожаное кресло. Збиг закинул ладони за затылок и уставился в окно.
  Через неширокую дорогу, на крыше Западного крыла Белого Дома деловито копошились рабочие. Совсем рядом ‒ можно даже различить брызги белой краски на темно-синих комбинезонах. Чуть дальше, за западной колоннадой, сквозь приоткрытое в парадную столовую окно были видны суетящиеся перед приёмом официанты. Резвился по кронам тёплый ветер, и рвались с флагштоков на север звёздно-полосатые полотнища ‒ над Белым Домом, Федеральным судом, банком Америки, Казначейством...
  Самый центр мира ‒ как сцена для симфонического оркестра власти, в котором он ‒ эмигрант с неизжитым славянским акцентом, играет не последнюю скрипку. Да-ле-ко не последнюю!
  Он довольно ухмыльнулся, отворачиваясь. Закинул ногу на ногу, поддёрнул идеально наглаженную штанину и перечитал текст.
  'Нет, ‒ подумал с лёгким сожалением, ‒ остаётся. Умна и не чистоплюйка. Других на кровь натаскивать надо, а эта ‒ сама готова в горло вцепиться. Из наших, из тех, для кого 'Carthaginem esse delendam'[5] ‒ не далёкая история, а самое что ни на есть настоящее. Так что... Пусть остаётся. Буду терпеть. Такие ‒ нужны'.
  Збиг бросил взгляд на новенькие 'Голден эллипс' от 'Патек Филипп'. Последний и крайне недешевый писк моды неплохо смотрелся на его запястье: пронзительно-синий циферблат идеальных пропорций, золотой браслет миланского плетения. И запонки в том же стиле в комплекте... Он поддёрнул манжеты, полюбовался совершенством композиции, а затем обратил внимание на стрелки: до назначенного Сэмуэлю Хантингтону времени оставалось пятнадцать минут ‒ можно было успеть погрузиться в творение очередного аналитика.
  Взгляд Збига быстро заскользил по строчкам ‒ свежих идей в тексте было не густо. Красный карандаш лишь изредка касался бумаги, отчёркивая жирными штрихами на полях не столько оригинальное, сколько созвучное тем тревогам, что всё чаще посещали секретаря Совета национальной безопасности США.
  'В последние месяцы, а с учётом необходимого периода подготовки ‒ уже более года, в СССР наблюдается активность, заметно выходящая за рамки консервативных аналитических оценок. Без каких-то видимых причин и поводов заметно вырос поток событий и темп работы советских структур, отвечающих за внешнеполитическую и специальную деятельность'.
  Бжезинский отчеркнул весь абзац и озабоченно прикусил кончик карандаша ‒ дурная детская привычка, от которой так сложно отучиться. Иногда он забывал вовремя припрятать такой карандаш в стол, и тогда очередной посетитель-сноб из тех, кто любит поблажить про предков с 'Мейфлауэр'[6] и 'греческие общества'[7], чуть заметно морщился, заприметив. И вскипала кровь, и хотелось дать в рыло...
  Но потом Збигнев вспоминал, кто тут хозяин кабинета, а кто посетитель, и приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в лощёную харю.
  Он всерьёз задумался: да, его обострённое чувство естественности хода событий уже несколько месяцев 'позванивало', сигнализируя о неопределённой угрозе ‒ тут аналитик прав, но вот выделить проблему, осознать её суть, уровень опасности, а тем более оценить направление и перспективы работы с ней было пока невозможно. Не хватало элементов в этом паззле, да и не факт, что их вообще было достаточно в поле зрения.
  'Может быть, в этой схватке бульдогов под кремлёвским ковром прибыло участников? Но почему они невидимы для наших 'друзей' в Москве?' ‒ Бжезинский хмыкнул с сомнением и продолжил чтение:
  'При этом не наблюдается, за исключением давно объявленных масштабных учений в западных округах, признаков подготовки к каким-либо значимым военным событиям, традиционно имеющим для СССР особо высокий статус в системе оценки ситуации и принятия решений'.
  'Да, ‒ он опять крутанул кресло и незряче уставился в оконный проём, ‒ либо советские маршалы не сказали ещё своё слово, либо их вообще не вовлекают. Может быть, конечно, что их время ещё не пришло, но, скорее, как сколько-нибудь заметная политическая сила они начнут себя проявлять нескоро, особенно после того окорота, который дало Политбюро даже абсолютно лояльному и неплохо работавшему Андрею Гречко'.
  Взгляд его вернулся к бумагам.
  'На этом фоне появление неординарного источника информации может быть частью этой необычной активности или связано с ней'.
  Збигнев наградил короткий абзац жирным восклицательным знаком на полях ‒ мысль была для него не новой, он и сам довольно часто думал об этом. Не то, чтобы, придя в голову ещё одному аналитику, она приобретала дополнительную убедительность, но вот как тезис, который надо было или срочно подтвердить, или опровергнуть, выступала всё более явно.
  Карандаш застыл в коротком раздумье, потом решительно добавил к восклицательному знаку ещё парочку и жирную черту под ними, тем самым окончательно переместив этот частный вопрос с периферии внимания секретаря Совбеза в самый его центр. Потом острие грифеля нацелилось на следующий абзац.
  'Информация, которая идентифицирована как исходящая из данного источника (как непосредственно переданная нам, так и полученная через наши контакты в Иране, Афганистане, Италии и Израиле) является весьма разнородной, необычно подробной и, при этом, полностью достоверной и в целом, и в деталях.
  При этом возникает труднообъяснимый парадокс: с учётом традиций работы специальных служб крайне маловероятно, чтобы такой разнородный массив мог оказаться в распоряжении одного человека или, даже, узкой группы лиц, тогда как анализ текстов писем заставляет выдвинуть как основную версию о единственном авторе.
  Для объяснения этого парадокса можно рассматривать две гипотезы.
  Первая: несмотря на деятельную помощь наших советских контактов и усилия нашего собственного аналитического аппарата, мы по-прежнему крайне слабо осведомлены о специфике работы подразделений ЦК КПСС, контролирующих специальные службы. Возможно, степень их погружённости в добываемые факты намного выше, чем мы позволяем себе представить. В этом случае мы можем иметь дело с инициативником, обладающим постоянным доступом ко всему (или почти всему) массиву оперативной информации специальных служб. Важность такого источника невозможно переоценить.
  Вторая: в силу экстраординарных причин в советских специальных службах принято решение о временной централизации доступа к информации. При проведении контрразведывательной операции, затрагивающей верхние эшелоны специальных служб, ряд тематически неблизких материалов может оказаться в распоряжении новой группы или структурной единицы с нетрадиционной схемой подчинённости. В этом случае, один-два человека могли бы получить доступ к подобным материалам вопреки обычной практике и в срочном порядке.
  Эти предположения хотя бы в теории позволяют объяснить истоки сложившейся ситуации'.
  'Вообще, ‒ Збиг задумчиво постучал по зубу карандашом, ‒ неосведомлённость наших московских 'друзей' сейчас начинает казаться подозрительной ‒ во всех смыслах. Либо они уже давно находятся под плотным контролем... Нет, вряд ли, насколько можно было перепроверить ‒ вряд ли... Скорее, по ряду особо важных вопросов нашим 'друзьям' перестают доверять в Кремле ‒ и это очень, очень плохо, особенно сейчас, когда надо отслеживать реакцию Кремля на ход реализации моего польского плана. Но, опять же, что касается ОСВ[8] или систематических контактов ‒ полезность 'друзей' пока не снижается. Непонятно... Непонятно и тревожно.
  Так, о чём он там дальше поёт?
  'Важно отметить, что предоставленные источником материалы хотя и значимы, но не позволяют выстраивать логичную целостную картину происходящего в высшем руководстве СССР, ничего не говорят о задачах, поставленных перед экспертными группами и специальными службами, о намерениях руководства в ближайшей и среднесрочной перспективе.
  В связи с этим, предположу, речь может идти об 'идеалисте'. Как бы ни была мала такая вероятность, но мы уже имели прецеденты такого рода. Например, можно вспомнить историю с советским резидентом, действовавшим под прикрытием офиса ТАСС в Сан-Франциско, который, возмутившись грязным характером одной из активных операций, принял решение содействовать ФБР в противостоянии с собственным ведомством, но достаточно долго избегал всяких контактов с нами, чтобы, по его словам, не нанести урон уже своей собственной стране. В последующем перебежчик лично подтвердил это своё достаточно нелогичное решение, основанное исключительно на собственных представлениях о честном или бесчестном поведении. Нечто подобное можно было бы предположить и здесь.
  Ещё одной яркой особенностью данного источника является экстравагантность выбранных способов связи. В случае, если бы речь шла о некой стратегической игре Москвы или действиях группы (пусть и небольшой) политиков или функционеров специальных служб, каналы связи были бы иными.
  С учётом сказанного, наиболее полно наблюдаемую картину описывает гипотеза одиночки-'идеалиста' из ЦК КПСС'.
  Пиликнул звонок секретарши, и в дверь заглянул координатор отдела планирования Совбеза.
  ‒ Привет, Сэм, заходи, ‒ Бжезинский гостеприимно махнул рукой в сторону диванов и сам двинулся в ту же сторону.
  Хантингтон бочком, словно краб, обогнул чайный столик и сел, оживлённо потирая ладони.
  Вид светила мировой политологии неизменно наводил Збига на мысли о супрематической композиции из вешалки и корявых палочек, на которую небрежно водружена круглая ушастая голова, с возрастом всё более и более походящая на седьмого гнома из 'Белоснежки'.
  'Впрочем, когда жена ‒ известный скульптор-абстракционист, это поневоле окрашивает взгляд на мир в странные тона...' ‒ благодушно подумал Бжезинский и достал листы, что подсунула ему сотрудница:
  ‒ Вот, кстати, оцени для разминки. Помнишь, конечно, как Советы две недели назад заземлили блуданувший корейский 'Боинг' под Мурманском? Вот, как развитие того события...
  Сэм читал, похмыкивая и временами плотоядно улыбаясь. Потом удовлетворённо покивал:
  ‒ А перспективненько... ‒ и взглянул повнимательнее на низ последнего листа. ‒ Что за Мадлена такая?
  ‒ Новенькая, из отдела по связям с прессой, из иммигрантов, ‒ Бжезинский качнул подбородком в сторону двери, ‒ моя бывшая студентка.
  ‒ Полька? ‒ в голосе Хантингтона прозвучало понимание.
  ‒ Нет, из Чехословакии. Отец из бывших посольских.
  ‒ Неплохо, на первый взгляд. Но пока это лишь сырье, ‒ Сэм покачал в воздухе листом, и глаза его лукаво блеснули за толстенными линзами, ‒ его надо дорабатывать. Но сама идея хороша, и тезисы для прессы удачные...
  ‒ У неё диссертация о роли зарубежной прессы в пражской весне, ‒ вставил Збигнев.
  ‒ Чувствуется, ‒ по лицу Сэма гуляла чуть снисходительная полуулыбка, ‒ эта часть активной операции намечена наиболее качественно. Но с оперативной точки зрения ‒ надо серьёзно развивать и шлифовать. Вот сходу скажу, что это следует проводить не в виде отдельной акции, а комбинацией, предварительно настроив русских на максимально жёсткую ответную реакцию...
  Вновь дёрнулся телефон. На сей раз звонок был более требователен и настойчив. Аппарат как будто мог различать статус звонящего.
  Хантингтон вопросительно поглядел на хозяина кабинета. Збигнев обозначил жестом просьбу немного подождать и вернулся к столу.
  Голос в трубке был резок и хрипловат. Обладатель его мало того, что любил выпить, так ещё и бравировал этим на публику, подчёркивая этим свою 'истинно ирландскую' натуру.
  Бжезинский, мысленно морщась, ожидал этот звонок со вчерашнего вечера. Горячая информация, пришедшая с Ближнего Востока, никак не могла пройти мимо сенатского комитета по разведке, и, к сожалению, её члена ‒ Дэниеля Патрика Мойнихена.
  Пресса отзывалась о нём как о 'Белом Рыцаре с докерским крюком, торчащим из заднего кармана' со времён скандальной и действительно идиотской резолюции ООН 'тридцать три ‒ семьдесят девять', где сионизм определялся как форма расизма. Тогда, будучи постоянным представителем США при ООН, Мойнихен блеснул ярким выступлением 'против' и сразу стал лучшим другом еврейской общины Нью-Йорка. Переоценить значимость такой поддержки в американской политике невозможно: спустя всего год Пэт легко избрался от этого штата в Сенат и, попав в комитет по разведке, сразу, будь он неладен, глубоко вторгся в дела разведывательного сообщества.
  Вообще-то, в любое другое время Бжезинский только порадовался бы очередной утечке из Москвы: чем больше информации передаст таинственный источник, тем быстрее на него выйдут оперативники ЦРУ, а это сулило головокружительные перспективы. Да, в любое другое время, но не сейчас, когда следовало собирать политические ресурсы для ключевой схватки в самом сердце Европы и в корне рушить любые поползновения к расширению сотрудничества с Советами. Тут было очевидное для Збигнева 'или-или': или расшатывать позиции Кремля в Польше или сотрудничать с ним; любая активность Вашингтона на втором треке тормозила польскую операцию.
  К сожалению, Вашингтон даже на самых верхних своих этажах во многом оставался этаким 'вечным Смолвилем'[9] ‒ патриархальной деревней с интересами не дальше околицы, поверхностной мелочностью и вольным обращением с глобальными вопросами... Из-за этого выстраданная Збигом стратегическая операция 'Полония',[10] потенциально выводящая на дестабилизацию всего соцсодружества, представлялась с капитолийских 'высот' величиной исчезающе малой на фоне хотя бы мировой энергетики и её сугубо частных отражений в ценах на автозаправках. Попросту говоря, этот замысел в любой момент могли оттеснить на задний план ради интересов групп несравненно более могущественных, чем чахлое сообщество политиммигрантов из Восточной Европы. А уж лобового столкновения с интересами произраильского лобби операция 'Полония' могла попросту не пережить.
  И вот теперь, когда весы замерли в неопределённости, и даже президент, пусть и подписал в феврале директиву, разрешающую активность на польском направлении, продолжал колебаться, надеясь всё же о чём-то договориться с Советами, кто-то в России опять подкинул козырь оппонентам Збигнева, сдав Шин-бет планы палестинских террористов. В Тель-Авиве всё поняли правильно и без колебаний реализовали 'русский слив' в своей излюбленной манере, зачистив под корень всех высадившихся террористов силами спецназа. Теперь израильское лобби будет рыть копытом землю и требовать срочно разобраться с 'новыми благоприятными веяниями' из Москвы. Да, это можно было бы незаметно торпедировать, благо позиция позволяет, но привычки сенаторов из комитета Голдуотера[11] и трепетное отношение к проблеме терроризма в самом Израиле серьёзно усложняли любые такие манёвры.
  Особенно же неприятно было то, что для своего посла в ООН, Хаима Герцога, Моссад свёл в единый документ три действительно важных момента ‒ прошлогоднее предупреждение из Москвы о заговоре 'Халька' в Афганистане, слитые сейчас через Ленинград планы палестинских террористов и сообщение о неофициальной поездке в Париж Патриции Кроун.[12] Поиски подходов к опальному аятолле и сами по себе могли стать отмашкой к началу настоящей корриды в коридорах власти Вашингтона, а уж в сочетании с 'новыми благоприятными веяниями из Москвы'... Теперь желание поджечь южное подбрюшье Москвы для отвлечения внимания той от Польши становилось для Збига весьма токсичным: евреи злопамятны и не стесняются бить ниже пояса.
  Естественно, что после ужина с Хаимом все три позиции тут же стали известны Мойнихену, и теперь этот ирландский пройдоха пользуется моментом для подтверждения своего реноме верного и бескорыстного соратника Израиля.
  Под эти размышления Бжезинский как-то спокойно перенёс возмущение Пэта коварными планами председателя Совета национальной безопасности, оказывается, едва ли не вознамерившегося превратить консультативный орган администрации президента в личную разведку для реализации собственных, хорошо хоть пока не корыстных, интересов. Эта мысль просто сочилась из трубки сквозь хрипловатые вежливые периоды с обильными ссылками на материалы комиссии Черча и отсылками к самому Рокфеллеру.
  ‒ ... Да, сенатор... Вне всякого сомнения... Можете быть уверены, что нашим союзникам не о чём волноваться. Их интересы учтены при любом исходе. Скорее проблемы возможны у некоторых арабских лидеров, ‒ это было уже почти на грани раскрытия перспективных планов, но такого жука, как Мойнихен, невозможно было удовлетворить общими рассуждениями о непрямых действиях и косвенных методах.
  Когда запал Мойнихена начал проходить, Збигнев весомо сказал:
  ‒ Со всем уважением, сенатор, но завтра или послезавтра мы будем делать доклад заместителю директора Компании по планированию. Затем, с учётом внесённых корректив, президенту. После этого, максимум... максимум в течение недели представим в ваш комитет. Сейчас прорабатываем разные варианты, однако всё делается буквально в темпе реального времени и выходит пока слишком сыро, чтобы предъявлять эти материалы кому-либо, кроме внутренней команды...
  Пэт Мойнихен помолчал, грозно сопя в трубку, потом возобновил натиск с другого фланга:
  ‒ Я ожидаю, что вы не ограничитесь ближневосточным направлением и обязательно учтёте в докладе ситуацию вокруг нового источника в Ленинграде. Пусть лично вы и считаете его пока недостаточно проверенным, но исходящая от него информация полностью подтвердилась и уже дважды принесла нам очевидную пользу. Колби вы привлекли к разработке этой темы, и это правильно ‒ кажется, у него есть какие-то своеобразные идеи? Так задействуйте, в конце концов, и Энглтона.[13] Может быть, пройдя через фильтр его подозрительности, этот источник очистится от ваших сомнений? К слову, Джеймс сейчас гостит в Израиле, но готов оперативно включиться в такую работу...
  Бжезинский даже невольно ухмыльнулся, представив себе 'радостное' лицо Колби, на которого опять 'упадёт' параноик Джеймс Энглтон. Хотя это было бы совсем не смешно, разумеется...
  ‒ Благодарю вас, сенатор, за свежую идею, ‒ начал церемонно закругляться Збигнев, ‒ мы обязательно учтём ваши соображения.
  ‒ Не забудьте, мы с большим нетерпением ждём результат вашей работы, господин Бжезинский, ‒ Мойнихен постарался оставить последнее слово за собой.
  'Только интереса произраильского лобби и Моссада к Ленинграду нам не хватало, ‒ раздражённо подумал Збигнев, опуская трубку, ‒ не дай бог, сведут к этому же источнику и историю с Альдо Моро ‒ и в Ленинграде будет не протолкнуться от заинтересованных лиц минимум трёх сторон. А если подтянутся ещё и неизменно любопытствующие англичане со шведами? Настанет Вавилон, пока КГБ не надоест отслеживать и укрощать всю эту толпу шпионов... Тогда парни из Комитета возьмут большую мухобойку, всех разом прихлопнут, и работать там станет совершенно невозможно. А мы до сих пор ничего внятного там сделать так и не успели ‒ аналитики умствуют, оперативники роют ‒ и всё без толку... Территория противника, конечно, не режим наибольшего благоприятствования, но пора ускорить процесс, пусть даже если ещё и не подготовлены все ресурсы для правильной осады.
  А потом, с учётом новых фактов, стоит ещё раз крепко подумать и подумать всерьёз, имея в виду восстановить целостное представление о Главном Противнике, так неприятно пошатнувшееся в последние месяцы...'
  Бжезинский вернулся к скучающему Хантингтону:
  ‒ Так что, Сэм, ‒ сказал, опустившись на диван напротив, ‒ значит, у тебя есть идеи, как укрепить в русских желание заглотить эту приманку?
  Тот 'вывесил' фирменную гномью полуулыбку и охотно пустился в прерванные рассуждения:
  ‒ Понимаешь, Збиг, просто запустить гражданский лайнер по такому маршруту недостаточно, даже если проложить его курс максимально нагло ‒ прямо над особо охраняемыми объектами на Камчатке и Сахалине. У русских может хватить ума просто отжать его обратно в международное воздушное пространство, и мы ничего, по сути, не получим. А вот чтобы этого не случилось, надо обязательно сделать две вещи, ‒ и он показательно оттопырил два пальца. ‒ Во-первых, надо предварительно настроить их ПВО на максимально жёсткую реакцию. Для этого следует за несколько месяцев до самой акции осуществить демонстрацию, в результате которой у русского командования полетят головы. К примеру, провести вдоль границы манёвры, в ходе которых несколько наших самолётов осуществят имитацию бомбометания по погранзаставе на каком-нибудь островочке на Курильской гряде.[14] Пока русские поймут, в чём дело, пока поднимут, если поднимут, самолёты ‒ наши уже уйдут в нейтральную зону. Тогда заработает и наберёт необходимый ход тяжеловесная советская военно-бюрократическая машина ‒ с поркой провинившихся, понижениями в должностях, приказом по войскам ПВО... И следующий командующий местным ПВО будет больше бояться проявить 'неуместную мягкость', чем отдать команду на применение оружия, ‒ тут вечная полуулыбка сползла с лица Самюэля. На мгновения гном стал очень злым и напомнил Збигневу уже не столько добродушного персонажа Диснея, сколько Менахема Бегина, в ярости громящего оппонентов с трибуны в Кнессете.
  ‒ Разумно, ‒ качнул головой Бжезинский.
  Хантингтон посмотрел на него неожиданно холодно, но потом вернул полуулыбку, теперь ставшую чуть укоризненной.
  ‒ Второе, что надо обязательно сделать, ‒ сказал он, привольно откинувшись на спинку дивана: ‒ создать у русских ощущение комплексности разведоперации. Для начала, в ходе самой акции необходимо на какое-то время свести на русских локаторах отметки гражданского самолёта и нашего разведчика в одну точку ‒ пусть они исходно предполагают, что нарушитель ‒ разведчик. Далее, уместно было бы также синхронизировать операцию с положением наших разведывательных спутников. Даже если русские окажутся неподатливы, мы получим максимальный объем развединформации. Ну, и, наконец, главное: если они ещё к тому моменту не завалят этот самолёт, то следует в финале создать полное впечатление подготовки к прорыву рубежа противовоздушной обороны с обеспечением коридора выхода основного разведчика из советского воздушного пространства. Скажем, заранее перебросить с Кадены в Мисаву[15] эскадрилью 'Фантомов' ‒ пусть в нужный момент изобразят 'группу открытия ворот', направляясь к точке выхода лайнера из советского воздушного пространства. И прикрыть их группой 'взломщиков' на 'Праулерах'. Хотя... У нас же теперь появились 'Рейвены'?[16] Вот пусть они обкатаются в деле. Добавить к этому спасательную вертолётную эскадрилью, а так же развернуть на Мисаве штаб экспедиционной тактической авиагруппы. Такая возня под носом у русских с высокой вероятностью заранее обратит на себя внимание их радиотехнической разведки, настроив руководство местного ПВО на соответствующий боевой лад. Вот как-то так... А провести детальное планирование далее сможет и мало-мальски подкованный клерк.
  ‒ Будем считать, что в общем виде набросок у нас есть, ‒ согласился Бжезинский, ‒ и предположим, что это первый элемент большой кампании по прикрытию 'польского плана'. А если уточнить и развить ‒ что получается?
  Хантингтон заёрзал, лицо его стало кислым:
  ‒ Сказать можно многое, но пока в целом это не будет одобрено президентом, получится пустой разговор вокруг твоего 'польского проекта', ‒ неразборчивой скороговоркой пробормотал он.
  ‒ Нашего, Сэм, нашего! ‒ резко прервал его Бжезинский. На щеках у него зацвели неровные красноватые пятна. Сейчас ему очень хотелось то ли жахнуть по столу кулаком, то ли по Хантингтону тяжёлой металлической линейкой ‒ той, что он воспитывал дома дочь.
  ‒ Польша сейчас ‒ наиболее слабая из передовых позиций Советов, ‒ сказал он, переведя дух.
  ‒ И ты хочешь посильнее укусить их за пятку? ‒ насмешливо прищурился Хантингтон. Похоже, реакция Збигнева его только позабавила.
  ‒ Нет, ‒ решительно отозвался Бжезинский, ‒ нет, не укусить.
  Он резко встал и прошагал к окну. Остановился, обхватив себя за локти, и посмотрел на флаги.
  ‒ Сэм, ‒ сказал он всё так же глядя в окно, ‒ я считаю, что мы можем окончательно закрыть советскую проблему, пусть не сразу, не через пять-десять лет, но в обозримые сроки. Надо свалить их в кризис, потом ‒ размягчить, и уже следом ‒ выпотрошить. А раз мы можем закрыть эту проблему, то и должны. Это наша главная стратегическая задача. И Польша сейчас ‒ это барбакан[17] всего советского замка... Если мы возьмём Варшаву, то сможем стучать тараном прямо в ворота Кремля. Сэм, ‒ он повернулся и смягчил тон до просительного, ‒ меня очень беспокоит то, что Советы начали противодействовать дестабилизации в Польше чуть ли не раньше, чем мы вообще её запустили. В свете этой их нерасчётной шустрости вопрос прикрытия польского проекта приобретает для нас особую важность. Русских надо срочно отвлечь от разворачивающихся в Польше событий, пусть они думают о них в третью очередь. Право, я ведь уже даже начинаю на самом деле жалеть, что у халькистов ничего не вышло. Был бы такой идеальный подарок Кремлю... Давай подумаем, что мы можем им оперативно смонтировать?
  Хантингтон покивал.
  ‒ Ладно. Ты, в целом, мыслишь в правильном направлении: возможно, единственный радикальный способ обеспечения польского проекта ‒ это обеспечить 'распечатку' нашим разведывательным сообществом нового направления ‒ агрессивных лидеров как с шиитской, так и с суннитской стороны исламского мира. Хомейни и пакистанские муллы ‒ вот кого надо разрабатывать.
  ‒ А, может, Китай? ‒ Бжезинский вернулся на диван, но присел на самый его край, наклонившись к светилу политологии. ‒ Они уже начинают посматривать по сторонам, например ‒ на Индокитай. Может быть, попробуем подтолкнуть их и на север?
  ‒ Не думаю, что эту партию можно подхлестнуть в нужном нам направлении, ‒ покачал головой Хантингтон, ‒ там сейчас нет такого конфликтного потенциала. А где он заметен, на границе с Вьетнамом или в бесконечных островных конфликтах, он будет развиваться в том темпе и на такую глубину, которые покажутся уместными товарищам в Пекине. И подталкивать их сейчас ‒ означает лишь вызвать у них подозрения. Ну, а если Китай вопреки предположениям, решится вдруг пойти на север и до конца... Что ж, тогда, будем честны перед собой, все польские планы будут выметены одним ударом, но это уже не будет иметь никакого значения... Если вообще будут иметь значение хоть какие-то выкладки, кроме подсчёта доставленных к целям мегатонн. Нам это действительно надо?
  ‒ Ладно... ‒ Збигнев состроил сложную гримасу, мол, 'убеждён не до конца, но пока оставим', ‒ тогда что, Ближний и Средний Восток?
  Хантингтон хмыкнул, словно учитель, довольный сообразительностью непутёвого ученика:
  ‒ Точно. Энергии на Ближнем Востоке хоть отбавляй, вопрос ‒ куда её направить. Марксизм хорош тем, что требует перемен и действий в пользу этих перемен. Но если его можно заменить радикальным исламом ‒ то отчего бы и нет? Если удастся направить эту энергию против Москвы, а некоторые варианты просто напрашиваются, сейчас ‒ особенно отчётливо, и не уничтожить по дороге Израиль...
  ‒ Сэм, давай откровенно, ‒ прервал его Бжезинский, ‒ создать некоторое напряжение вокруг Израиля нам может быть даже выгодно. С одной стороны, им придётся сильнее опираться на нас, и их поводок станет короче. С другой, мы же не предлагаем сократить или, упаси боже, прекратить помогать Тель-Авиву? Можно даже увеличить поставки новейших F-15 и F-16, вертолётов, вооружения для них, да ещё и заставить Германию всё это оплатить. Сплошной профит, в комитетах нас вполне поймут. Тогда момент революционных потрясений в Иране ‒ это не проигрыш, что бы ни думали об этом в израильском Кабинете или в Кнессете, наоборот, у нас появляется неплохой шанс. Новым иранским властям в ближайшее время понадобится признание, а нам ‒ возможность влиять через этот фактор на эту нетерпеливую публику...
  ‒ Всё так, ‒ вздохнул Хантингтон, ‒ всё так... Но, Збиг, боюсь, что, решая эти частные задачи, мы откроем ящик Пандоры и заодно вызовем демона... Через двадцать лет мы получим противостояние не по линии 'Восток-Запад' со всё же вменяемым оппонентом в Кремле, а на линии 'Север-Юг' с толпой религиозных фанатиков. Как бы нам не пришлось с грустью вспоминать о благословенных временах Брежнева.
  ‒ Пусть, ‒ с усмешкой отмахнулся Бжезинский, ‒ нам бы Советы забороть, а об исламских фанатиках пусть голова пухнет у следующего поколения политиков.
  ‒ То, что в итоге неизбежно будет похоронена разрядка, а курс на сотрудничество с СССР будет признан несостоятельным, тебя, очевидно, не беспокоит, ‒ начал рассуждать вслух Сэмюэль, ‒ но ведь тут придётся поддерживать вполне враждебные нам политические течения и режимы, желающие буквально убивать американцев. Вещь скользкая с любой точки зрения. Ты не боишься, ‒ прищурился Хантингтон, ‒ что каждый труп американца в Иране, если там дойдёт до обострения специальных игр и оперативных комбинаций, повесят на тебя? Да тот же Мойнихен?
  Збигнев криво ухмыльнулся, демонстративно-медленно поднял вытянутую руку над чайным столиком, медленно сжал кулак и так же медленно опустил его на стол, словно что-то придавливая:
  ‒ Carthaginem esse delendam!
  ‒ Понятно, ‒ у Хантингтона наконец получилась одобрительная улыбка. Потом глаза его хитро блеснули сквозь щёлки припухших век. ‒ А от меня-то ты чего хочешь?
  Збигнев свёл ладони, задумчиво постучал кончиками пальцев друг по другу, потом посмотрел прямо в глаза собеседнику и твёрдо сказал:
  ‒ Поддержки в Совете национальной безопасности перед президентом по этому вопросу.
  Хантингтон посмотрел на него удивленно.
  ‒ То есть, ‒ сказал с сомнением в голосе, ‒ ты хотел бы моей поддержки в СНБ перед президентом против сенатского комитета в делах, явно задевающих интересы Израиля? Невозможно, ты сам всё понимаешь. Несопоставимые весовые категории, даже если действовать через президента. Особенно сейчас... Республиканцы вообще могут нацелиться на реванш за отставку Никсона.
  ‒ Погоди, ‒ Бжезинский помахал успокаивающе рукой, ‒ я всё же не первый год в Вашингтоне. Я не собираюсь размахивать флагом, де, давайте 'сольём' шаха, потому что Хомейни лучше уязвит Советы. Это, конечно, было бы глупостью. Но ты же понимаешь, что моя позиция в Администрации позволяет, к примеру, тихо придерживать наиболее громкоголосых защитников Пехлеви?[18] Просто мы могли бы вроде как порознь им оппонировать, опираясь на вполне разумные доводы. К примеру, шах давно уже закрывает глаза на деятельность коммунистов из Туде[19] и, вообще, глядя на Афганистан, готов сейчас работать с СССР даже в столь чувствительной для нас области, как военная. А поставки вооружений ‒ это и советники, которые заодно ‒ советская резидентура. Это же разумная оппозиция Вэнсу[20] и Госдепу?
  ‒ Разумная... ‒ задумчиво согласился Хантингтон, и тут же предупредил: ‒ но многого от меня не жди.
  ‒ Всё же я буду надеяться на тебя, ‒ многозначительно заключил Бжезинский.
  На самом деле, он был доволен этой частью беседы. Даже нейтральность Хантингтона в этом вопросе стоила многого. Сэмюэль не был его человеком. Состоявшийся корифей политологии вообще был той 'кошкой, что гуляет сама по себе', сохраняя свою автономность и достаточное влияние независимо от конъюнктурных покровителей и номинального положения в государственной системе.
  У него, как и Джозефа Ная,[21] был свой 'конёк', свой взгляд, в рамках которого находились вполне убедительные решения для большинства профессиональных вопросов: 'цивилизационный подход' у одного и 'мягкая сила' у второго. Это были умные люди, смотревшие на вещи под своеобразным углом, а потому способные увидеть важные моменты, незаметные иным советникам и экспертам. Идеи Джозефа уже дали немало в копилку 'Полонии'. Да и для работы с советскими 'друзьями' они подходили прекрасно ‒ 'размягчать' Советы придётся долго, но начинать это делать надо уже сейчас.
  Однако это были пусть и необходимые, но дальние перспективы. А вот давно задуманный и набравший ход польский проект нуждался в прикрытии уже сегодня. Отказываться от него было уже поздно, а провал его означал немалые, возможно, и не компенсируемые потери статуса, а, значит, и влияния.
  Отложить 'Полонию' на время тоже было никак не возможно. Многое упиралось именно в темп, основывалось на непрерывной динамике вполне революционного образца ‒ надо будет постоянно опережать неразворотливую и тугодумную советскую систему принятия решений. Кроме того, отзывать ставки, сделанные в самой Польше, тоже было уже поздно. Нельзя было упускать волну революционного вдохновения, отставать от неё. Збигнев не был любителем сёрфинга, популярного на обоих побережьях, но кое-какие правила себе представлял. В общем, пришлось бы не просто навёрстывать потерянный темп, а фактически строить проект заново. В этой ситуации никакой, даже самой искренней помощи 'друзей' из СССР не хватило бы...
  ‒ Збиг? ‒ Хантингтон позвал глубоко задумавшегося Бжезинского, ‒ это всё?
  ‒ Нет, ‒ выдохнул Бжезинский, ‒ нет. Мне нужна твоя поддержка ещё по одному вопросу.
  Он откинулся на спинку дивана, закинул на неё руку и рассеяно посмотрел в окно, обдумывая, с чего бы начать.
  ‒ Понимаешь, Сэм, ‒ начал он доверительным тоном, ‒ меня смущает этот новый русский источник. Информация от него идёт, конечно, весьма ценная, но в стратегическом смысле обрывочная. Целеполагание его, мотивация ‒ непонятны, перспективы взаимодействия ‒ неизвестны, ‒ Збигнев замолчал, приложив согнутый палец к губам. Он почувствовал, что вступление не задалось.
  ‒ Бывает, ‒ Хантингтон посмотрел на него с некоторым недоумением, ‒ обычная ситуация на начальной стадии контактов с высокопоставленным инициативником.
  ‒ Да тут другое, ‒ поморщился недовольный собою Бжезинский, ‒ ты обрати внимание на то, что последние три досье от него пошли нам в плюс лишь формально. Про халькистов я уже говорил... С Альдо Моро тоже понятно ‒ мы бы по нему не рыдали. А вот сейчас, ты сам слышал разговор, надо ещё как-то гасить возгоревшееся желание нашего израильского лобби расширить контакты с Советами. Я задумался: а что, если этот новый источник ‒ не союзник нам, а новый и умный противник? Уж больно поперёк горла становятся мне сейчас эти его утечки. Как будто Москва стала играть на опережение, да не в лоб, а непрямыми операциями.
  ‒ Хм... ‒ в глазах у Хантингтона мелькнуло понимание, но тут же сменилось сомнением, ‒ такие финты раньше не были свойственны Кремлю. Способен ли на это СССР ‒ весьма неочевидно.
  ‒ Сталин умел сдавать 'пешки за качество позиции', ‒ напомнил Збигнев.
  ‒ Да, ‒ легко согласился Хантингтон, ‒ дядюшка Джо мог. Я, правда, так и не понял, по каким критериям он оценивал искомое качество. Но действующее руководство страны этого вообще не умеет: посмотри на их шаги в Африке или на Ближнем Востоке. Более того, они даже не понимают, где 'качество позиции', а где ‒ пешки.
  ‒ А вдруг там появился и вышел на действительно значимый уровень кто-то умеющий?
  ‒ Или в головах кремлёвских старцев произошло жестокое просветление? ‒ ухмыльнулся Хантингтон.
  Бжезинский даже задумался на несколько секунд.
  ‒ Да ну, нет, ‒ отмахнулся потом, ‒ это уже мистика и обскурантизм. Понимаешь, ‒ он наклонился к Хантингтону и напористо продолжил: ‒ У меня складывается ощущение, что этот источник связан с этим необычным поведением СССР в целом. Как будто этот 'хрен его знает кто' набрал такой вес, что его информация, наконец, была представлена в Политбюро. И, судя по тому, в какой форме всё это протекало оттуда вниз, к нашим 'друзьям', хоть его там, в Кремле и признали всерьёз, но не вполне ему пока доверяют.
  ‒ То есть, ‒ медленно начал Сэмюэль, ‒ ты хочешь сказать, что это может быть какая-то очень узкая группа 'умников', которые недовольны тем, что не всем их идеям дают полный ход? И они затеяли эту игру с нами в обход Политбюро, но преследуют при этом свои вполне советские цели?
  ‒ Да! ‒ горячо выдохнул Бжезинский и в чувствах пристукнул ладонями по столу.
  Хантингтон задумчиво поморгал.
  ‒ А ты знаешь, это было бы неплохо, ‒ сказал он потом, ‒ в смысле, поумневший Кремль. Он тогда будет и более договороспособный. Ну, это если твоя 'Полония' не сработает, ‒ добавил он быстро, заметив, что клювообразный нос Збигнева начинает боевито раздуваться.
  Бжезинский уткнул взгляд в стол и поводил по нему руками, пытаясь успокоиться. Потом поднял будто бы помертвевшие глаза на Хантингтона:
  ‒ Сэм, нам надо определиться с этим русским источником в кратчайшие сроки ‒ до эскалации кризисов в Польше и Иране. Нам остро необходим прямой с ним контакт. А для этого нужна санкция Президента на возможное обострение оперативной работы. Помоги мне, Сэм...
  
  
  
  [1] Простой, но очень эффективный ежедневный комплекс из пяти несложных упражнений.
  [2] 'Тадасана' ‒ поза горы, начальная стойка в йоге.
  [3] Эдмунд Маски, в 1978 г ‒ сенатор, председатель комиссии по бюджету и члена комиссии по иностранным делам. Оба родителя ‒ иммигранты из Польши (фамилия по отцу - Марцишевский).
  
  [4] Мадлена Корбелова, позже стала известна как Мадлен Олбрайт.
  
  [5] 'Карфаген должен быть разрушен' (лат.)
  [6] Английское торговое судно, на котором англичане, основавшие одно из первых британских поселений в Северной Америке, в 1620 году пересекли Атлантический океан.
  [7] Студенческие общества США, названия их обычно состоят из двух или трёх заглавных букв греческого алфавита, например, Фи Бета Каппа (ФБК).
  [8] Переговоры по ограничению стратегических вооружений.
  [9] Вымышленный город в США, где действовал Супермен. Название стало нарицательным, символизируя маленький, патриархальный, живущий своей жизнью американский городок.
  [10] Принятый в 1978 г. в США секретный план по дестабилизации Польской Народной Республики.
  [11]Комитет по разведке Сената США, в течение длительного времени его возглавлял ультраконсервативный сенатор Барри Голдуотер.
  
  [12] Исламовед, ученица знаменитого Бернарда Льюиса, тесно связанного с внешнеполитическим и разведывательным сообществом США и Британии
  [13] Джеймс Энглтон ‒ руководитель контрразведки ЦРУ с 1954 по 1975 гг. Уволен после того, как была вскрыта незаконная широкомасштабная слежка ЦРУ за гражданами США. Считается, что его поиски внедрённых в ЦРУ советских агентов серьёзно нарушили работу ЦРУ. Многие полагали его крайнюю подозрительность следствием паранойи.
  [14]Весной 1983 г. сорок кораблей, в том числе три боевых группы с авианосцами в составе, участвовали в масштабных манёврах под кодовым названием FLEETEX 83-1 (крупнейшие со времён Второй мировой войны учения на севере Тихого океана). 4 апреля, выполняя отданный приказ, шесть самолётов А-7 вошли в воздушное пространство СССР на глубину от 2 до 30 километров и провели условное бомбометание по территории острова Зелёный (гряда Хабомаи), сделав несколько заходов для атаки по наземным целям.
  
  [15]Авиабаза Кадена ‒ на острове Окинава, юг Японии. Мисава ‒ авиабаза на севере Японии.
  
  [16]Grumman EA-6 Prowler (англ. ‒ 'Бродяга') ‒ самолёт ВМС США, предназначенный для ведения радиоэлектронной борьбы и разведки. General Dynamics/Grumman EF-111A Raven (англ. ‒ 'Ворон') ‒ сверхзвуковой самолёт для ведения радиоэлектронной борьбы и разведки на базе тяжёлого тактического бомбардировщика.
  
  [17]Предвратное фортификационное сооружение, предназначенное для дополнительной защиты входа в крепость.
  
  [18] Шах Ирана.
  [19] Просоветская партия в Иране.
  [20] Госсекретарь США при Картере.
  [21] Американский политолог, автор концепции 'мягкая сила'. В 1978 г. ‒ помощник Бжезинского в СНБ по вопросам нераспространения ядерного оружия.
  
  
  Глава 4
  
  Четверг, 11 мая 1978 года, утро
  Ленинград, 8-я Красноармейская улица
  
  Кузя шла из гардероба нетвёрдой походкой, иногда шаги её укорачивались. На лице у девушки застыло отстранённо-задумчивое выражение ‒ она словно поставила целью донести себя до класса максимально бережно, и не желала отвлекаться более ни на что.
  Тыблоко, верная своим повадкам, косолапила на пятачке у входа на лестницу; поток школьной живности обтекал её и устремлялся отсюда вверх, к истокам знаний. Пропустить болезную рыбёшку мимо директриса никак не могла. Выцедила взглядом ещё на подходе и поинтересовалась с добродушной усмешкой:
  ‒ Кузенкова, а ты чего это в раскоряку идёшь?
  На миг на лице у Наташи промелькнул торжествующий оскал, но тут же сменился заготовленной маской скорби и печали:
  ‒ Соколов совсем заездил! ‒ громко поделилась она своим горем.
  Порой слово способно творить чудеса: школьная суета вокруг нас замерла на полушаге.
  ‒ Вы же приказали ему меня дрючить, а он просто зверь какой-то оказался! Всё тело теперь ломит-болит... ‒ под конец звонкий голосок Кузи страдальчески задрожал.
  Глаза у Тыблоко остекленели, в горле что-то хрипло булькнуло. Она стремительно налилась дурной краснотой, медленно повела головой и очень, очень нехорошо посмотрела на меня в упор.
  ‒ Бегала она, Татьяна Анатольевна, бегала, ‒ невольно замельтешил я, ‒ вокруг квартала, ‒ и метнув многообещающий взгляд на Кузю, добавил: ‒ А сегодня будет по тому же маршруту вприсядку ходить.
  ‒ Соколов... ‒ улыбнулась Наташа почти счастливо, ‒ ненавижу.
  
  
  
  Четверг, 11 мая. День
  Ленинград, Литейный проспект, 'Большой дом'
  
  С утра над городом сошлись тучи, сбиваясь в клубистую пепельную хмарь. Похолодало, но по радио уверенно вещали: осадков не ожидается.
  Блеер смотрел за окно, насупясь, словно в масть пасмурному небу. Крыши, крыши... Зашторенные окна, как будто набрякшие веки... Вековой налет копоти на стенах грузных домов - и не закрасить его, не забелить...
  'Хоть Диккенса иллюстрируй, - усмехнулся генерал. - Мрачные лондонские улочки... С натуры почти. А яркие краски здешним мазилкам и ни к чему, вроде. Не юга́ - севера́...'
  - Ну, что, товарищ капитан? - улыбнулся он, не оборачиваясь. - Думки есть?
  - Есть, - вздохнула Чернобурка, - но уж очень много. Сумбур какой-то...
  Ей, по-видимому, льстило оказанное доверие, но генерала не покидало ощущение, что Светлана побаивается тайн, открывшихся по теме 'Сенатор'. Хотя шок, кажется, миновал...
  - Да уж... - заворчал Блеер, поглядывая на 'Командирские'. - Ну, вот где их носит?
  В тот же миг тяжелая дверь разомкнулась, и в щель просунулась малость растрепанная голова Минцева.
  - Можно? - вечное выражение хитрована с одесского Привоза подчеркнула лукавая скобка губ.
  - Нужно, - буркнул хозяин кабинета. - Где вы ходите?
  - Дела! - ухмыльнулся Жора, входя и плюхаясь на стул рядом со Светланой.
  Витольд, суетливо затворявший дверь, взял извинительный тон:
  - Колесо спустило, Владлен Николаевич...
  - Присаживайтесь, - проворчал Блеер, остывая от начальственной горячки. Мимоходом потрогав бок самовара, он устроился за общим столом, и поднял цепкий, серьезный взгляд. - К-хм! Любопытные новости... Я почему вас и собрал. На связь вышел наш человек в Тель-Авиве. Он разрабатывает болтливого во хмелю сотрудника Моссада, которому перепадают, так сказать, крошки с информационного стола в Лэнгли, от тамошнего младшего персонала. Болтун рассказал оч-чень интересный 'анекдот' про американских оперативников в Ленинграде, искавших кого-то по форме уха...
  - Точно! - Минцев звонко шлепнул себя по лбу. - Помните прослушку консульства? Как... эти... транспондеры из увядшего букета выдали непонятную реплику Фостера? Ну, насчет парня, у которого 'не приросшая мочка, а отстоящая'? А оно вон что...
  - Возможно... - Чернобурка неуверенно глянула на Жору. - Возможно, им удалось-таки снять 'Объект'...
  - А на фото только и разберешь, что ухо! - с жаром перебил ее Минцев. - В точку, Свет! Хотя...
  Пренебрежительно фыркнув, Блеер скосил взгляд на психолога.
  - Витольд Янович?
  Тот беспокойно заерзал, и пожал одним плечом.
  - Ну-у... Сообщение интересное, - промямлил он. - Только вот прямой связи с нашей темой я не вижу. Мало ли... Нет, я ничего не отрицаю! Может, тут действительно уши 'Объекта' выглядывают. Или мы простое совпадение подгоняем под наше лекало.
  - Вот и у меня такое же ощущение... - кивнул генерал, задумчиво потирая ладоши. - Ну, ладно... Шут с ними, с ушами. Нам-то что полагать? Кто таков Квинт Лициний Спектатор? Или кто такие? Вроде, все варианты перебрали...
  - Не знаю, как вы, а я снова и снова возвращаюсь к версии 'личины', - Витольд откинулся на скрипнувшую спинку, и вытянул ноги. Губы его дрогнули. - Пару дней назад ждал в очереди, ну и просмотрел журнал 'Юность'. Мне попался любопытный детектив Стругацких...
  - Отель 'У погибшего альпиниста'! - выпалил Минцев, прищелкнув пальцами.
  - Всё-то ты знаешь, - усмехнулся психолог. - Да... Там инопланетяне представали в скафандрах, идеально имитирующих человеческие тела. Вот и наш 'Объект'... Согласитесь, так и просится в пришельцы!
  - Да рассматривали мы уже этих пришельцев... - поморщился Жора, и лениво махнул кистью. - Не то!
  - Есть еще один вариант, - губы Витольда Яновича тронула скользящая улыбка. - Случается, хоть и очень редко, так называемый синдром Икс. Те, кто страдает этим генетическим заболеванием, выглядят во взрослом состоянии, как дети. Сам сподобился наблюдать такого мальчика. Ему шестнадцать, у него красивый, сильный голос, вот только на эстраду он не спешит, поскольку внешне - малолетка из детсада.
  - Бедняга... - проворчал Блеер.
  - А я вот еще один детективчик вспомнил, - умудрившись развалиться на стуле, Минцев сложил руки на животе, сплетя пальцы и шевеля большими. - Про Ниро Вульфа! Толстяк этакий, из дому не выгонишь, всё со своими орхидеями носится, но мозги работают четко. А вот информацию для этих мозгов поставляет проныра по имени Арчи. Смекаете? Мы говорим: 'Это подросток!', и правильно говорим! Но только он не один. Настоящий предиктор сидит дома, а отрок шныряет повсюду! Как мальчик на побегушках.
  - Не складывается, Жора, - покачала головой Чернобурка.
  - Это почему же, товарищ капитан? - прищурился подполковник.
  - Версия 'старый, да малый', - улыбнулась Светлана уголком рта, - всем хороша, полностью сочетается с действительностью, но ей же и противоречит. 'Настоящий предиктор', как ты говоришь, сам бы послал своего малолетнего помощника в Москву на встречу с Палумбо, но - поездом, без опасности засветиться. Да мы это уже обсуждали!
  - Ну... да, - неохотно признал Минцев. - Уела. Мыслительница...
  - Ладно, умники, - хмыкнул Блеер. - Хватит головы ломать. Как действовать будем? Я предлагаю тщательнейшую перепроверку в 'зоне А' и глубокую разработку - будем втягивать 'Объект' в различные ситуации. Георгий Викторович?
  - А давайте сосредоточимся на школах! - заелозив, Жора уселся прямо, и повел головой, словно галстук жал ему. - Хотя бы время сэкономим. Займемся исключительно старшими классами и только пацанами... э-э... мальчиками, но очень плотно - и максимально незаметно. Заодно охватив семьи проверяемых.
  - Не бог весть что, но... - покривился генерал, - Принимается. Витольд Янович?
  - Надо бы обратить внимание на исключительные случаи, - психолог сложил ладони, будто для молитвы. - На тех подростков, кому требовалась психиатрическая помощь, хотя бы после черепно-мозговой. Ну, а вдруг? По слухам, феноменальные способности якобы развиваются после травм или поражения молнией. Я вполне допускаю, что психиатры в детских поликлиниках заметили в ком-то отклонения, но не смогли рассмотреть за ними психологические феномены. И... еще один момент. Следовало бы поискать мальчиков, неожиданно впавших в нелюдимость - из боязни расшифроваться.
  - Годится, - деловито кивнул Блеер. - Светлана Витальевна?
  - Можно будет собрать политинформаторов со всех пятнадцати школ 'зоны А', - выпрямилась Чернобурка, - и затеять что-нибудь вроде командной игры... 'политбоев'! Спровоцируем соревновательный азарт, и... В горячке состязаний легче прорваться сверхинформированности. Я ведь как рассуждала: обычный подросток будет оперировать доступным набором знаний - теми, что публикуются в газетах или в книгах о путешествиях. А вот сведения нетипичные, 'для служебного пользования' или вовсе секретные... Это четкий маркер: наш клиент! В принципе... Подобные 'бои' можно затеять и на знание английского среди языковых школ. Скажем, поставить некое театрализованное представление по мотивам Шекспира. Две команды артистов будут выступать по очереди, стараясь переиграть друг друга. Нахохочутся точно... А наша задача - отмечать нестандартные реплики и реакции. Да и... Почему бы и обычные школы не охватить? М-м... Провести, например, этакую 'Суперконтрольную'! Решать задачки, но смешные, с необычной подачей. Это... м-м... Примерно, как в шахматы играть, двигая вместо фигур своих одноклассников! Чтобы живо, интересно, весело! Ну-у... - затянула Лапкина, смущаясь. - Вот как-то... так. Для начала...
  - Сойдет! Ну, что расселись? - осклабился хозяин кабинета, внезапно подобрев. - Ладно, напою вас чаем... А то у Жоры глаза голодные!
  
  
  
  Понедельник, 15 мая. День
  Ленинград, проспект Огородникова
  
  Середина мая лезла в окна класса шалыми ветерками, выманивала запахами разнузданной листвы. Даже кондовые отличники поглядывали на улицу с тоскливым нетерпением, а Пашка и вовсе извертелся, страдая от разлуки с окружающей средой.
  Биссектриса, словно уловив настрой 'взрослой детворы', махнула рукой, и отпустила нас минуты за три до звонка.
  - Только тихо чтоб! - улетело вслед деткам, ломанувшимся к двери.
  - Мы на цыпочках, Светлана Пал-лна! - с жаром уверил математичку Паштет, и его вынесло в коридор.
  Дослушивая юный топот, я солидно покинул класс, и меня тут же нагнал грозный глас Тыблока:
  - Соколов!
  Кузя, выходившая следом за мной, передала взглядом сочувствие, а я кротко улыбнулся - и ей, и директрисе.
  - Слушаю со всем почтением, Татьяна Анатольевна.
  - Поговори мне еще, - дождался я добродушного бурчания. - Андрей, ты в классе политинформатор?
  - Да, Татьяна Анатольевна, - смиренно сознался я.
  - А еще кто? - глаза у Тыблока блеснули беспокойством, и вся моя игривость растаяла, как пар изо рта.
  - Сёма, - подобрался я. - И Никита.
  - Ага... Тогда собирай их всех - и дуйте в райком комсомола. Там сегодня оч-чень важное мероприятие, вроде смотра-конкурса. Или районного первенства... Я их не поняла! Какие-то, там, 'Политбои'! Короче, ровно в два собирают политинформаторов старших классов со всего района. Будете там соревноваться, квалификацию повышать... А победителю... - директриса уставила в потолок толстый палец, весомо договорив: - Может достаться мандат делегата съезда ВЛКСМ! Ты понял, Соколов?
  - Да понял... - кисло бросил я. - А чего так поздно-то, по-солдатски? Подъем - и бегом марш? Даже подготовиться не дали.
  - Так было задумано! - отрезала Тыблоко. - Быстро собрались и... Да, бегом марш!
  - У нас еще два урока...
  - Свободны!
  Откуда-то из глубин моего естества всплыл давний детский страх, мне захотелось прижмуриться и вжать голову в плечи, как нашкодившему коту, но я мужественно промямлил:
  - А Никита болеет...
  Директриса набрала воздуху в могучую грудь, но не исторгла его в рыке злой драконихи, а миролюбиво заворчала:
  - Хватай Сему - и вперед. Мне еще 'бэшек' оповестить. Бегаю тут, как посоленная... - замешкавшись, Татьяна Анатольевна добавила вполголоса: - Андрей, будь там собран и внимателен. Думай, что говоришь!
  
  * * *
  
  Райком комсомола делил жилплощадь с райкомом партии в двухэтажном особняке. Обычно в его коридорах, устланных красными ковровыми дорожками, гулко подрагивала богобоязненная тишина, как в заброшенном храме, но сегодня старинные стены еле удерживали разноголосый гомон. Куда больше сотни старшеклассников внесли с собой бурлящую энергию школоты, и целая команда ответственных работников тщилась направить ее в мирное русло.
  Мелькнуло лисье личико Чернобурки. Углядев меня в заполошной толпе, она улыбнулась мимоходом.
  - И ты здесь? Политинформатор, что ли?
  - Так уж вышло, - повинился я.
  Издав короткий смешок, товарищ Лапкина раскинула руки, загоняя комсомольцев в актовый зал:
  - Проходим! Проходим, не стесняемся!
  Я засеменил по следу Чернобурки. А тут и Резник нарисовался.
  - Сёма!
  - Привет! - хохотнул одноклассник. - Давно не виделись!
  - Проходи, проходи, не стесняйся...
  Я как чувствовал - первые ряды в обширном зале зияли пустотой. Детская привычка неистребима - отроки теснились подальше от строгих взрослых. Сёма поначалу тоже вздумал раствориться среди мирного населения, но я его переубедил. И мы развалились во втором ряду - с первого нас вежливо погнали дежурные с красными повязками на рукавах, освобождая места для судей.
  - Бли-ин... - пыхтел Резник. - Я же не готовился... Вот же ж...
  - Истинный политинформатор, Сёма, должен быть всегда готов, - меня распирало от назидательного тона. - Разбуди его в три ночи, и он тебе в момент всё изложит про колонизаторов, злобно гнетущих свободолюбивый народ Конго.
  - Да иди ты... - благодушно фыркнул напарник.
  Мои губы задрожали в тающей улыбке, а в животе будто бабочки порхали. 'Политбои' - это же как находка, как подарок для моих планов. Не нужно остервенело штурмовать Систему, двери наверх откроются сами... Да я хоть сейчас в атаку! На передовую! Рвать и метать!
  А суета на невысокой сцене, скорее, даже подиуме, стихала - крепкие парни отволокли за кулисы громоздкую трибуну, растащили на столики президиум, замаскированный зеленой скатертью. И вот, профессионально улыбаясь, вышел ведущий - редактор зарубежного отдела 'Ленинградской правды'.
  - Здравствуйте, ребята и девчата! - грянул он, придерживая микрофон в манере эстрадного певца, и заговорил обычным голосом, располагая к себе юную смену: - Потолкавшись в коридоре, я слышал много предположений о форме нашего мероприятия. Признаюсь, четкой дефиниции 'Политбоев' нет и у меня. Лучше всего подходит нечто спортивное, вроде личного первенства. Да, ребята и девчата, - улыбнулся газетчик, сверкая золотой коронкой, - будете солировать! А задача судей - искать кандидатов в делегаты съезда ВЛКСМ. К-хм... Так, ну что ж... В одной восьмой финала сразятся политинформаторы в каждом из классов. Их бывает и двое, и трое, но в четвертьфинал выйдет только один... Прошу внимания! Победа в 'Политбоях' засчитывается не тому, кто бойчее цитирует классиков, а за собственное мнение. Выиграет тот, кто проявит большую компетентность, глубже проанализирует события и проявит нестандартность мышления при выстраивании аргументации. Понятно, да? И последнее. Я не прошу тишины - это недостижимо, но требую: никаких подсказок! Итак, на сцену приглашаются политинформаторы из девятых классов школы номер двести восемьдесят семь!
  'Ребята и девчата', спотыкаясь на узких ступеньках, выбрались и замерли на всеобщее обозрение. Девчонка, в общем-то, присутствовала в единственном числе - в накрахмаленном фартучке поверх не обычной школьной формы, а темно-синего глухого платья, она задорно махала тугими косичками, взглядывая то на тощего одноклассника слева, то на упитанного дитятю справа.
  Мне она понравилась позже - не внешне. Обычная восьмиклассница, свеженькая, как зеленое яблочко. Но как она отвечала на въедливые вопросы! Без звонкой пионерской экспрессии, вдумчиво - и твердо, порой даже жестко. Вот это и привлекало - искренняя, спокойная убежденность. Звали девушку, кажется, Мариной...
  - На сцену выходят политинформаторы восьмых классов школы номер двести семьдесят шесть!
  - Вопросы какие-то странные, - бурчал Резник. - Победа за тобой, Дюха!
  - Аполитично рассуждаешь, клянусь, честное слово! - неуклюже пошутил я, копируя товарища Саахова.
  Девятиклассники бойко несли чушь, щеголяя словечками из мира политической моды, но жюри их особо не задерживало.
  - Когда уже мы? - забрюзжал Сёма.
  - На сцену приглашаются девятые классы школы номер двести семьдесят два!
  - Пошли! - суматошно вскочил Резник.
  'Ашек' и 'бэшек' вышло пять человек, худых и звонких, но пухлощеких. Двое судей с микрофонами, широкими движениями откидывая длинные шнуры, приблизились к сцене, глядя снизу вверх. Одинаковые серые костюмы сидели на них идеально.
  Нас с Сёмой пытал коренастый брюнет с наметившейся плешью, очень спокойный и неулыбчивый.
  - Почему возникла Республика Биафра, - спросил судия Резника, - и почему она распалась?
  Одноклассник похлопал короткими ресницами, чувствуя себя неуютно - будто к доске вызвали, а уроки не выучены.
  - Африканский национализм... - уныло промямлил он, шаря глазами по стенам, будто ища на них шпаргалки. - Неудачный вооруженный переворот...
  Судья молча поднес микрофон мне.
  - Биафра занимала юго-восточный угол Нигерии, бывшей британской колонии, а Нигерию можно назвать искусственным государством. Англичане создали его без учета этнических, религиозных, да и языковых границ. Просто взяли и... м-м... скомбинировали новый народ, назвав 'нигерийцами' десятки миллионов людей, разобщенных на сотни кланов и племен, - осторожно отвечал я, слегка наклонясь. - Биафру, в основном населяло южное племя игбо... или ибо, и против их выделения моментально выступили северяне. Началась междоусобица, резня, погромы, а потом всё это безобразие переросло в гражданскую войну...
  - Достаточно, - сказал судья, отнимая микрофон. - Спасибо.
  - Ну, ты даешь! - восхитился Сёма, когда мы воротились на место. - А я-то! Ни 'бэ', ни 'мэ', ни 'кукареку'!
  Я лишь мученически улыбался - меня ощутимо потряхивало. Тревоги бродили в душе, зудели без остановки. Изображать незнайку я не собирался, но и блистать искушённостью тоже не стоило. Вопрос: сошелся ли баланс?
  Вроде изложил всё обтекаемо. Ни одной даты не упомянул, ни одной фамилии, даже экзотические названия городов, вроде Энугу, опустил...
  Ведущий громко объявил 'переменку', пообещав скоренько вывесить список тех 'политбойцов', что попали в четвертьфинал, и выманил юношество на бесплатный чай с печеньем.
  - Вперед! - затеребил меня Резник.
  - Да не хочу... - вяло отбрыкивался я.
  - Ты что?! Не будь так страшно далек от народа! На халяву же!
  Мужественно вытерпев веселую толкучку, мы отведали дармовой 'Крокет', умяв пачку на двоих, и выдули по стакану чая. Я бы и второй одолел, но тут орава политинформаторов шатнулась к вывешенным спискам. Массовка бушевала:
  - Вот куда ты прешь, а?
  - Изыди!
  - Да дайте глянуть хоть!
  - Эй! Читай вслух!
  - Виктор Ховаев, девятый 'А', школа...
  - Да без школ!
  - И без классов! Просто!
  - Виктор Ховаев! Ахмет Валиев! Марина Пухначева...
  Дослушав, я обмяк - 'Андрей Соколов' прошел в четвертьфинал.
  
  * * *
  
  Двумя часами позже я малость подустал, зато азарт в душе разжигался все пуще и пуще. За высокими арочными окнами по-прежнему звенело лето, цветя зеленью и лазурью, а в тесных стенах райкома шли ожесточенные 'Политбои'.
  В четвертьфинале билось меньше половины 'ребят и девчат', явившихся на передовую - большая часть пополнила шумный стан болельщиков. В команде нашей школы осталось шестеро, до полуфинала добрались трое - Алик из восьмого 'Б', Руслан из десятого 'А', и я, защищавший честь девятиклассников. В финал вышел только один...
  - Андрей Соколов! Школа номер двести семьдесят два!
  Резник прыгал и бесновался, а я отпыхивался, как боксер перед решающим раундом. Все финалисты уместились на сцене - пятнадцать политинформаторов, по одному от школы. Четырнадцать мальчишек и одна девчонка.
  - Поздравляю, поздравляю! - пропел редактор из 'Ленправды', обходя строй. - А теперь, чтобы уравнять шансы, задание будет одно на всех. Но каждый из вас выполнит его сам - письменно, в течении десяти минут! При оценке вашего, так сказать, сочинения, будет учитываться полнота изложения, объем информации, точность формулировок, личный взгляд на события. Вот бумага, вот ручки...
  Мое внимание рассеялось, я малость разомлел, снисходительно созерцая потуги зажатых школьников и единственной школьницы с трагически прикушенной губой, как вдруг перехватил внимательный, цепкий взгляд Чернобурки. Подщипанная бровь изогнулась в дугу...
  Я похолодел. До меня лишь сейчас стало доходить, что затеянные игрища не так просты, как их малевали. Выявление лучших политинформаторов? Безусловно. Обмен опытом? Бесспорно. И лакомый мандат делегата съезда в награду победителю... Не устоишь! А судьи кто?
  Не пущена ли в ход давняя, отработанная технология КГБ - фильтровать и сортировать?
  Четвертьфинал, полуфинал... У сит, что тщательно просеивают учеников, ячейки всё меньше... Застрянет сверхкомпетентный.
  Тот, кто упомянет факты, которых не найти в открытом доступе, или 'глубже проанализирует' - на уровне взрослого спеца. Ляпнет сдуру - и попадется.
  'Цап-царап!' - довольно мурлыкнет Чернобурка...
  Или у меня весеннее обострение паранойи? Может, и так, но все же лучше насторожиться, напрячься. А то релакс у него, видите ли! Следи за языком, балбес, будь начеку, как нелегал в тылу врага! Даром, что ли, Тыблоко намекала? Явно что-то учуяла!
  Рыжую Мэри мы всем классом проводили еще в пятницу, и кем теперь заняться товарищу Лапкиной? Ну, скажем, политинформаторами...
  А ячеечки в ситах всё уже, круг подозреваемых сжимается всё туже... В рифму. В цель.
  Я замер, углядев Чернобурку в профиль. Склонясь к одному из судей, благообразному дядечке, она что-то выговаривала ему с властным превосходством, а тот лишь угодливо кивал...
  Меня затошнило от страха. Все пугающие догадки и смутные тревоги затопили душу леденящим наплывом. Как рядовой завуч по внеклассной может отдавать распоряжения официальным организаторам - чинам из гороно? Главное, они же ее слушаются! Значит, Лапкина выступает перед этими сановными мужами, как безусловный вышестоящий! И 'Политбои' - действительно операция Комитета...
  Сердце бухало, и пальцы мои дрожали - они будто перебирали логичный расклад, как бусины четок.
  'Ушел в отрыв, как последний... - метались мысли вспугнутыми мухами. - Попался, лох чилийский...'
  Помощники вынесли на сцену пятнадцать одноногих столиков-'стоячек', экономящих место - таких хватало в мелких кафетериях и 'забегаловках'.
  Я пристроился с краю, выложив на холодную мраморную столешницу двойной тетрадный листок.
  - Задание! 'Карибский кризис, его негативные и позитивные последствия'. Постарайтесь уложиться в одну страницу!
  Я облизал пересохшие губы.
  Писанина напомнила мне работу минера, осторожного и рассудительного, склонившегося над взрывным устройством. Вот и думай над каждым словом, мусоль его перед тем, как класть в строку. Добавишь лишку - и рванет...
  Свой листок я сдал в числе первых, и на слабеющих ногах спустился в зал.
  - Если тебя обойдут, - шипел Сема свирепым шепотом, - мы им устроим!
  Сил у меня хватило лишь на блеклую улыбку.
  Ушел со сцены последний финалист. Судьи тихонько судачили, передавая друг другу листки, и кивали мудрыми головами. Стопочка отсеянных ответов помаленьку распухала...
  - Внимание!
  Я даже не вздрогнул, с готовностью впадая в спасительное отупение.
  - Внимание! - повторил газетчик, неторопливо поднимаясь на сцену. - По правилам 'Политбоев', победа в финале присуждается лишь одному участнику, лучше прочих проявившему свои лидерские качества. Однако, посовещавшись, жюри выявило двух победителей...
  По притихшему залу волной разнесся оживленный ропот.
  - На сцену приглашаются победители 'Политбоев'! - ведущий выдержал паузу, чтобы грянуть: - Виталий Брюквин, школа номер двести семьдесят шесть!
  Болельщики издали хоровой вопль.
  - Марина Пухначева, школа номер двести восемьдесят семь!
  Основательный, насмешливый, рассудительный Резник скакал и орал, как первоклашка. Он хватался за голову, словно нападающий, забивший гол в свои ворота...
  Всё смешалось в актовом зале райкома ВЛКСМ.
  - Сёма, успокойся, - вытолкнул я.
  - Да несправедливо же! - бушевал одноклассник. - На мыло их всех! Да вообще!
  Я устало выгреб с места отяжелевшее тулово - мутило не понарошку.
  'Слился-таки... - тяжко ворочались мысли. - Вышмыгнул в последний момент... Повезло. Вон, Колобок и от бабушки ушел, и от дедушки смылся, а хитрая лиса - ам! - и съела хвастливого пухляша... Выходит, мне есть, чем гордиться! Я оказался умнее сдобного теста - улизнул от Чернобурки...'
  Прицельный взгляд 'завуча по внеклассной работе' чиркнул по моим глазам, и я понурился, изображая сосуд мировой скорби.
  - Что, Андрей, обидно?
  Бодрый настрой в голосе Лапкиной звучал фальшиво.
  - А-а! - отмахнулся я, раздраженно кривясь. - Продул, как дурак! Да еще девчонке!
  Чернобурка хихикнула.
  - Ну, там и парень выиграл!
  - Да ну их всех, - буркнул я сумрачно.
  - Не переживай, Андрей, - в воркующем голосе пробивались покровительственные нотки, - будет и на твоей улице праздник!
  - Когда перевернется 'КамАЗ' с печеньем? - горько улыбнулся я, и вздохнул. - Спасибо, Светлана Витальевна... Пойду.
  'И покатился Колобок дальше...'
  
  
  
  Тот же день, позже
  Ленинград, улица Фрунзе
  
  Грамоту я сунул в портфель, чтобы не помялась, и неторопливо шагал к 'моим' девчонкам. Нутро все еще подрагивало, но меня постепенно отпускало.
  С чего я взял, будто впереди чуть ли не два года вольной жизни? КГБ вдумчиво прочесывает Ленинград в поисках неуловимой птички-говоруна, распевшейся о будущем. А если бы сегодняшняя операция удалась? Нет, конечно же, я не ощутил бы холодное касание наручников. Вообще ничего не заметил бы, кроме, может, торжествующего оскала Чернобурки - товарищ Лапкина плоховато справляется с эмоциями.
  Андрей Соколов просто угодил бы в незримое, но плотное кольцо наблюдения. Усиленного. Вероятно, круглосуточного. 'Мышка-наружка' сковала бы меня, провоцируя на очередной прокол. И тогда... М-да.
  Кто-то в Большом доме внесет 'А. Соколова, ученика 9-го 'А' класса средней школы ? 272' в список подозреваемых. Впишет красивым, таким, разборчивым почерком...
  Я замер на углу сквера, ухватив за хвостик юркую мыслишку.
  'Милый, наивный Дюша, - подумал я, ласково зверея, - ты ошибся! Комитет не устраивает чёс по всему городу, его бравые опера шарят исключительно по Ленинскому району. Весь охват 'Политбоев' - пятнадцать школ! От Лермонтовского до Обводного!'
  Спокойствие, только спокойствие... Я отмер и задышал. Прежде чем пугаться, надо вызнать кой-какие циферки. Действительно ли райком проявил инициативу, устроив ристалище политинформаторов? Даже если допустить, что в Большом доме резко сузили район поисков, и 'Политбои' на самом деле прикрытие оперативной проверки или перепроверки, не станут же чекисты выдавать себя, упираясь лишь в один район города?
  'А почему бы и нет? - насупился я. - Ах, Дюха, Дюха... Ты, конечно, птица большого полета, но с какого перепугу Комитет станет распылять силы, устраивая 'Политбои' по всему Питеру? Ради твоего душевного спокойствия? Птичку им станет жалко? Да наоборот! Пускай занервничает 'жирный пи́нгвин', забегает, засуетится! Быстрее в силки угодит...'
  Обессиленно вздохнув, поплелся к знакомому дому. Плелся, и думал, что не зря таскаюсь к девчонкам - с ними я отдыхаю. Сбрасываю напряг и заряжаюсь энергией. Там хорошо, там тепло... Да и накормят!
  Палец знакомо вдавил кнопку звонка. Треньканье электронного колокольчика не разобрал, а вот торопливые шаги услышал.
  - Кто?
  - Я, - мои губы разъехались в полуулыбке.
  Дверь отворилась с величавым скрипом. С порога радостно лучилась Мелкая. В простеньком халатике и в тапках, она выглядела очень мило, по-домашнему.
  - Привет, Дюш! - качнувшись в кратком раздумье, девушка обняла меня, потершись виском о плечо, как недолюбленный ребенок.
  - Привет... - отпасовал я, подумав скользом, что не такая уж Томочка и мелкая...
  - Представляешь, - с воодушевлением объявила фройляйн Гессау-Эберлейн, подлащиваясь, - уже успела соскучиться!
  Я с удовольствием огладил густые, упругие волосы. Девушка затихла, но тут же встрепенулась, распахивая глаза:
  - Ой, ты же, наверное, голодный!
  - Ну, если у тебя есть жареный слон, - шутка моя вышла натужной, - то я его съем!
  - Слон в духовке не поместился! - захихикала Мелкая. - Но курочка туда влезла! Пошли, я буду тебя кормить...
  Утроба моя привыкла уже к 'курице тушеной, рубленной с овощами', но Тома смогла удивить - мне на тарелку легли маленькие отбивные, одуряюще пахнувшие чесноком и неведомыми травками. А рядом плюхнулась горка пюре - его так и тянуло окрестить 'картофельным кремом'.
  Пока не умял половину, застольного разговора не вышло. Мелкая сидела напротив, подперев голову кулачками, и с умилением наблюдала за мной.
  - Ты, прямо, как фаворитка короля, - фыркнул я с долей смущения. - Следишь, как его величество трапезничать изволит...
  - Ага! - хихикнула Мелкая, и похвасталась: - А я бакасану освоила! Да-а!
  - Молодчинка! - похвалил я свою 'фаворитку'.
  - А шавасана не выходит, - вздохнула девушка. - Ну, никак! Вроде, всё просто, ложись и лежи, так ведь надо расслабиться. А полностью не получается! Только плечи отмякнут - ноги напрягаются. Не уследишь за этим вредным организмом!
  - Не ругайся, - улыбнулся я, подтягивая кружку с компотом. - Хороший у тебя организм. И хорошенький.
  Мелкая воссияла...
  
  * * *
  
  Тишь да гладь... Солнце садилось, да только всё не пряталось за чернеющие крыши. Краснеющая звезда будто цеплялась за трубы и антенны, стремясь задержаться еще на чуть-чуть, и тянулась любопытными лучами, роняя косой свет на лист ватмана.
  Тамара, забравшись с ногами на стул, старательно выписывала кисточкой детали, по-детски забывая прятать кончик языка за напряженными губами. Веточка сирени в литровой банке - не самая простая натура, но у художницы получалось.
  Глянцевые подмалевки листьев - самое элементарное. Положить аккуратные мазки, перенося на бумагу лепестки соцветия, труднее. Но самое сложное - отразить прозрачность стекла. Тронуть ватман округлыми линиями, поиграть синевато-зеленистыми оттенками, наложить блики...
  - Не выходит, - огорченно вздохнула Мелкая, забавно прикусив уголок губы. - Вместо света - какое-то пятно размытое...
  - Всё у тебя выходит, - оспорил я. - Художники годами учатся передавать светотени, а ты хочешь успеть за какие-то недели! Не спеши. - Зрение вобрало рисунок как бы вчуже. - Мне бы твое внимание к деталям... Я, вот так, как ты, не смогу. Никакого модернизма, никакого абстракционизма!
  - Терпенье и труд! - тихонько засмеялась девушка. - Сам же говорил!
  Я улыбнулся - легко, свободно, без лишних мыслей. Нам с Мелкой было хорошо вдвоем. Нежный покой и умиротворение...
  Моя улыбка тут же трансформировалась в кривоватую усмешку.
  'Ненадолго!'
  Мне хотелось уберечь Томочку от опасных дел, но одна идейка с весны крутилась в голове - привлечь девушку, избежав всякого риска для нее, чтобы обеспечить себе алиби. Сделать некий обманный финт, отводя внимание чекистов.
  Вопросы накопились, и не от кого-нибудь, а от самого Устинова. Пора давать ответы. Да и ситуацию в Йемене надо осветить...
  - Том... - голос подвел, прозвучав тонко, не по-мужски.
  - А? - Мелкая повернула ко мне по-прежнему склоненную голову, и прядка легла на щеку.
  - Тут такое дело... - я в затруднении потер подбородок. - Рассказать тебе всё не получится... Секретность, понимаешь? Но это всё очень важно... Я серьезно!
  - Дюша, - обе маленькие девичьи ладошки легли на мое плечо, успокаивая и убеждая, - ты же знаешь, я верю тебе.
  - Мне нужна твоя помощь.
  - Я согласна! - Тома ответила с радостной готовностью.
  - Смотри, - меня одолела торопливость, - в июне я уеду в Черноголовку, буду готовиться к олимпиаде. Но заранее напишу одно очень важное письмо - и ты его отправишь отсюда...
  - Пока ты там, - понятливо закивала Мелкая, - чтобы на тебя не подумали.
  - Ну, д-да... - вытолкнул я скованно, а девушка, стоя на коленках, заерзала, потянулась ко мне и прильнула, словно делясь святой уверенностью в лучшем.
  - Ты, как моя мама, та тоже вечно переживала, - ласково заговорила она. - Не бойся! Мы же не делаем ничего плохого!
  Наверное, стоило наговорить разных благостных глупостей - ты мне дорога... не хочу отягощать тебя злом... Но зачем?
  И я молча гладил узкую девичью спину, улавливая тихое дыхание. Идиллию нарушил грубый щелчок двери.
  - Софи явилась! - хихикнула Мелкая, неохотно отстраняясь. - Сейчас будет пыхтеть, как старушка, а потом спросит...
  Послышалась возня, и донесся ясный голос:
  - Тома, ты дома? О, кто к нам пожаловали...
  Девушка выглянула в комнату, загодя расплываясь в улыбке:
  - Привет, школьнички! Милуетесь?
  - Нахалка, м-м? - глянул я на Тому.
  - Да вообще! - фыркнула та, неодобрительно косясь на Софью, и спросила прохладным голосом: - Ужинать будешь?
  - Сама, сама! - выставила руки 'беспашпортная'. - Меня уже нет!
  Напевая, она скрылась на кухне, а я встал, кладя ладони на плечи Мелкой и окуная лицо в тяжелую волну темных волос.
  - Твори!
  - Ага...
  Софи, бубня прежний мотивчик, накладывала себе в тарелку. Легкое платье цвета кофе с молоком очень ей шло, подчеркивая 'вайтлс', и лишь разношенные тапки выбивались из стиля, умаляя стройность ног.
  - Подогреть надо, - посоветовал я домовито, налюбовавшись открывавшимися видами.
  - Да теплая еще, - махнула кистью девушка, не оборачиваясь. - Растишь человека будущего? - поинтересовалась она, как бы между прочим, и тут же добавила ехидцы: - Или будущую жену?
  Моя стойкость вынесла испытание - даже уши не зарделись.
  - Настоящий человек должен быть всесторонне, гармонично развит, - изрек я назидательно, - и физически, и духовно. Как твои дела?
  Софи переставила на стол полную тарелку, и выдохнула, словно не веря сама себе:
  - Нормально! Паспорт получила... Только фотка мне не нравится, я на ней какая-то... стервозная какая-то!
  - Умелец снимал! - мои губы расплылись в ухмылке. - Запечатлеть характер - это класс!
  Из комнаты долетело хихиканье.
  - Дохихикаетесь еще, - пригрозила гражданка СССР.
  - Покажи.
  Порывшись в сумочке, Софи отыскала новенькую красную паспортину. На фотокарточке 'Ёлгина Софья Ивановна' выглядела немного капризной, немного жеманной, немного взбалмошной...
  В общем, настоящей женщиной.
  - Очень даже ничегё, - заценил я. - Студентка, комсомолка, спортсменка, и просто красавица! Кстати, о студентках...
  - Жапишалась! - утвердительно кивнула Ёлгина, набрав полный рот. - Поштупаю на терапевта...
  - Растешь!
  - Ага! Вшешторонне! И гармонично.
  Я навалился на стол.
  - Ну, тогда... Как бы алаверды! Вышел на маклера, - меня потянуло убавить громкость. - Крученый, но надежный. Ищет 'маточную' квартиру...
  - Какую-какую? - вытаращились синие глаза.
  - Пропишут тебя где-нибудь в области, в квартире пьющей бабки, как 'внучку', - улыбнулся я уголком рта. - Прописка, конечно, не бесплатная, да и хозяйке придется отсчитать... А потом эту 'маточную' жилплощадь расширят волшебным образом по цепочке обменов, пока ты не въедешь в нормальную двушку.
  Софи мелкими глоточками осушила чашку компота, и медленно отставила посуду.
  - Бурати-ина... - молвила она, и вдруг удушливо покраснела, затеребила скатерть, опуская ресницы, и вытолкнула: - Андрей! Ты хоть представляешь, сколько это будет стоить?
  - Представляю, - спокойно ответил я. - Двухкомнатная квартира в тридцать квадратов тянет... где-то на семь пятьсот. Еще пятьсот - маклеру. Ну, и за прописку - до тысячи.
  - Девять тысяч рублей... - проговорила Ёлгина упадающим шепотом.
  - Софи, вы мне обе дороги, - голос мой звучал по-прежнему спокойно. - Гораздо дороже квадратных метров.
  Девушка молча привстала и наклонилась, дотягиваясь до моих губ.
  
  
  
  Среда, 17 мая. После полудня
  Ленинград, Павловский парк
  
  Синти пугливо оттолкнулась ногой, рывками руля. Хоть и 'дамский', велосипед вызывал опасения и множил неуверенность. Когда она в последний раз седлала 'педального коня'? В туманном детстве...
  - Да не бойся ты! - хихикнул Карл. - Не упадешь! А если и грохнешься, то на травку!
  - Давно не каталась... - пропыхтела девушка, судорожно ловя равновесие.
  - Нормально всё! Это ж велик! - подбадривал Фред, топорща прокуренные усы. - Однажды научилась - и на всю оставшуюся! Тормози...
  - Что? - засопела Фолк, осаживая велосипед ногами по шуршащему щебню.
  - Не отрываемся от 'наружки', ведем себя примерно... Мы-то на колесах, а 'топтуны' пешком за нами. О, показались... Едем.
  Синти со злостью покосилась на Вудроффа. Тот катил неторопливо, поглядывая по сторонам и довольно жмурясь. Козел рыжий...
  Отвлекшись, она едва не свалилась. Зажав в себе ойканье, Фолк управилась-таки с вихлявшим великом.
  - Подтолкнуть? - хихикнул Карл, колесивший в арьергарде.
  - Обойдусь как-нибудь.
  'Козел старый!' - желчно подумала девушка, и закрутила педали энергичней.
  То ли скорость помогла сохранить баланс, то ли нервная злость, но узкие колеи, оставленные 'сити байком', выровнялись, теряя сходство со следами пьяной змеюки. Синти повеселела - давнее умение возвращалось.
  - А куда мы хоть? - осмелилась она задать вопрос, малость расслабляя плечи.
  - Устроим пикничок на лоне! - хохотнул Фред.
  - А я, может, не хочу! - взбрыкнула девушка.
  - А через 'не хочу'! - язвительно ухмыльнулся шеф. - Ты на службе, детка, и это приказ.
  - Да зачем? Что там делать, на природе?
  - Как что? - комически изумился Вудрофф. - Чаи гонять, слушать, как птички чирикают, целоваться вволю...
  - Со своей Мередит целуйся! - огрызнулась Синти.
  Фред хохотнул, и смолк минут на пять. 'Тройка удалая' уже покинула широкие аллеи и проторенные дорожки, углубляясь в дальний уголок парка, порядком запущенный, оккупированный кустарником, и делая частые остановки - просто так, разумеется, пейзажами полюбоваться.
  Выехав на солнечный склон, Карл притормозил, и слез с седла.
  - Приятное местечко, - осмотрелся он.
  - Подходящее, - согласился шеф.
  - Русские нас тут издали заметят, - пробурчала Фолк, чуть не упав. Чертов велик сверкал спицами, будто скалился.
  - А мы и не прячемся, - безмятежно зажмурился Карл, освобождаясь от рюкзака. - Так было задумано...
  - Кем? - задиристо отпасовала девушка.
  - 'Спящим' агентом, - в мягком голосе Вудроффа лязгнул металл, остужая тон до серьезного. - Мы 'разбудили' его недели две назад. Он не молод - с семьдесят второго на пенсии, но активен и бодр. И очень опытен. Как-никак, бывший замначальника 2-го отдела Управления КГБ по Украине!
  - Ого! - уважительно воскликнула Синти. - Ничего себе... Профи!
  - А ты думала... Все приемчики оперативной работы контрразведки знает, как аббат - псалмы! В пятьдесят шестом он числился сотрудником советского посольства в Будапеште... Смекаешь? Вот с того самого года и сотрудничает с нами. Вроде как, не одной лишь корысти ради, идеология тут тоже замешана... - Фред встряхнул скатанный плед, и расстелил на травке. - Падай. Мы этого профи финансово замотивировали на 'контракт' с нашей станцией. Года на два, как минимум.
  - М-м... - замычала девушка. Аккуратно присев, вытянула гудящие ноги. - Так он в этом... в Киеве или здесь уже?
  - Снял квартиру в Ленинграде, - кивнул Карл, потроша рюкзак. - Инструкции ему передали, а встречаться будем в этом парке.
  - А-а! Так мы приучаем 'наружку' к нашим выездам? Мог бы сразу сказать! - фыркнула Синти, надуваясь. - А то - пикничок, пикничок!
  - И еще какой! - Карл выставил термос и коробку с бутербродами. - Угощайся.
  - Не хочу, - буркнула Фолк.
  - Ну, тогда... - губы Вудроффа плотоядно выгнулись. - Следующий номер нашей программы!
  Он ловко облапил надутого вице-консула, и крепко поцеловал - в нос било табаком и дешевым одеколоном, а усы нещадно кололись.
  - Отстань! - девушка яростно оттолкнула приставалу. - Козел рыжий!
  Фред не обиделся - захохотал, валясь на спину и раскидывая руки.
  - Синти, золотце, ты неподражаема! - воскликнул он. - За это я тебя и люблю!
  - Без взаимности! - отрезала Фолк, сердито поправляя растрепанные волосы.
  - Да ладно... - вольно вздохнул Вудрофф, и закручинился. - Ты просто не представляешь, в каком я напряге, днем и ночью...
  - Бедненький... - съязвила Синти.
  - Да правда... - вяло вытолкнул Фред. - В Вашингтоне совсем с ума посходили с этим 'Источником' - жмут, как орех пассатижами!
  - Во-во... - поддакнул Карл, берясь за сэндвич.
  - Колби всё по-своему норовит, - жалился Вудрофф, - чтобы мы вкрадчиво работали, 'мягко-осторожно', исподтишка, а Збиг... - он поиграл желваками. - Этот чертов поляк прямо за горло хватает - 'обостряйте-де оперативную работу!' До чего ж мне надоело играть слугу двух господ, если бы кто-нибудь только знал...
  Фолк глянула на шефа с хмурой подозрительностью, и криво усмехнулась.
  - А ты выбери среднее арифметическое, - присоветовала она. - Мягкое обострение!
  Прикрыв веки, Фред забавно пошевелил усами.
  - Ох, уж эта женская мудрость... - заворчал он. - В теории - умно, а на практике - не выполнимо.
  - Ну, так прояви мужскую смекалку!
  - Ладно... - упругим движением Вудрофф сел. - Ешь, давай. Зря я, что ли, сэндвичи сочинял? И чай стынет... Посидим полчасика - и обратно.
  - Тридцать минут покоя... - кряхтя, Карл разлегся с краю подстилки. - Просьба не будить!
  Синти представила себе электричку, Витебский вокзал - и достала здоровенный бутерброд из грубо порезанного батона, да с толстым ломтем ветчины. Лучше уж на лоне...
  
  
  Глава 5
  
  Вторник, 23 мая. День
  Ленинград, набережная Фонтанки
  
  Я шагал по Невскому в вялом темпе, самому себе напоминая подвсплывшую субмарину. Не ту, что нагло прет в надводном положении, разваливая тугие волны, а подлодку, едва выставившую рубку, словно плавник таящейся акулы.
  Моя жизнь двоилась, запараллеленная в разных мирах - в обычном, таком простом и понятном, донимающем житейской маетой, и в скрытом, полном неясных угроз, да томительных тревог. На меня шла охота: могущественные спецслужбы азартно соревновались, шаря по городу частым бреднем, а я даже понять не мог, волен ли? Или пойман - и ведом?
  Да еще эта 'попаданческая' химеричность...
  Вроде и сросся с телесной оболочкой юнца, уживаюсь с его хотениями, пряча взрослую суть, но и досадные прокольчики свербят. То взгляд выдаст, то язык обронит лишнее...
  Иногда, в минуты слабости, вчуже слежу за метаниями Дюши Соколова - он мне представляется вспугнутым зайчиком-побегайчиком, что отчаянно вьет хаотичные петли, а красные флажки трепещут со всех сторон - обложили косого, загоняя в безвыходный круг, и спасенья нет...
  Но случаются порой моменты торжества или нечаянной радости, и вот тогда я кажусь себе чуть ли не богоидом, Человеком Всемогущим, познавшим вечность. Сижу, весь такой из себя просветленный, и наблюдаю за докучной суетой вокруг.
  'Я от КГБ ушел, а от тебя, ЦРУ, и подавно уйду...'
  Чокнуться можно, но спасала целокупность натуры - будущее и прошлое уживались во мне, храня зыбкое равновесие. Да и юные позывы здорово отвлекали от тяжких дум и скучных истин, наполняя всего верой, надеждой и любовью, да без удержу, с горкой! А в голове так и вызванивает голоском ведущей из 'Пионерской зорьки': 'Счастье для всех - и даром!'
  Щурясь на солнце, я свернул к Фонтанке и неожиданно столкнулся с Рукшиным, сбившим мой философический настрой. Круглое лицо знатного учителя успело напитаться слабым золотистым загаром, но выражало не довольство летом, что катило на Ленинград, а детскую растерянность и обиду.
  - Здравствуйте, Сергей Евгеньевич! - вступил я.
  Математик глянул сквозь меня, не узнавая, затем его взгляд сфокусировался.
  - А-а, Соколов... - протянул он как-то отрешенно. - Готовишься?
  - Изо всех сил! - улыбнулся я, кивая на здание библиотеки ЛОМИ. - Вон, допустили... М-м... - во мне поборолись неловкость с настороженностью. - Что-то случилось?
  - Да вот... - сморщился Рукшин и, с мучительным недоумением заблудившегося, оглянулся на воду, плещущую в гранитных берегах. - Ты же, вроде, учился с Валдисом? Он мне так сказал... Ну, когда мы олимпиадные задачи из Ташкента решали! Не поверил сначала, что ты победил, а потом даже загордился: 'Да мы с ним в одном классе, да за одной партой...'
  - А, ну да, восемь лет отсидели, - неловко пошутил я.
  - Умер Валдис, - выдавил Сергей Евгеньевич.
  - Умер? - губы вторили эхом, отсылая пугающий глагол, а внутри у меня захолонуло. - Как умер? - сорвался я в лепет. - Вы что? Да не должен он... Не мог! Я ж его... когда... да вот, где-то в марте видел! И всё!
  Мой визави сокрушенно покивал, не шибко вдумываясь в услышанное.
  - Под машину попал, - горестно забормотал он, разводя руками, будто винясь. - И насмерть. И... и всё!
  Жалко сморщив лицо, 'учитель гениев' похлопал меня по плечу, словно утешая, но мазал, шлепая по рукаву.
  Не помню совершенно, заглядывал ли он потом в библиотеку, или его подхватила сутолока проспекта, а вот я побрел себе мимо. Какая уж тут 'читалка'... Мне нужно было свыкнуться с жестоким оскалом реальности, унять разгулявшиеся нервы.
  Я чуть не раскрылся перед Рукшиным, до того хотелось оправдаться. Нет, ну правда же! Валдис должен был вырасти, выучиться, выйти в профессора, пусть даже в Йеле! Вся разница между временем, памятным мне, и настоящим сходилась в единственной, ничтожной мелочи - мы с ним неожиданно пересеклись после восьмого класса. Один лишь раз встретились, перед самой олимпиадой, поболтали - и этого пустяка хватило, чтобы изменить судьбу Валдиса?! Выходит, хватило...
  Я остановился у парапета, бездумно наблюдая за течением зеленых вод. Твердея внутри, как застывающий ледок, и плотно сжимая губы.
  'Теперь я еще больше должен... - тяжело насела мысль. - Ничего, справлюсь. Должен справиться!'
  
  
  
  Четверг, 25 мая. Утро
  Ленинград, улица Маяковского
  
  Богдан Алексеевич порядливо застелил разложенный диван-кровать с клетчатой обивкой, истертой на углах; натянул покрывало по-солдатски, без складок, и недовольно повел носом, уловив волну нафталинного духа. Более старушечьего запаха и не найти, пожалуй.
  - Вареники-лавреники... - забурчал он, напуская морщины на залысый лоб. - Свое надо иметь.
  'Тильки грошей нема...'
  Кровные, что ли, тратить? Еще чего... Пусть американцы возмещают - его опыт 'за бесплатно' не продается. Чекистские навыки кровью дались, слезами и потом! Спасибо хирургам, вынули три пули, завязшие в худых телесах, а тошные воспоминания кто удалит? Или 'Красная Звезда', эта рубиновая клякса на пробитую грудь - достойная награда за боль и пережитые страхи?
  Щербина зло перекосил рот.
  'Ну, хватит себя накручивать! - цыкнул он возбухавшему нутру. - Всё уже... Мене, текел, фарес!'
  Шаркая поношенными тапками, 'разбуженный' агент обошел однокомнатные хоромы, вытягивая губы в смешной манере Муссолини. Ох, и жадна хозяйка... Восемьдесят в месяц! Плюс рубль за свет.
  Зато 'хата' в центре. И не коммуналка какая с общажными 'удобствами' - даже печка есть, изразцами выложенная, и санузел свой, и телефон...
  Будто почуяв, что новый хозяин думает о нем, старенький аппарат призывно зазвенел - негромко, робко даже, но Богдана Алексеевича тряхнуло крупной дрожью.
  'Нервы ни к черту!' - скакнул в голове импульс раздражения.
  - Алло? - выдавил Щербина.
  - Алло! - отозвалась трубка приятным женским голосом, и затараторила: - Здравствуйте! Простите... А это не вы отдыхали прошлым летом в санатории 'Вымпел'? Представляете, так торопилась, что уже сама не разберу, какие цифры номера записала!
  Выслушав пароль, Богдан Алексеевич чуток расслабился и подобрел.
  - Извините, не я, - отозвался он, благодушествуя. - Даже жалею, что не отдохнул!
  С того конца провода донеслись частые гудки, и Щербина, довольно улыбаясь, сунул увесистую бакелитовую трубку на клацнувшие рычажки.
  - 'Вымпел' - это хорошо! - запел он, оживляясь. - Вареники-лавреники... Гулять, мерзкий старикашка, гулять!
  
  
  Тот же день, позже
  Колпино, бульвар Трудящихся
  
  Условное место 'Вымпел' отыскалось у заброшки, что пустовала в районе с говорящим названием 'Шанхай'. Ничего особенного или броского, всего лишь бетонное основание ржавого, согнувшегося флагштока. Когда-то постамент выложили битым кафелем, да, видать, цемента пожалели.
  Агент присел на уцелевшую лавочку, изрезанную амурными откровениями, и закурил. Табак он не любил, но человек, смолящий папиросу, меньше привлекает внимания. Да и тихо тут, спокойно... Чего б не подымить?
  С неблизкой улочки донеслось фырчанье отходившего автобуса, и стихло. Подальности звенели мальчишечьи голоса - там шла 'войнушка'.
  Затянувшись напоследок, Щербина глянул окрест прищуренными глазами. Словно прячась за сизым клубом дыма, он приподнял носком кеда серую, отслоившуюся корку, залепленную кафельными осколками, и живо вынул сверток, упакованный в хрустящий пакет.
  'Ага...'
  Нетерпеливо разорвав целлофан и старую газету, Борис Алексеевич довольно крякнул - две пачки! Зеленые трешки, синие пятерки... Восемьсот рублей!
  Развернешься не особо, но на первое время, как говорят математики, необходимо и достаточно.
  'Какие рестораны, о чем вы? - хмыкнул Щербина, отгоняя заюлившие мысли. - Исключительно деловые расходы...'
  ...Ровно через час он вывел из магазина 'Спорттовары' сверкающий лаком и никелем велосипед 'Турист' за сто четыре рубля. В стареньком спортивном костюме, в кедах 'два мяча' и в выцветшей куртке, агент выглядел слегка неряшливо, даже бомжевато, но велик сразу придал ему вид давнишнего любителя походов и песен у костра.
  'А я еду, а я еду за туманом...' - напел про себя Богдан Алексеевич, кривя рот в усмешке и сцепляя штанины прищепками.
  Оседлав 'железного коня', он неспешно закрутил педали.
  
  
  
  
  
  Тот же день, позже
  Ленинград, Павловский парк
  
  По правде говоря, Щербина уже и забывать стал о вербовке, тем более что 'спящий' ничем не рискует - он не шпионит, не связывается с иностранной разведкой, да и заграница ему не 'помогает', что легко отследить. Он просто ждет.
  А как вышел на пенсию Богдан Алексеевич, так и верить перестал, что ему из Лэнгли вообще когда-нибудь скомандуют подъем. И вдруг...
  'Wake up, sleeping agent!'
  Жизнь сразу насытилась явью, заиграла яркими, невиданными красками! Давно поблекшая, стершаяся цель снова развиднелась, соблазняя и маня. А родина...
  'Родина-уродина!' - дернул Щербина уголком рта, и наддал. Спицы засверкали на солнце, сливаясь в рябящие круги.
  За полями и перелесками, поперек извива грунтовки, тянулась густая лесополоса, засаженная ольхой. Деревья принялись, разрослись, сливаясь тенями и сплетаясь ветвями.
  'Подходяще!' - осмотрелся агент.
  Незаметно не подкрадешься, всё видать. Если что, вон еще путь отхода - по краю поля, где дубки, и в чащу. Ищи его, свищи его...
  Богдан Алексеевич горделиво усмехнулся. Опыт - это ладно, но тут ведь приятно иное - тело не сдает!
  С годами начинаешь форсить тем, на что раньше и внимания-то не обращал. Пробежался до остановки, углядев подъезжающий автобус, и не запыхался? Ах, молодец какой! Уронил пятнадцать копеек, и легко подобрал монетку, без стариковского кряхтенья? Да ты и вовсе герой!
  А нынче, вон, отмахал километров пять или шесть, и ничего - колесит, как в комсомольской юности. Сердце отстукивает ровно, звона в ушах не слыхать... Чем не супермен? Так, глядишь, и надежды новые зареют...
  Улыбаясь, Щербина наддал, резвее вертя педали, и вкатился на окраину Павловского парка. По памяти сверяясь со схемой, он сворачивал с запущенных травянистых дорожек на прибранные аллеи, скрипя гравием или шелестя по твердому.
  Неподалеку от Долины прудов, агент покинул седло. Зашагал неспешно, ведя велик за руль. Гуляющие граждане встречались все чаще, а оговоренное место все ближе... Во-он в той роще.
  Стоило аллее опустеть, как Богдан Алексеевич скрылся в кустах, завилял между деревьев, угадывая старинную тропку. Она давным-давно заросла, уже и деревца потянулись к свету, а ветхая, стародавняя беседка совсем развалилась - дощатый пол сгнил, граненые столбы затрухлявели, и устали держать крышу. Изломившись, узорчатый шатер рухнул, распуская лепестки кровельного железа, и нынче они тихо ржавели.
  Незаметно оглядевшись, Щербина проворно заховал карту маршрута в кожаную сумочку с ключами, притороченную к раме, и осторожно уложил велосипед. Заднее колесо сунул под обломыш шатровой кровли, а переднее укрыл остатками декоративной решетки из скрещенных реек.
  - Вареники-лавреники... - бодро оглядев схрон, агент поспешил к вокзалу.
  Шагая Славянской аллеей, он покривился - вот, обездолил себя на сто четыре рэ! А теперь еще один велик покупать! Надо будет в городе что-нибудь подходящее высмотреть, да побрутальнее, вроде старого доброго 'Урала'...
  Впереди замаячил милиционер в форме, но Щербина лишь беззвучно хлопнул ртом - страху нет.
  
  
  
  Воскресенье, 28 мая. Утро
  Ленинград, Измайловский проспект
  
  Я с легчайшей улыбкой глядел за окно, внимая тишине квартиры. Выпадают иногда минуты покоя...
  Взгляд вильнул выше крыш, окунаясь в сиятельную лазурь, и морщины капризного неудовольствия тронули лицо. Не люблю летнее небо, в жару оно будто выцветает, как линялая ткань. Да и не то время года...
  Ленинграду больше всего 'идет' осень, когда парки красятся во все оттенки рыжины, а ветер ворошит опавшие листья. Вот когда небеса наливаются пронзительной, яркой и глубокой синевой....
  Я усмехнулся. Ты уж самому-то себе зубки не заговаривай. Марш за письмо! Время - идеальное. Родители умотали к друзьям на дачу, а запах шашлычков и звон гитары - это до позднего вечера...
  Меня вдруг передернуло, словно промозглым сквозняком обдало, тошным могильным холодом - даже сырой землей запахло.
  Я вспомнил Валдиса.
  Мы и не дружили почти. Кончились уроки - разошлись. Да что там... Бывало, терпеть его не мог! За хамоватые шуточки, подначки, небрежную силищу...
  Только вот он я - живой. А Валдис... Скоропостижно.
  Мудрить на тему воздействия смысла нет, да и градус эмоций не понизишь. Хорошо верующим... Вот у кого - никаких проблем!
  Бог дал - бог взял, царствие ему небесное. Перекрестился, и пошел - дальше жить. А мне каково?
  Ничего же не делал, вообще ничего! Встретились случайно, поболтали и разошлись, как в школе. А мировая линия Валдиса чуть-чуть отклонилась от предначертанного...
  Мои губы дрогнули, складываясь в кривоватую усмешку. Траектория судьбы... А если подумать?
  Глаза оторвались от заоконного пространства, скользнули по ковру, по книжным полкам...
  'А ведь в базовом временном потоке он жив-здоров, - трезво скользнуло в сознании. - Там всё по-старому, ничего не поменялось - и Альдо Моро убит, и Чикатило обхаживает новую жертву, и афганская война вот-вот затлеет... Разве не так? И еще не ясно, какая действительность реальнее - та, откуда пришел я, или эта, из которой ушел Валдис...'
  Вздохнув, я сел за стол, понукая себя. Раскрыл тетрадку... Блеклые фиолетовые клеточки запирали чистый лист, пустой и ждущий.
  - Вперед, и с песней...
  'Уважаемый Дмитрий Федорович! - вывел я первую строчку, и зачеркал скорописью: - Отвечая на ваш вопрос, отмечу прежде всего, что развитие наших отношений со странами СЭВ и с дружественными государствами 'третьего мира' будет невозможным в рамках оборонительной доктрины - и в границах Советского Союза.
  Как покажет будущее, курс товарища Горшкова на выход ВМФ СССР в дальнюю океанскую зону для проецирования силы, разумен и весьма успешен. Иначе об активной внешней политике придется забыть.
  Без флота мы не сможем ничего - ни защитить наших друзей и собственные интересы в Азии, Африке, Латинской Америке, ни предотвратить возможные региональные конфликты - уже самим своим присутствием (fleet in being).
  Крейсера типа 'Атлант' и 'Орлан' составят мощное ядро ВМФ, но его слабая сторона - отсутствие полноценных авианосцев. Построенные и строящиеся ТАВКР 'Минск', 'Киев', 'Харьков' и 'Новороссийск' хороши, как боевые корабли, однако размещенные на них штурмовики 'Як-38' не способны тягаться с американскими палубными истребителями и противостоять им. Принятие на вооружение СВВП 'Як-141' решило бы эту проблему положительно (сверхзвук и большая дальность).
  Еще перспективней ТАВКР 'Тбилиси' и 'Рига', рассчитанные на 50 самолетов и вертолетов каждый, но полноценным авианосцем станет лишь АТАВКР 'Ульяновск'. Вопрос: стоит ли тратить силы и средства на постройку 'переходных' к нему кораблей типа 'Тбилиси'?
  Безусловно, флоту, ходящему за море, потребуются и заморские базы. Тартусса, Камрань, Сантьяго-де-Куба станут первыми, но, надеюсь, не последними ПМТО. Поддержка Эфиопии и мирное разрешение конфликта с Эритреей может обеспечить нашу 8-ю оперативную эскадру базой на островах Дахлак, а помощь Йемену - базой на Сокотре...'
  Строчил я долго, до самого обеда. Мягко подвел маршала к мысли о сокращениях в самой большой армии мира. Мол, куда столько-то? Вместо того чтобы танки тысячами клепать, лучше-де гиперзвуком заняться, беспилотниками всякими, сетецентрическими чудесами и стелс-технологиями.
  Разумеется, курс на деконфликтацию с Западом вовсе не подразумевает кротость и братание с НАТО. 'Кто ударит нас по щеке, тому мы голову оторвем!' - умные вещи говорил порой Никита Сергеевич...
  ...Вдумчиво пообедав - мама сварила из-зумительный 'зеленый' борщ из щавеля и крапивы - я продолжил исписывать тетрадь.
  Порадовал товарища Андропова вестью об отличном урожае-78 и обвальных недородах в следующие три года, заодно плюсуя цифирь по летней погоде в региональном разрезе. Сообщил о великом голоде в Эфиопии, советуя не душить тамошних фермеров и потихоньку запасать продовольствие. Дал раскладку по коррупции в МИДе, оставив напоследок вопрос о грядущей хаосизации в обоих Йеменах, Северном и Южном.
  Древнейшая ведь земля, добиблейская и допотопная! Тысячелетия прошелестели над ней, как редкие тучи над пустыней, что уносятся за мутные горизонты, не проливаясь живительным дождем. Там царица Хатшепсут искала благовонный Пунт, а Соломон домогался царицы Саввской. Где-то рушились империи, из тьмы катакомб прорастала новая вера - и всё мимо, мимо...
  Победно носился пророк, вздымая зеленое знамя - туземцы послушно славили Аллаха, а тайком молились богу Луны. Такими и выросли - бедными, но храбрыми, единственными стоящими воинами в арабских пределах...
  Размяв пальцы, потерев натруженные подушечки большого и указательного, я взялся за ручку:
  'В ноябре прошлого года был убит глава ЙАР (Северный Йемен) Ибрагим Мохаммед аль-Хамди. Организовали покушение вице-президент и начальник Генштаба Ахмад Хуссейн аль-Гашими, премьер Абдул-Азиз Абдул Гани, член правящего Совета военного командования Абдель Алим и подполковник Али Абдалла Салех, имевший в подчинении танковую бригаду и десантников.
  Перечисленные работали вместе с саудовской разведкой, которая помогла убить Аль-Хамди и его брата Абдаллу, командира спецназа (непосредственные исполнители - просаудовское племя Аль-Ахмар).
  Мотив элементарен: Эр-Рияд 'не одобрил' желание Аль-Хамди объединиться с просоветским Южным Йеменом, и подсадил на его место Аль-Гашими.
  24 июня убьют самого Аль-Гашими - во время приема личного посланника президента НДРЙ (Южного Йемена) Салема Рубейя Али, взорвется бомба с часовым механизмом, которую начальники посла спрячут в его атташе-кейсе.
  Но долго торжествовать Салему (кстати, усиленно заигрывающему с Пекином), не придется - три дня спустя его свергнет и расстреляет команда Абдель Фаттаха Исмаила. Особо замечу - Абдель Фаттах Исмаил прочно ориентирован на Москву.
  А вот на место Аль-Гашими придет Али Абдалла Салех. Этот человек с незаконченным средним присвоит себе звание фельдмаршала, и на долгие годы погрузит оба Йемена в нищету и междоусобицы, разделяя и властвуя...'
  Я призадумался, стоит ли советовать нашей разведке 'раскрыть заговор против Аль-Гашими', и пожал плечами.
  Sapienti sat.
  
  
  
  Вторник, 30 мая. День
  Ленинград, Павловский парк
  
  Карл и Синти сходу растворились в человечьем приливе - электричка вынесла на перрон шумливую волну ленинградцев, жаждавших слиться с природой. Рассеянно вслушиваясь в гулкие жестяные голоса динамиков, оставляя за плечами восходящий вой пригородного поезда, Карл не спеша зашагал к парку.
  Девушка то и дело забегала вперед и поджидала его, нетерпеливо постукивая носком кроссовки, но спутник лишь добродушно улыбался, хотя и не без ехидцы.
  Подходы выверены до минуты, торопиться незачем. Толпа народу рассеялась по аллеям, взыскуя пасторали, а Карл наметил усмешку - в одиночестве они с Синти точно не останутся! Парни из 7-го управления пасли их трудолюбиво и незримо, как духи.
  Он даже испытывал к ним уважение - не за изощренное мастерство 'наружки', а за верность. Не всякий чекист устоит перед манящим хрустом доллара, но вот из 'семерки' не предал никто.
  Поправив рюкзачок, Карл вышел к прудам.
  - Покормим уточек?
  - Да ну их... - сморщила носик Фолк. - Жадные, жирные - и воняют!
  Хохотнув, оперативник покрошил кусок черствой сдобы, и птицы сплылись, возбужденно крякая.
  - Кушать подано, пташки! - заворковал он. - О, как хапают... Синти, ты все помнишь?
  - Наизусть.
  - Ну, тогда... Начали.
  Карл потоптался, считая до десяти, кинул объедок булки водоплавающим, и зашагал к схрону. Фолк шла рядом, изображая не то подругу, не то взрослую дочь.
  Впрочем, парни из 'наружки' давно срисовали парочку. Их вокруг десятка полтора, если не больше. Разбившись на двойки, наблюдают сзади, крадутся параллельно, лидируют впереди - привычная, будничная работа. Скучноватый долг.
  Заметить пригляд можно, но вот как разобрать, кого ты видишь - следящих за тобой или простых гуляющих?
  Вон тот бодрый старичок с палочкой у пруда, под ручку с молодой женщиной - он кто? Ленинградец, выбравшийся на природу? Или оперативник КГБ? А вон девушка с букетом - она то подтрунивает над студентом-очкариком, что вышагивает рядом, то нюхает цветы, опуская лицо... Или докладывает руководителю в замаскированный микрофон?
  Впрочем, 'топтуны' спокойны - 'шпиёны' взяты в 'коробочку', в отрыв не уйдут!
  'А мы попробуем!' - азартно улыбнулся Карл.
  Аллея сквозила безлюдностью, и русским операм пришлось отпустить наблюдаемых на пару сотен метров вперед.
  - Пора!
  Синти демонстративно удалилась 'в кустики', что разрослись слева, а ее попутчик, сложив руки за спиной, неторопливо прохаживался, дожидаясь, когда же девушка 'попудрит носик'.
  'Кажется, занервничали!' - усмехнулся он.
  Оперативница средних лет, изображавшая одиноко гуляющую женщину, пошла на сближение и продефилировала мимо.
  Минуту спустя Фолк выбралась из зарослей, поправляя юбку, и Карл смешливо воскликнул:
  - Моя очередь!
  - Только по-быстрому! - капризно молвила Синти.
  - Ой, а сама-то!
  Шмыгнув в подлесок с правой стороны аллеи, цэрэушник почти сразу набрел на забытую тропу.
  Поваленная беседка... Где-то тут должна быть поваленная беседка... Да вот же она!
  'А теперь удивим их!' - осклабился Карл, вытаскивая велосипед из схрона. 'Турист'? Подходяще...
  Карта? На месте. И куда ему путь? Ага... Знакомая дорожка. Вот досюда они с Фредом и Синти доходили, а место встречи - дальше, в лесополосе.
  - Great! - выдохнул оперативник.
  Не медля, он закинул ногу, усаживаясь. Поелозил, оттолкнулся - и завертел педалями.
  'Horosho poshlo! - весело ощерился Карл. - Poshlo-poehalo!'
  Велосипед выкатился на пустынную аллею - спицы сверкали на солнце, сливаясь в серебристую пестрину, а тень листвы мельтешила по лицу, мгновенными высверками жаля зрачки.
  'Догоняйте!' - азартно подумал американец, хохоча в душе.
  По горбатому мостику, мимо каменного кентавра, на взгорок и под гору - тонкие шины весело шелестели по опавшей хвое.
  Попетляв в зарослях кустарника, он выкатился к насаженному ольшанику, и скрылся в чересполосице стволов, будто занавес задернул за собой.
  'Оторвался!'
  А вон и купа дубков... Агент вышел из тени, но к себе не подзывал, осторожничал. Еле крутя педали, Карл пристально разглядывал сухопарого мужчину в возрасте, сравнивая с фото в досье.
  'Он!'
  Оделся 'спящий' в дачной манере - поношенные штаны и куртка, но нелепая пародия на бейсболку с ярко-оранжевым пластмассовым козырьком, да кеды на ногах выдавали склонность к туризму - как его понимали в СССР.
  - Здравствуйте! - включил цэрэушник опасливое обаяние. - У вас, случайно, ключика на 'четырнадцать' не найдется?
  - Нет, но есть разводной, - выдал отзыв Щербина, и ухмыльнулся: - А неплохо я с великами придумал, правда?
  - Воистину, Богдан Алексеевич! - хохотнул американец, малость расслабляясь. - Я - Карл Фостер!
  - Польщен, - усмехнулся агент, пожимая протянутую руку. - И рад знакомству.
  - Взаимно! - Фостер уложил велосипед в тень, рядом с новеньким черным 'Уралом', и снял рюкзак. Ширкнув 'молнией', достал серую коробку из-под ботинок фабрики 'Скороход'. - Ваш оперативный псевдоним - 'Сталкер'. Здесь две тысячи рублей на непредвиденные расходы, таблицы связи с нами, шифроблокноты... Мы предусмотрели весь, так сказать, набор нелегала! Теперь немного о постановке меток. Вы успели... м-м... ну, не то, чтобы изучить город, а хотя бы ознакомиться с вашим районом?
  - Побродил, - кивнул Щербина. - По Лермонтовскому проспекту... Или по Лиговскому? Вечно я их путаю! Но гуляю каждый день.
  - О`кей! А приемник у вас есть?
  - Радиола 'Симфония'.
  - Отлично... И на память не жалуетесь?
  - Она у меня тренированная, - усмехнулся агент.
  - Тогда запомните несколько адресов. Техника вызова на безличную связь проста. На левом углу фасада дома номер одиннадцать по улице Пестеля рисуете черным фломастером цифру '2'. Мы 'снимем' знак, передадим по радио подтверждение, что сигнал принят, и укажем место закладки. Второй адрес - перекресток улиц Горького и Кронверкской. Оттуда хорошо видна телефонная будка. Там будете ставить 'двойку', если готовы заложить материалы в тайник. И каждый раз после закладки ставите метку на стене проходного двора по улице Добролюбова, номер один дробь семьдесят девять.
  - 'Двойку'? - уточнил 'Сталкер'.
  - Да. А если вы готовы принять сигнал о закладке тайника нами, ставьте цифру '2' на фасаде дома номер шестнадцать по Кронверкской.
  - Понятно, - энергично кивнул агент. - Примерно представляю, где это все - пройдусь и уточню.
  - O`кей! Теперь о сути вашего задания...
  По привычке оглядывая живописные виды, Карл испытал затруднение. С ним разговаривал старый битый волк с паленой и наверняка дырявой шкурой. Щербина знает толк в шпионском ремесле, умеет рисковать и, не дрогнув, полезет хоть на борт сверхсекретной атомарины 'Тайфун'. А тут - 'Источник'...
  - Нужно найти одного... м-м... человека, - медленно проговорил он. - Мы получали сообщения от неизвестного, но сверхинформированного источника, очень точные, детальные, причем по вопросам высшей секретности. Получали отсюда. Мы долго изучали 'Ленинградский феномен' и пришли к выводу, что это не группа, а один человек. Его так и назвали - 'Источник'...
  - Простите, Карл, но я не понимаю... - насупился Богдан Алексеевич. - Если это инициативник, расположенный к вам, то зачем тогда скрываться? Хотя... Возможно, ему трудно оставить высокий пост?
  - Всё куда хуже, - криво усмехнулся американец. - Можно считать доказанным, что 'Источник' - подросток. Скорее всего, ученик старших классов. Но при этом он обладает множеством умений на высоком уровне - от знания китайского языка или фарси до стрельбы из лука. Возможно, 'Источник' - телепат или жертва опытов на мозге. И учтите - КГБ тоже ищет этого экстрасенса!
  - Ага... - протянул Щербина, и в его речи впервые зазвучала мягкая украинская 'Г', а глаза сверкнули алчным блеском. - Тогда прошу прибавки к зарплате, хе-хе... За риск!
  - Разумеется, - серьезно кивнул Карл. Ему нравился этот спокойный, сдержанный славянин, готовый жизнь и свободу ставить на кон, как белый наемник в Африке, но за хорошую мзду - очень это по-американски. - На ваш счет ежемесячно будут переводиться десять тысяч долларов. Итак, вы готовы, 'Сталкер'?
  - Всегда готов! - расплылся в поганой улыбке Щербина.
  
  
  Там же, в то же время
  
  Два неряшливо окрашенных 'уазика' скромно тулились к бровке на Садовой, напротив Привокзального сквера. Ухоженные дебри парка шумели совсем рядом.
  Выйдя подышать, Тихонов посильнее брякнул дверцей, иначе не закроется.
  'Да-а... - зажмурился он. - Благорастворение воздухов!'
  Городские опера, привыкшие к 'Волгам'-'дублеркам', лишь поначалу ругали старые, тесные 'козлики'. Затем смирялись, понимая, что в УКГБ Ленобласти своя специфика, и, наконец, привязывались к неприхотливым, надежным машинкам.
  А у этих, - оперуполномоченный провел взглядом по 'шестьдесят девятым', - начинка самая передовая. Куда там 'волжанкам'!
  В тот, который 'второй', умельцы засунули генератор облучения аудиотранспондеров (не сразу и выговоришь), а в 'первом' уместили станцию снятия сигнала.
  'Было бы еще, что облучать!' - насупился Тихонов, косясь на командированного, вылезавшего из 'двойки'. Но тот вырвался из объятий 'УАЗа-69' не перекура для, а с великим почином - скомкав ветошь, капитан Кольцов принялся усиленно протирать ветровое.
  - Саш, - негромко и слегка натужно начал он, - ты тоже думаешь, что амеры к чему-то готовятся?
  - Да черт его знает, - пожал Тихонов плечами. - Это уже привычка - во всем искать скрытый смысл! Их резидент гулял тут, и Фостер с девицей этой... как ее там...
  - Синтиция Фолк, - подсказал Кольцов.
  - Да, вот с нею. И всегда одно и тоже - посидят, чайку попьют, и обратно. Никаких встреч, никаких закладок или даже знаков! Просто дуют чай! С бутербродами... - Александр хмыкнул, рассеянно оглядывая заусенец на пальце. - Помню, на прошлой неделе не успел в столовку забежать, а эти... Синтиция с Карлом... жрут свои сандвичи!
  Командированный прыснул в кулак с ветошью.
  - О, стажер чешет... - обронил он, доводя до блеска боковое стекло.
  - Товарищ капитан! - молоденький опер, одетый, как студент на 'картошке', добежал и выплеснул: - Получилось!
  В Тихонове будто натянутая струна задрожала.
  - Ну?!
  - Карл Фостер на консульскую дачу отъехал, а наши наведались к нему домой, - затараторил стажер, понижая голос. Выдержал паузу, хапая воздух: - И вставили аудиозакладку!
  - Куда? - дуэтом спросили капитаны, местный и командированный.
  Переглянулись, и Тихонов алчно уточнил:
  - В пробку термоса?
  - Не-е! - замотал головой молодой. - В лямку рюкзака! Спецы сказали: если совать в корковую пробку, будет плохая слышимость.
  - В лямку, значит... - выгнул бровь Александр. - Умно!
  - Еще как! - в глазах Кольцова блеснуло веселье. - Ну, все, будет нам работенка!
  А тут и рация проснулась:
  - Первый, я Пятый! Фостер и Фолк сошли с электрички. Идут к парку.
  - Понял, Пятый! Конец связи. По машинам!
  Тихонов поймал себя на том, что радостно скалится, походя на стажера, и придал губам солидную ужимку. Тут же поморщился, досадуя на свое ребячество, и быстро нацепил наушники.
  - Следуй за ним, Паша, - бросил он водителю, - только 'шифруйся'. Потренируемся хоть...
  - Сделаем!
  - И с наружкой держи связь.
  - Бу-сде, товарищ капитан!
  Павел, бывало, водивший тюнингованный 'Москвич' в сложнейших ралли, живо разжег в себе азарт погони. 'Козлик' резво покатил по 'служебке' и выехал на просеку. Стройная фигура Фолк и плотная - Карла Фостера, горбатая из-за рюкзака, еле замечались в мельтешне стволов и листвяном буйстве.
  У прудов - никого, и 'уазик' нагло воспользовался широкой аллеей.
  - Не вижу объект! - нервно завертел головой водитель. - Пропал! Девка на месте, а мужика нету!
  Бледнокожий радиотехник Гена с очками на веснушчатом носу, обычно вялый, подскочил на заднем сиденье.
  - Вижу, вижу! - возбужденно зачастил очкарик. - Он на велике!
  - Ах, ты... - Тихонов едва сдержал рвущиеся из горла, из души матерки - отборные, трехэтажные конструкции. А как еще выразить крайнюю досаду и раздражение? Обдурил-таки цэрэушник! Уходит, сучара, в отрыв! Значит, всё точно - идет шпионская операция, а они...
  - Пашка! - отчаянно выдохнул Александр. - За ним!
  - Понял! - счастливо заулыбался водила. Сейчас он покажет класс...
  - Не отрывайся только! Но, и чтобы нас не заметил гад этот!
  - Понял, понял! - нетерпеливо мотнул головой Павел, выворачивая баранку.
  - Первый вызывает Второго! - затараторил оперуполномоченный, склоняя голову к микрофону, болтавшемуся у щеки. - Объект уходит в отрыв! Следуйте за нами!
  - Второй - Первому! - толкнулось в наушники. - Видим! Полагаю, объект движется к востоку... Скорее даже забирая к северу - едет в сторону Колпино!
  - Уверен?
  - Да! - отрывисто выдал Кольцов. - Это, как бы средняя 'траектория' прогулок объекта, и он держится этого направления!
  - Ладно, сквозанем проселками! А ты вызывай подмогу! Вот, пусть от Колпино и двигают к нам!
  - Понял! Конец связи!
  - Геша! - крикнул Тихонов, оборачиваясь назад и сдвигая наушники. - Готовься! Если догоним... Тьфу, ты! Когда догоним гада, чтоб все работало!
  - Так точно! - рявкнул радиотехник.
  В любое иное время уставная армейщина от прыщавого дрыща звучала бы смешно, но сейчас, когда напряжение скручивало нервы в тугой жгут, Александр всего лишь кивнул.
  'Козлик', полностью оправдывая прозвище, резво скакал на буграх, нещадно перетряхивая экипаж. Паша лишь скалился - вцепившись в руль, он чертом глядел на дорогу.
  - Мы его не увидим так! - крикнул он, зыркая влево-вправо. - Ловите по вашему радио, или что у вас там!
  - Ага! Первый - Второму! Врубай генератор, надо сигнал поймать!
  - Второй - Первому! Врубили уже!
  - Есть! - завопил торжествующе Геша, стукаясь о брезентовый верх. - А, нет...
  - Что там?
  - Мазнуло сигналом!
  Оба 'козлика' мчались по грунтовке, пытаясь сканировать ускользающий объект на ходу, облучая далекий транспондер и улавливая слабое эхо закладки.
  - Далеко очень! Не достаем! О, есть 'мазок'! Верным путем едем, товарищи!
  - Следи, давай, юный ленинец!
  - Так точно!
  'Шестьдесят девятые' проскочили в сторону Колпино, и начали 'челночить'. Сигнал ловился изредка, но вот удержать его не удавалось - рыбка срывалась с крючка.
  - Есть! - неожиданно спокойно вытолкнул радиотехник. - Четкий, стабильный сигнал! Разговор!
  - Запись! - каркнул Тихонов. Пальцы, прижимавшие к голове наушники, подрагивали.
  - Идет запись! Нечеткая!
  - Паша, ближе надо!
  - Нельзя! - виновато откликнулся Павел, с огорчением шлепая по баранке. - Сплошь кусты - засветимся!
  - А, ч-черт... Пишем, пишем!
  Замерла машина, урча на холостых, и Тихонов сам застыл, ловя каждое слово, уловленное в неблизкой лесополосе.
  - Я - Карл Фостер, - в голосе американца почти не чувствовался акцент.
  - Польщен, - послышался басок. - И рад знакомству.
  - Взаимно! Ваш оперативный псевдоним - 'Сталкер'. Здесь две тысячи рублей на непредвиденные расходы, таблицы связи с нами, шифроблокноты... - сигнал пропал, заместившись невнятным бульканьем, и выплыл снова: - ...левом углу фасада дома номер одиннадцать по улице Пестеля... цифру '2'. Мы 'снимем' знак... - сигнал опять поплыл, почти исчезая. - ...перекресток улиц Горького и Кронверкской... Там будете ставить... готовы заложить... по улице Добролюбова, номер один дробь семьдесят девять... Нужно найти одного... м-м... человека... получали сообщения от неизвестного источника... 'Ленинградский феномен'... так и назвали - 'Источник'.
  - Если... инициативник... зачем тогда скрываться? - пробился голос агента. - Хотя... Возможно, ему трудно оставить высокий пост?
  - Всё куда хуже, - в тоне Фостера ощущалась мрачная ехидца. - Но... обладает множеством умений на высоком уровне... телепат или жертва опытов на мозге... ищет этого экстрасенса!
  - Ага... Тогда прошу прибавки к зарплате, хе-хе... За риск!
  - Разумеется. На ваш счет ежемесячно будут переводиться десять тысяч долларов. Итак, вы готовы, 'Сталкер'?
  - Всегда готов!
  Тихонов напряженно, едва дыша, вслушивался в тишину, но различил лишь шорохи, да звяканье.
  - Второй - Первому! Они разъезжаются!
  - Первый - Второму! Где подмога?!
  - Третий - Первому, - зазвучал в эфире невозмутимый баритон. - Не шуми. Мы буквально в ста метрах от точки встречи. На двух 'дублерках'. Наблюдаем... Есть! - бесстрастность мигом смыло.
  - Что там?! - подпрыгнул Тихонов.
  - Велосипедист! Едет со стороны полей! - голос затараторил: - Всё, Первый, мы его ведем, конец связи!
  Александр обессиленно привалился боком к дверце.
  - Записали? - спросил он бесцветным голосом.
  - Что смогли, товарищ капитан! - браво отрапортовал Геша. - И пионерчика записали, и этого... вожатого!
  Тихонов расхохотался, выдыхая напряг и страх поражения. Павел поддержал его по-бабски визгливым, захлебывающимся смехом, и вот уже утроенный гогот заметался в тесной кабинке 'козлика'.